Юрий левитанский как показать зиму анализ

Всего и надо, что вглядеться, — боже мой,
Всего и дела, что внимательно вглядеться, —
И не уйдёшь, и никуда уже не деться
От этих глаз, от их внезапной глубины.

Всего и надо, что вчитаться, — боже мой,
Всего и дела, что помедлить над строкою —
Не пролистнуть нетерпеливою рукою,
А задержаться, прочитать и перечесть.

Мне жаль не узнанной до времени строки.
И всё ж строка — она со временем прочтётся,
И перечтётся много раз и ей зачтётся,
И всё, что было с ней, останется при ней.

Но вот глаза — они уходят навсегда,
Как некий мир, который так и не открыли,
Как некий Рим, который так и не отрыли,
И не отрыть уже, и в этом вся беда.

Но мне и вас немного жаль, мне жаль и вас,
За то, что суетно так жили, так спешили,
Что и не знаете, чего себя лишили,
И не узнаете, и в этом вся печаль.

А впрочем, я вам не судья. Я жил как все.
Вначале слово безраздельно мной владело.
А дело было после, после было дело,
И в этом дело всё, и в этом вся печаль.

Мне тем и горек мой сегодняшний удел —
Покуда мнил себя судьёй, в пророки метил,
Каких сокровищ под ногами не заметил,
Каких созвездий в небесах не разглядел!

Каждый выбирает для себя
женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или пророку —
каждый выбирает для себя.

Каждый выбирает по себе
слово для любви и для молитвы.
Шпагу для дуэли, меч для битвы
каждый выбирает по себе.

Каждый выбирает по себе
щит и латы, посох и заплаты.
Меру окончательной расплаты
каждый выбирает по себе.

Каждый выбирает для себя.
Выбираю тоже — как умею.
Ни к кому претензий не имею.
Каждый выбирает для себя.

Здесь обычай древний
не нарушат.
В деревянный ставень постучи —
чай заварят,
валенки просушат,
теплых щей достанут из печи.

В этих избах,
в этой снежной шири,
белыми морозами дыша,
издавна живет она —
Сибири
щедро хлебосольная душа.

Если кто и есть еще,
быть может,
что шаги заслыша у ворот,
на задвижку дверь свою заложит,
ковшика воды не поднесет,

и влечет его неудержимо
встреча с каждым новым пятаком —
пусть себе трясется эта жила
над своим железным сундуком!

Сколько раз
меня в крестьянской хате
приглашали к скромному столу!
Клали на ночь
только на кровати,
сами ночевали на полу.

Провожая утром до ограды,
говорили,
раскурив табак,-
дескать, чем богаты,
тем и рады.
Извиняйте, если что не так.

В дом к себе распахивая двери,
не тая ни помыслов,
ни чувств,
быть достойным,
хоть в какой-то мере,
этой высшей щедрости
учусь.

Чтоб делить
в сочувственной тревоге
все, что за душой имею сам,
с человеком,
сбившимся с дороги,
путником,
плутавшим по лесам.

Чтобы, с ним прощаясь у ограды,
раскурив по-дружески табак,
молвить:
— Чем богаты, тем и рады.
Извиняйте, если что не так!

— Что происходит на свете?— А просто зима.
— Просто зима, полагаете вы?— Полагаю.
Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю
в ваши уснувшие ранней порою дома.

— Что же за всем этим будет?— А будет январь.
— Будет январь, вы считаете?— Да, я считаю.
Я ведь давно эту белую книгу читаю,
этот, с картинками вьюги, старинный букварь.

— Чем же все это окончится?— Будет апрель.
— Будет апрель, вы уверены?— Да, я уверен.
Я уже слышал, и слух этот мною проверен,
будто бы в роще сегодня звенела свирель.

— Что же из этого следует?— Следует жить,
шить сарафаны и легкие платья из ситца.
— Вы полагаете, все это будет носиться?
— Я полагаю,что все это следует шить.

— Следует шить, ибо сколько вьюге ни кружить,
недолговечны ее кабала и опала.
— Так разрешите же в честь новогоднего бала
руку на танец, сударыня, вам предложить!

— Месяц — серебряный шар со свечою внутри,
и карнавальные маски — по кругу, по кругу!
— Вальс начинается. Дайте ж, сударыня, руку,
и — раз-два-три,
раз-два-три,
раз-два-три,
раз-два-три.

. Но вот зима,
и чтобы ясно было,
что происходит действие зимой,
я покажу,
как женщина купила
на рынке ёлку
и несёт домой,
и вздрагивает ёлочкино тело
у женщины над худеньким плечом.
Но женщина тут, впрочем,
ни при чём.
Здесь речь о ёлке.
В ней-то всё и дело.
Итак,
я покажу сперва балкон,
где мы увидим ёлочку стоящей
как бы в преддверье
жизни предстоящей,
всю в ожиданье близких перемен.
Затем я покажу её в один
из вечеров
рождественской недели,
всю в блеске мишуры и канители,
как бы в полёте всю,
и при свечах.
И наконец,
я покажу вам двор,
где мы увидим ёлочку лежащей
среди метели,
медленно кружащей
в глухом прямоугольнике двора.
Безлюдный двор
и ёлка на снегу
точней, чем календарь нам обозначат,
что минул год,
что следующий начат.
Что за нелепой разной кутерьмой,
ах, Боже мой,
как время пролетело.
Что день хоть и длинней,
да холодней.
Что женщина.
Но речь тут не о ней.
Здесь речь о ёлке.
В ней-то всё и дело.

— Ну что с того, что я там был?
Я был давно, я всё забыл.
Не помню дней, не помню дат,
Ни тех форсированных рек.

— Я неопознанный солдат,
Я рядовой, я имярек.
Я меткой пули недолёт,
Я лёд кровавый в январе.
Я прочно впаян в этот лёд,
Я в нём, как мушка в янтаре.

— Ну что с того, что я там был?
Я всё избыл, я всё забыл.
Не помню дат, не помню дней,
Названий вспомнить не могу.

— Я топот загнанных коней,
Я хриплый окрик на бегу,
Я миг непрожитого дня,
Я бой на дальнем рубеже,
Я пламя Вечного огня
И пламя гильзы в блиндаже.

— Ну что с того, что я там был,
В том грозном быть или не быть?
Я это всё почти забыл.
Я это всё хочу забыть.

Я не участвую в войне —
Она участвует во мне.
И отблеск Вечного огня
Дрожит на скулах у меня.

Уже меня не исключить
Из этих лет, из той войны,
Уже меня не излечить
От тех снегов, от той зимы.
Вдвоём — и с той землёй, и с той зимой
Уже меня не разлучить,
До тех снегов, где вам уже
Моих следов не различить.
Ну что с того, что я там был?!

Светлый праздник бездомности,
тихий свет без огня.
Ощущенье бездонности
августовского дня.

Ощущенье бессменности
пребыванья в тиши
и почти что бессмертности
своей грешной души.

Вот и кончено полностью,
вот и кончено с ней,
с этой маленькой повестью
наших судеб и дней,

наших дней, перемеченных
торопливой судьбой,
наших двух переменчивых,
наших судеб с тобой.

Полдень пахнет кружением
дальних рощ и лесов.
Пахнет вечным движением
привокзальных часов.

Ощущенье беспечности,
как скольженье на льду.
Запах ветра и вечности
от скамеек в саду.

От рассвета до полночи
тишина и покой.
Никакой будто горечи
и беды никакой.

Только полночь опустится,
как догадка о том,
что уже не отпустится
ни сейчас, ни потом,

что со счета не сбросится
ни потом, ни сейчас
и что с нас еще спросится,
еще спросится с нас.

Собирались наскоро,
обнимались ласково,
пели, балагурили,
пили и курили.
День прошёл — как не было.
Не поговорили.

Виделись, не виделись,
ни за что обиделись,
помирились, встретились,
шуму натворили.
Год прошёл — как не было.
Не поговорили.

Так и жили — наскоро,
и дружили наскоро,
не жалея тратили,
не скупясь дарили.
Жизнь прошла — как не было.
Не поговорили.

Об авторе: ЮРИЙ ЛЕВИТАНСКИЙ

Родился 22 января (по другим сведениям — 21 января) 1922 года в городе Козелец на Украине. Детство Юрия прошло в Киеве и Донецке (тогда он назывался Сталино). В 1938 году Юрий окончил школу и поступил в Московский институт философии, литературы и истории. Начавшаяся Великая Отечественная война не дала ему закончить учебу, он ушел на фронт солдатом, затем получил офицерское звание и в 1943 году стал фронтовым корреспондентом. В 1947 году демобилизовался. В течение трех лет он выпустил три сборника стихов: «Солдатская дорога», «Встреча с Москвой» и «Самое дорогое».

В 1955-1957 годах он учился на Высших литературных курсах, действовавших при Литературном институте им. Горького. В 1957 году вступил в Союз писателей СССР. Сборник «Земное небо», увидевший свет в 1963 году, сделал автора знаменитым, а подлинное литературное признание принесла Левитанскому поэтическая книга «Кинематограф» (1970).

Всего вышло из печати более 20 стихотворных сборников поэта и несколько книг прозы. На стихи Юрия Левитанского написано множество песен. Среди самых известных – «Каждый выбирает по себе…» и «Диалог у новогодней елки».

Важной стороной творчества Юрия Давыдовича являются многочисленные переводы, в основном поэтов стран Восточной Европы, а также книга оригинальных пародий на стихи современных ему поэтов — «Сюжет с вариантами» (1978), создававшаяся в течение многих лет и представляющая собой уникальное явление российской словесности.

Параллельно с творческой работой в середине 1990-х годов Левитанский занимался и преподаванием — он вел поэтический семинар в Литинституте. Умер Юрий Давыдович Левитанский 25 января 1996 года в Москве, похоронен на Ваганьковском кладбище столицы.скачать dle 12.1

источник

Времена года Юрия Левитанского

КАК ПОКАЗАТЬ ОСЕНЬ
Еще не осень — так, едва-едва.
Ни опыта еще, ни мастерства.
Она еще разучивает гаммы.
Не вставлены еще вторые рамы,
и тополя бульвара за окном
еще монументальны, как скульптура.
Еще упруга их мускулатура,
но день-другой —
и все пойдет на спад,
проявится осенняя натура,
и, предваряя близкий листопад,
листва зашелестит, как партитура,
и дождь забарабанит невпопад
по клавишам,
и вся клавиатура
пойдет плясать под музыку дождя.
Но стихнет,
и немного погодя,
наклонностей опасных не скрывая,
бегом-бегом
по линии трамвая
помчится лист опавший,
отрывая
тройное сальто,
словно акробат.

И надпись «Осторожно, листопад!»,
неясную тревогу вызывая,
раскачиваться будет,
как набат,
внезапно загудевший на пожаре.
И тут мы впрямь увидим на бульваре
столбы огня.

Там будут листья жечь.
А листья будут падать,
будут падать,
и ровный звук,
таящийся в листве,
напомнит о прямом своем родстве
с известною шопеновской сонатой.
И тем не мене,
листья будут жечь.

Но дождик уже реже будет течь,
и листья будут медленней кружиться,
пока бульвар и вовсе обнажится,
и мы за ним увидим в глубине
фонарь
у театрального подъезда
на противоположной стороне,
и белый лист афиши на стене,
и профиль музыканта на афише.
И мы особо выделим слова,
где речь идет о нынешнем концерте
фортепианной музыки,
и в центре
стоит — ШОПЕН, СОНАТА № 2.
И словно бы сквозь сон,
едва-едва
коснутся нас начальные аккорды
шопеновского траурного марша
и станут отдаляться,
повторяясь
вдали,
как позывные декабря.

И матовая лампа фонаря
затеплится свечением несмелым
и высветит афишу на стене.
Но тут уже повалит белым-белым,
повалит густо-густо
белым-белым,
но это уже — в полной тишине.

КАК ПОКАЗАТЬ ЗИМУ
. но вот зима,
и чтобы ясно было,
что происходит действие зимой,
я покажу,
как женщина купила
на рынке елку
и несет домой,
и вздрагивает елочкино тело
у женщины над худеньким плечом.

Но женщина тут, впрочем,
ни при чем.
Здесь речь о елке.
В ней-то все и дело.

Итак,
я покажу сперва балкон,
где мы увидим елочку стоящей
как бы в преддверье
жизни предстоящей,
всю в ожиданье близких перемен.

Затем я покажу ее в один
из вечеров
рождественской недели,
всю в блеске мишуры и канители,
как бы в полете всю,
и при свечах.
И наконец,
я покажу вам двор,
где мы увидим елочку лежащей
среди метели,
медленно кружащей
в глухом прямоугольнике двора.

Безлюдный двор
и елка на снегу
точней, чем календарь, нам обозначат,
что минул год,
что следующий начат.
Что за нелепой разной кутерьмой,
ах, боже мой,
как время пролетело.

Что день хоть и длинней,
да холодней.
Что женщина.
Но речь тут не о ней.

Здесь речь о елке.
В ней-то все и дело.

КАК ПОКАЗАТЬ ВЕСНУ
Я так хочу изобразить весну.
Окно открою
и воды плесну
на мутное стекло, на подоконник.
А впрочем, нет,
подробности — потом.
Я покажу сначала некий дом
и множество закрытых еще окон.
Потом из них я выберу одно
и покажу одно это окно,
но крупно,
так что вата между рам,
показанная тоже крупным планом,
подобна будет снегу
и горам,
что смутно проступают за туманом.
Но тут я на стекло плесну воды,
и женщина взойдет на подоконник,
и станет мокрой тряпкой мыть стекло,
и станет проступать за ним сама
и вся в нем,
как на снимке,
проявляться.

И станут в мокрой раме появляться
ее косынка
и ее лицо,
крутая грудь,
округлое бедро,
колени.
икры,
наконец, ведро
у голых ее ног засеребрится.
Но тут уж время рамам отвориться,
и стекла на мгновенье отразят
деревья, облака и дом напротив,
где тоже моет женщина окно.
И тут мы вдруг увидим не одно,
а сотни раскрывающихся окон
и женских лиц,
и оголенных рук,
вершащих на стекле прощальный круг.
И мы увидим город чистых стекол.
Светлейший,
он высоких ждет гостей.
Он ждет прибытья гостьи высочайшей.
Он напряженно жаждет новостей,
благих вестей
и пиршественной влаги.
И мы увидим —
ветви еще наги,
но веточки,
в кувшин водружены,
стоят в окне,
как маленькие флаги
той дружеской высокой стороны.
И все это —
как замерший перрон,
где караул построился для встречи,
и трубы уже вскинуты на плечи,
и вот сейчас,
вот-вот уже,
вот-вот.

КАК ПОКАЗАТЬ ЛЕТО
Фонтан в пустынном сквере будет сух,
и будет виться тополлиный пух,
а пыльный тополь будет неподвижен.
И будет на углу продажа вишен,
торговля квасом
и размен монет.
К полудню
на киоске «Пиво — воды»
появится табличка «Пива нет»,
и продавщица,
мучась от зевоты,
закроет дверь киоска на засов.
Тут стрелка электрических часов
покажет час,
и сразу полвторого,
и резко остановится на двух.
И все вокруг замрет,
оцепенеет,

и будет четок тополиный пух,
как снег на полотне монументальном.
И как на фотоснимке моментальном,
недвижно будет женщина стоять
и, тоненький мизинец оттопырив,
держать у самых губ стакан воды
с застывшими
недвижно
пузырьками.

И так же
за табачными ларьками
недвижна будет очередь к пивной.
Но тут ударит ливень проливной,
и улица мгновенно опустеет,
и женщина упрячется в подъезд,
где очень скоро ждать ей надоест,
и, босоножки от воды спасая,
она помчит по улице
босая,
и это будет главный эпизод,
где женщина бежит,
и босоножки
у ней в руках,
и лужи в пузырьках,
и вся она от ливня золотится.
Но так же резко ливень прекратится,
и побежит по улице толпа,
и тополя засветится вершину
и в сквере заработает фонтан,
проедет поливальная машина,
в окно киоска будет солнце бить,
и пес из лужи будет воду пить.

источник

Ангелы (23)
Англомания (16)
дом и сад (1)
кино (9)
литература (4)
археология (7)
Афоризмы (169)
бабочки (9)
Байкал (20)
бонистика (15)
Великие истории любви (165)
17 век (9)
18 век (21)
19 век (49)
20 век (39)
Древний мир (17)
Средние века (12)
Эпоха Возрождения (11)
Времена года (105)
весна (34)
зима (16)
Лето (11)
осень (42)
Все для дневника (121)
Разделители (3)
Рамочки (51)
Гардероб (241)
Аксессуары (10)
Из истории моды (2)
Модный словарь (2)
Мэтры моды (7)
палитра цвета в моде (17)
Фильмы о моде (1)
геммология (21)
домоводство (623)
кулинария (271)
рукоделие (142)
жанры изобразительного искусства (503)
анимализм (9)
батальный (2)
бытовой (95)
интерьер (47)
исторический (17)
маринизм (12)
мифологический, религиозный (88)
натюрморт (10)
пейзаж (52)
портрет (144)
здоровье (200)
Изобразительное искусство (997)
акварель (23)
архитектура (73)
видеоарт (10)
графика (22)
декоративно-прикладное искусство (67)
дизайн (45)
живопись (608)
импрессионизм (19)
символизм (16)
скульптура (59)
театрально-декорационное искусство (7)
искусство (405)
кино (64)
Литература (193)
танец, балет (101)
театр (38)
Истории любви (8)
Исторические стили (41)
Барокко (14)
Возрождение (3)
Готика (3)
Модерн (4)
Рококо (3)
Романский период (2)
история (103)
личность в истории (52)
Корабли как мировое культурное достояние (7)
красота (74)
куклы (36)
Культура счастливых примет (10)
кумиры (87)
Личная жизнь вещей (41)
Любовь к ботанике (78)
возлюбленные цветы (27)
Природы мудрые советы (1)
Флористика (1)
фотогербарий (13)
цветоводство (7)
цветы в живописи (31)
Монеты мира (8)
Моя библиотека (83)
музыка (1420)
бардовская песня (19)
музыка барокко (51)
романсиада (56)
современная музыка (157)
шедевры классики (283)
Открытки (15)
палитра (49)
Письмовник (12)
Поэзия (522)
сонеты (13)
Праздники (189)
Новый год (108)
Рождество (48)
природа (36)
Психология (296)
Путешествия (237)
Здравствуй, Китай! (25)
европа (17)
Крым (2)
Философия (85)
Философия удовольствия (17)
фильмография (492)
дорамомания (33)
Рождественские фильмы (9)
фотоискусство (46)
фотошоп (78)
Шекспиршество (10)
Этикет (34)
Это интересно (241)
юмор (60)

Юрий Левитанский / Как показать. (времена года)

Фонтан в пустынном сквере будет сух,
и будет виться тополиный пух,
а пыльный тополь будет неподвижен.
И будет на углу продажа вишен,
торговля квасом
и размен монет.
К полудню
на киоске «Пиво — воды»
появится табличка «Пива нет»,
и продавщица,
мучась от зевоты,
закроет дверь киоска на засов.
Тут стрелка электрических часов
покажет час,
и сразу полвторого,
и резко остановится на двух.
И все вокруг замрет,
оцепенеет,

Еще не осень — так, едва-едва.
Ни опыта еще, ни мастерства.
Она еще разучивает гаммы.
Не вставлены еще вторые рамы,
и тополя бульвара за окном
еще монументальны, как скульптура.
Еще упруга их мускулатура,
но день-другой —
и все пойдет на спад,
проявится осенняя натура,
и, предваряя близкий листопад,
листва зашелестит, как партитура,
и дождь забарабанит невпопад
по клавишам,
и вся клавиатура
пойдет плясать под музыку дождя.
Но стихнет,
и немного погодя,
наклонностей опасных не скрывая,
бегом-бегом
по линии трамвая
помчится лист опавший,
отрывая
тройное сальто,
словно акробат.

Но дождик уже реже будет течь,
и листья будут медленней кружиться,
пока бульвар и вовсе обнажится,
и мы за ним увидим в глубине
фонарь
у театрального подъезда
на противоположной стороне,
и белый лист афиши на стене,
и профиль музыканта на афише.
И мы особо выделим слова,
где речь идет о нынешнем концерте
фортепианной музыки,
и в центре
стоит — ШОПЕН, СОНАТА No. 2.
И словно бы сквозь сон,
едва-едва
коснутся нас начальные аккорды
шопеновского траурного марша
и станут отдаляться,
повторяясь
вдали,
как позывные декабря.

…Но вот зима,
и чтобы ясно было,
что происходит действие зимой,
я покажу,
как женщина купила
на рынке елку
и несет домой,
и вздрагивает елочкино тело
у женщины над худеньким плечом.
Но женщина тут, впрочем,
ни при чем.
Здесь речь о елке.
В ней-то все и дело.
Итак,
я покажу сперва балкон,
где мы увидим елочку стоящей
как бы в преддверье
жизни предстоящей,
всю в ожиданье близких перемен.
Затем я покажу ее в один
из вечеров
рождественской недели,
всю в блеске мишуры и канители,
как бы в полете всю,
и при свечах.
И наконец,
я покажу вам двор,
где мы увидим елочку лежащей
среди метели,
медленно кружащей
в глухом прямоугольнике двора.
Безлюдный двор
и елка на снегу
точней, чем календарь нам обозначат,
что минул год,
что следующий начат.
Что за нелепой разной кутерьмой,
ах, Боже мой,
как время пролетело.
Что день хоть и длинней,
да холодней.
Что женщина…
Но речь тут не о ней.
Здесь речь о елке.
В ней-то все и дело.

Я так хочу изобразить весну.
Окно открою
и воды плесну
на мутное стекло, на подоконник.
А впрочем, нет,
подробности — потом.
Я покажу сначала некий дом
и множество закрытых еще окон.
Потом из них я выберу одно
и покажу одно это окно,
но крупно,
так что вата между рам,
показанная тоже крупным планом,
подобна будет снегу
и горам,
что смутно проступают за туманом.
Но тут я на стекло плесну воды,
и женщина взойдет на подоконник,
и станет мокрой тряпкой мыть стекло,
и станет проступать за ним сама
и вся в нем,
как на снимке,
проявляться.

И станут в мокрой раме появляться
ее косынка
и ее лицо,
крутая грудь,
округлое бедро,
колени.
икры,
наконец, ведро
у голых ее ног засеребрится.
Но тут уж время рамам отвориться,
и стекла на мгновенье отразят
деревья, облака и дом напротив,
где тоже моет женщина окно.
И
тут мы вдруг увидим не одно,
а сотни раскрывающихся окон
и женских лиц,
и оголенных рук,
вершащих на стекле прощальный круг.
И мы увидим город чистых стекол.
Светлейший,
он высоких ждет гостей.
Он ждет прибытья гостьи высочайшей.
Он напряженно жаждет новостей,
благих вестей
и пиршественной влаги.
И мы увидим —
ветви еще наги,
но веточки,
в кувшин водружены,
стоят в окне,
как маленькие флаги
той дружеской высокой стороны.
И все это —
как замерший перрон,
где караул построился для встречи,
и трубы уже вскинуты на плечи,
и вот сейчас,
вот-вот уже,
вот-вот…

источник

«Первый тур Проза Поэзия В.Астафьев Ю.Левитанский Старая лошадь Как показать зиму Задание: Выполните целостный анализ прозаического или стихотворного (НА ВАШ ВЫБОР) текста . »

Тексты олимпиадных заданий регионального этапа Всероссийской олимпиады

Старая лошадь Как показать зиму

Задание: Выполните целостный анализ прозаического или стихотворного

– Стоит? – спросил сержант Данила у разведчика Ванягина, дежурившего возле стереотрубы.

– Стоит, – глухо ответил Ванягин, уступив место на чехле от стереотрубы сержанту Даниле – командиру отделения разведки.

Отделённый долго и сосредоточенно обозревал окрестности, затем остановил зоркие глаза прибора на одном месте.

– Скажи ты на милость, – заговорил он, раздражённо хлопая себя по карманам в поисках курева. – Три дня стоит! – и в голосе его просквозила жалость.

Ванягин вздохнул:

– Три дня. – и дал ему прикурить.

Они курили, яростно затягиваясь горькой махоркой, и молчали. Но и так понимали друг друга, оттого что думали об одном и том же, хотя были разными людьми. Сержант Данила был в годах. Среди молодых, скорых на слово и ловких разведчиков он выглядел чужевато, смущался тем, что находится не у места, и два раза в году просился на обыкновенную службу, к обыкновенным пехотинцам.

Ванягин был из рабочих, специалист по шлифовке паровозных бронзовых вкладышей. На сержанта Данилу он походил только волосом – оба рыжие, да ещё тем, что во время работы не любил разговаривать. К этому приучило его тонкое шлифовальное дело.

Он-то первый и назвал сержанта дядей Данилой, за что получил взыскание от щеголеватого комбата и полдня спал без обмоток в глубокой щели, называемой «губой», куда принесли для него соломы дисциплинированные солдаты.

То ли понравилось Ванягину на «губе», то ли был он упорным человеком, но наказание не пошло ему впрок, и вопрос чинопочитания он решил по-своему – стал звать отделённого сержантом Данилой. Звание это разошлось по всему полку.

И тут уж ни комбат, ни кто другой не в силах были что-либо сделать.

Цигарка накалила ноготь, затрещала в пальцах, и сержант Данила кинул её под каблук.

– Как ты думаешь? – хрипловато спросил он и прокашлялся. – Как, говорю, думаешь, долго она ещё? – и кивнул головой в сторону нейтральной полосы.

– Кто её знает, – пожал плечами Ванягин. – Они ведь живучие попадаются.

Сержант Данила на секунду прислонился к стереотрубе и опять полез за кисетом:

– Всё стоит, всё стоит… На нейтральной полосе, среди бородавчатых, засохших кочек вот уже третий день стояла раненая лошадь. Стояла неподвижно, опустив голову. С дряблых, полураскрытых губ её тянулась кровавая слюна. Когда на неё смотрели в стереотрубу, она почти вплотную подвигалась к окулярам, и в большом глазу её можно было заметить тупую боль, тоску и недоумение.

Земля поддерживала её. Та земля, на которую она ступила когда-то белолобым жеребёнком, приветствуя мир радостным, переливчатым голосишком. Когда ноги у жеребёнка сделались резвыми и струйка гривы потекла по гибкой шее, он принялся покусывать круп матери и гонять молодых кобылиц. Когда он вырос, его стали запрягать.

Он взвился на дыбы и протестующе закричал, когда завели его первый раз в оглобли. Но в оглоблях, да ещё с удилами во рту, трудно протестовать, и он побежал, а потом побрёл по дороге, убегающей вдаль, к горизонту.

С тех пор ему всегда казалось, что там, у края земли, конец дороги и он довезёт тяжёлую поклажу и увидит что-то неведомое.

Выпадали дни, даже целые недели, когда отпускали спутанную конягу на волю, и она култыхала одна себе по прохладной траве, в прохладной темноте и слушала голос дергача.

Конюх водил её на водопой к речке, и она долго, смачно тянула воду губами, а человек длинно посвистывал ей, может быть думая, что под мерный и тихий свист коню слаще пьётся.

Менялись поклажи: лес, дрова, сено, кирпичи, мешки, водовозная бочка, а дороге не было конца. Она вела конягу и вела и вот привела туда, где грохот, сутолока, крики.

Сперва коняга прядала ушами, пятилась и храпела, рвала со страха постромки. Её то гоняли во весь дух люди с вытаращенными глазами, то заставляли шагать тихонько, с ленцой, убаюкивая длинной, как дорога, песней.

Однажды её впрягли в повозку вместе с двумя молодыми, горячими лошадьми. Их гнали прямо по подсолнечнику, кукурузе.

Молодые лошади скакали по бокам, на ходу хватали сочные побеги кукурузы и глотали их, захлёбываясь слюной.

А коняга не могла. Ноги её слабели, заплетались, делались непослушными.

Та лошадь, что бежала справа, вдруг упала и взбила пыль ногами, а другая раскачивалась и сипло дышала, выворачивая мягкие ноздри, из которых ключами била кровь. И эта лошадь упала и потянула за собой старую конягу. Она шире расставила ноги, упёрлась. Её душила упряжь, но она не хотела падать.

С повозки поднялся человек, вынул нож, обрезал постромки. Дышать сделалось легче.

Человек погладил рёбра коняги, ободьями выступившие на боках:

– Ну, милый, только на тебя надежда, выручай!

И старая коняга, видно, поняла человека, напряглась и потянула повозку дальше от грохота, сумятицы, воплей. Там, где попадались борозды или воронки, лошадь ступала осторожно, однако повозка всё равно накренивалась, и с неё неслись стоны и ругань.

Наконец лошадь подсмотрела лесную дорогу и свернула на неё.

Возле палаток с красными крестами коняга остановилась, расслабила мускулы, задумчиво опустила голову.

Раненых унесли. Не ожидая, когда её хлестнут и погонят, коняга отошла в сторону и принялась выстригать из мятых кустов переросший пырей крупными, наполовину съеденными зубами.

Вскоре и её зацепило. В бок тупо шибануло, она рванулась было, но повозки сдвинуть не смогла. Ещё раз рванулась, словно бы не поверив тому, что произошло, и почувствовала слабость в ногах и горячую боль внутри.

Это случилось на высохшем болотце. Здесь ещё с весны остались отпечатки следов птиц и рос небольшой пучок лабазника. Сгоряча она объела его, по давней привычке с толком используя остановку, но белый душистый цвет лабазника лишь обнюхала.

Пошумел, пошумел на неё с повозки прихрамывающий на одну ногу солдат, потом с кряхтеньем обошёл вокруг, покачал головой. Сказав: «Когда это война только и кончится?» – он снял с лошади хомут.

Вечером он привёл другого коня, надел на него хомут. Потник на хомуте был вытерт до блеска шеей старой коняги.

– Отвоевался, трудяга! – тихо молвил повозочный и ушёл, потрогав на прощанье конягу за спутанную гриву.

Так она и осталась на поле одна, всеми брошенная, никому не нужная. Запах лабазника щекотал в ноздрях. Ей виделся прохладный лес и за ним волнующееся море овса, которого она давно уже не едала досыта.

До самой ночи она ещё чего-то ждала, а затем, судорожно дёргаясь, как спутанная, двинулась неизвестно куда. Ей хотелось к людям, но кругом было темно, и глаза тоже застилала темень. Природное чутьё изменило ей, и она, выбившись из сил, остановилась.

Она не заржала, а только робко зашелестела губами.

Никто не отозвался, никто не пришёл на её робкий призыв. Так и стояла она между двумя враждебными мирами, в самом центре войны. Она будто знала, что если упадёт, то больше никогда не поднимется и не увидит той дороги, что звала её вперёд и обещала чтото… Сержант Данила ещё раз кинул цигарку под каблук и ещё раз глянул в стереотрубу, должно быть на что-то надеясь.

– Хотел сам – рука не поднимается. – Он опустил голову и после продолжительного молчания произнёс: – Крестьяне бить лошадей могут вожжами там либо кнутом, но убивать – нет, потому он, конь, – работник.

Так длинно и с неловкими намёками он ещё никогда не разговаривал.

– Конечно, конечно, – будто ничего не понимая, заторопился Ванягин. – Без коня у вас никуда. – И замолк, потому что сержант Данила поднял голову и пристально взглянул на него. Он мог бы приказать Ванягину, но не приказывал.

Ванягин не выдержал взгляда сержанта и опустил глаза. Лицо его сразу сделалось виноватым, будто у напроказившего парнишки.

Ванягин слышал, как осыпалась земля с бруствера. Траншеи для сержанта Данилы всегда были узкими. «Слава богу», – облегчённо подумал Ванягин, когда шаги сержанта затихли и стало ясно, что отделённый не вернётся.

Ещё никогда не тянулось так мучительно время на дежурстве, как в эти три дня.

Сменщик, Яшка Голоухин, побывавший в тылу врага с десантом и считающий, что ему теперь всё нипочём, ввалился в ячейку с шумом:

– Артпривет наблюдателю! Дежурим? Много точек засёк?

Он, не садясь, припал к окуляру стереотрубы, повертел колёсико и засмеялся:

– Вот это я понимаю – советский конь! Стоит на виду у фашистов и показывает непоколебимость. Если, мол, умру, так стоя.

– Ну ты, звонарь! – неожиданно замахнулся на него Ванягин.

– Ты чего? – попятился Яшка от Ванягина, разом пришедшего в свирепость.

– Ничего! – гаркнул Ванягин и, схватив карабин, вымахнул из окопчика.

Ползти было трудно – укрытий никаких. Ванягин плотно прижимался к земле, а потом понял, что это бесполезно, поднялся и пошёл неторопливо и даже как-то задумчиво, словно бы на прогулке.

– Срежут! Псих ненормальный! – заорал Яшка, когда наконец пришёл в себя.

Но Ванягин дошёл до коняги, приложился и выстрелил ей в голову.

Старая коняга качнулась, узловатые, надсаженные колени её подломились, и она рухнула на землю. Судорога пробежала от шеи до задних ног её, и она вытянулась, протяжно, с облегчением вздохнув в последний раз.

Ванягин со злостью выбросил дымящуюся гильзу и пошёл обратно.

Лошадь та снится Ванягину и по сей день.

Юрий Левитанский Как показать зиму (из цикла «Кинематограф»). но вот зима, и чтобы ясно было, что происходит действие зимой, я покажу, как женщина купила на рынке ёлку и несёт домой, и вздрагивает ёлочкино тело у женщины над худеньким плечом.

Но женщина тут, впрочем, ни при чём.

Итак, я покажу сперва балкон, где мы увидим ёлочку стоящей как бы в преддверье жизни предстоящей, всю в ожиданье близких перемен.

Затем я покажу её в один из вечеров рождественской недели, всю в блеске мишуры и канители, как бы в полёте всю, и при свечах.

И наконец, я покажу вам двор, где мы увидим ёлочку лежащей среди метели, медленно кружащей в глухом прямоугольнике двора.

Безлюдный двор и ёлка на снегу точней, чем календарь, нам обозначат, что минул год, что следующий начат.

Что за нелепой разной кутерьмой, ах, боже мой, как время пролетело.

источник

Юрий Давидович Левитанский родился 21 января 1922 в старинном Козельце на украинской Черниговщине и умер в Москве 25 января 1996 года. Разница — несколько зимних дней, вместившая в себя целую поэтическую биографию и в обиходном сознании воспринимаемая как не обиходная метафора, звучащая точно и не затерто — круг жизни замкнулся. Вслух же эта метафора произносится совсем просто.

— Молодой человек, —
окликают меня
в цветочном ряду, — вот, пожалуйста, —
замечательные хризантемы!

— Мужчина, —
взывает ко мне продавщица фруктов, —
посмотрите, какие персики,
специально дня вас!

— Папаша, —
вопрошает меня
девица,
торгующая овощами, —
не желаете ли капустки
для свеженьких щец?

А паренек по соседству
кричит мне
чуть не в самое ухо:
— Дедуля,
укропчика не забудьте,
петрушечки
не забудьте купить!

И я малодушно,
едва ль не бегом,
возвращаюсь туда,
где продают ненужные мне
хризантемы,
в тайной надежде
снова услышать —
молодой человек,
молодой человек!

Отношения со временем у Левитанского всегда были сложными. Он по возрасту и по опыту принадлежал к «поколению сорокового года» — а по душевному складу оказался все-таки ближе к шестидесятникам, к «поколению двадцатого съезда». Он долго оставался в тени своих сверстников — Бориса Слуцкого с ораторской, мощной метафизикой слова, Александра Межирова с беспощадной, натуралистической «прозой в стихах», Давида Самойлова, искавшего в русском хаосе возврат к пушкинской гармонии. И среди шестидесятников он не был до конца своим — и возраст не позволял, и странная, неизбывная сентиментальность, роднившая его не то, что с допушкинским, а даже с внепушкинским веком — с лирикой Карамзина, «Опытами в стихах» Батюшкова, с открытиями Фета и Аполлона Григорьева. Сверстники Левитанского позиционировали себя как реалисты, шестидесятникам же необходима была романтика — ну, хотя бы в виде ускользающего революционного мифа, и не важно, подавался ли он со знаком плюс или минус.

Сентиментализм Левитанского шел параллельно с предромантизмом Окуджавы, тоже «выламывавшегося» из военного поколения и создавшего вполне шестидесятнический жанр — авторскую песню. Сейчас уже подзабылось, что классический текст «По смоленской дороге» написан ими совместно в 1960 году. Оба, к слову, были прекрасными историографами. У Юрия Левитанского историографические аллюзии проявлялись чаще в отношении к стихотворной речи, чем в темах или сюжетах. Зато лирика и проза Булата Окуджавы немыслима без голоса Клио — без увлеченности актерством восемнадцатого века, без свидания с Бонапартом, судьбы полковника Пестеля и путешествия дилетантов-сентименталистов по герценовской России. Литературно-мировоззренческая генеалогия восходит у обоих к дворянскому девятнадцатому веку, и несмотря на то, что Левитанский сторонился открытых автохарактеристик, Окуджава же заявлял об этом не раз.

Сентиментализм Левитанского по-настоящему оказался востребован в конце шестидесятых, когда от оттепельной романтики не осталось и следа, а реалистическая школа стала стремительно мутировать к постмодернистскому андеграунду. Вершинное время поэта — пора написания книг «Кинематограф» (1970) и «День такой-то» (1976). Нынешние читатели Левитанского, наверное, с трудом представляют себе, что значили в нашем тогдашнем восприятии эти маленькие, умещавшиеся в карман студенческой куртки сборники стихов. Он вообще мало писал, ощущая себя абсолютно свободным, начисто лишенным обязательной для «советского писателя» идеологической фразы. Да и новые книги выходили у него с немыслимым для успешного члена СП интервалом — пять, а то и шесть лет. Левитанский ограничивался переизданиями, тоже редкими. Они кормили — как и подстрочные переводы поэзии «братских народов» и западноевропейских классиков — португальца Фернандо Пессоа, например, мрачно вопрошавшего: «Если ты хочешь кончить с собой, почему ты не хочешь кончить с собой. «

Кто-нибудь утром совсем не проснется,
кто-нибудь тихо губами к губам прикоснется
и задохнется — как пахнет бинтами и йодом,
и стеарином, и свежей доскою сосновой.

Пахнет черемухой в утреннем воздухе раннем.
Пахнет влюбленностью, пахнет любовным признаньем.
Что бы там ни было с нами, но снова и снова
пахнет черемухой — и ничего не поделать!

Эти повторы, рифмованные строчки, артистически чередуясь с лишенными отзыва, этот безразличный к теневому, приземленному сленгу язык определили жанр поэтической миниатюры — конечно же, романс. Вообще же лирика Юрия Левитанского — одно из самых музыкальных явлений в русской словесности, и недаром она так востребована бардами — композиторами и исполнителями. Музыкальность определила классическое четырехчастное построение сюжета в книге «Кинематограф» — осень, зима, весна, лето — смена времен года и времен жизни. Причем строчки в книге явлены читателю как кинокадры, строфы видятся как эпизоды, а стихотворения — как части одной киноповести.

Язык Левитанского — концентрированное сентименталистское средоточие литот — уменьшительно-ласкательных существительных, и самых современных реалий жизни. Капустка, петрушечка, елочка, авоська. Самое интересное в «Диалоге у новогодней елки», положенном на музыку Сергеем Никитиным, — не высокого стиля карнавал с серебряным месяцем и шаром со свечою внутри, а то, что будет потом — демократические сарафаны и легкие платья из ситца. Причем метафора времени — смена времен года, полный цикл и его повторение — усложнена тем, что повторы эти — бесконечны, в отличие от конечной человеческой жизни и жизни маленького игольчатого деревца, внесенного в дом на пару недель. Вспомним того же Окуджаву, его «Прощание с новогодней елкой»: «И в суете тебя сняли с креста, / и воскресенья не будет».

После «Кинематографа» язык и форма стихов Левитанского существенно меняются. Они усложняются, и теперь с их помощью поэт не только «показывает» детали времени, но и обращается напрямую к самому человеческому бытию. Классические широкие, напоминающие греческий гекзаметр или трехсложник, зачастую нерифмованные строки, привычные четверостишия с неожиданно свободной последней строкой отныне становятся «фирменным знаком» или, как теперь говорят, брэндом поэта. Формотворческие новации Левитанского, при закрытости пребывавшего в вынужденной эмиграции Иосифа Бродского, в семидесятые годы были для читателей и молодых поэтов настоящим откровением. Философия времени, или, по определению Бродского, его тик-так, его метафизика, — есть предмет прямого исследования и у Юрия Левитанского — на такие вещи оба поэта смотрели сходно. Тут еще очень важна интонация — «лица необщее выраженье» — разговор последнего русского сентименталиста с хаотичным, лишенным иллюзий и не сентиментальным русским Міром.

А если уж вести такой разговор, то, повторимся, — без однодневных, ускользающих языковых наслоений. Долг, совесть, честь, радость, надежда, боль становятся ключевыми в словаре Юрия Левитанского — и как свежо, несуетно они звучат. И таков же ключевой, знаковый персонаж стихов — Антон Павлович Чехов: «Вежливый доктор в старинном пенсне и с бородкой, / вежливый доктор с улыбкой застенчиво-кроткой, / как мне ни странно и как не печально, увы, / старый мой доктор, сегодня я старше, чем вы». Девятнадцатый век — время господина Голядкина и вишневого сада — уходит. Двадцатый начинается со старинной открытки, изображающей гибель «Титаника», и теперь история становится сегодняшним днем.

И даже написав эти гибельные, кажется, воистину роковые для каждого из нас глаголы, автор испытывает чувство мудрого спокойствия и благодарности к жизни — ибо язык всегда сильнее и чувственнее трагедии, им же и выражаемой. Образ невечной елочки сменяется образом вечного календаря, только «годы куда-то уносятся, чайки летят». Ремесло поэта, наверное, и заключается в том, чтобы благодарно связать меж собою слово и время, а потом, обогатившись этой связью, обратиться напрямую к «тем, кто будут после нас». Так, как обратился Юрий Левитанский в последней своей книге «Белые стихи».

там

Да, говорю я, жизнь все равно прекрасна,
даже когда трудна и когда опасна,
даже когда несносна, почти ужасна —
жизнь, говорю я, жизнь все равно прекрасна.

Вот оглянусь назад — далека дорога.
Вот погляжу вперед — впереди немного.
Что же там позади? Города и страны.
Женщины были — Жанны, Марии, Анны.
Дружба была и верность. Вражда и злоба.
Комья земли стучали о крышку гроба.
Старец Харон над темною той рекою
ласково так помахивал мне рукою —
дескать, иди сюда, ничего не бойся,
вот, дескать, лодочка, сядем, мол, да поедем.

Как я цеплялся жадно за каждый кустик!
Как я ногтями в землю впивался эту!
Нет, повторял в беспамятстве, не поеду!
Здесь, говорил я, здесь хочу оставаться!

Ниточка жизни. Шарик, непрочно свитый.
Зыбкий туман надежды. Дымок соблазна.
Штопаный, перештопанный, мятый, битый,
жизнь, говорю я, жизнь все равно прекрасна.

Да, говорю, прекрасна и бесподобна,
как там ни своевольна и ни строптива —
ибо, к тому же, знаю весьма подробно,
что собой представляет альтернатива.

Робкая речь ручья. Перезвон капели.
Мартовской брагой дышат речные броды.
Лопнула почка. Птицы в лесу запели.
Вечный и мудрый круговорот природы.

Небо багрово-красно перед восходом.
Лес опустел. Морозно вокруг и ясно.
Здравствуй, мой друг воробушек,
с Новым годом!
Холодно, братец, а все равно — прекрасно!

источник

Юрий Давыдович Левитанский родился 21 января 1922 года в Киеве. Окончив школу в 1938 в городе Сталине (ныне Донецк), едет в Москву, где учится в Институте философии, литературы и истории.

С началом Отечественной войны уходит на фронт солдатом, становится офицером, затем фронтовым корреспондентом, начав печататься в 1943 во фронтовых газетах.

В 1955-57 г.г. учится на Высших литературных курсах при Литературном институте им. М.Горького. В 1963 публикует сборник стихов «Земное небо», замеченный поэтом А.Яшиным, сделавшим известными эти стихи и его автора. Левитанский переезжает в Москву.

Кроме стихов, сборники которых регулярно печатались в различных изданиях, поэт занимается и переводами. В 1970 вышел сборник стихотворений «Кинематограф»; в 1975 — «Воспоминания о Красном снеге»; в 1980 — «Два времени»; в 1980 — «Сон о дороге»; в 1991 — «Белые стихи».

Многие стихи Левитанского были положены на музыку, исполнялись и исполняются популярными бардами (Берковским, Никитиным, братьями Мищуками). Группа СВ в 1984 году выпустила альбом «Московское время», в котором звучат несколько песен на стихи Левитанского.

Песни на стихи Юрия Левитанского звучат в кинофильмах «Москва слезам не верит» («Диалог у новогодней ёлки»), «Рыцарский роман» («Каждый выбирает по себе», муз. В. С. Берковского), «Солнечный удар» («Каждый выбирает для себя», муз. С. В. Березина).

В 1995 году на церемонии вручения Государственной премии Левитанский обратился к Президенту России Ельцину с призывом прекратить войну в Чечне.

Юрий Левитанский скончался 25 января 1996 г. от сердечного приступа на «круглом столе» творческой интеллигенции, проходившем в московской мэрии, где он говорил о чеченской войне. Похоронен на Ваганьковском кладбище в Москве.

25 сентября 2013 года установлена мемориальная доска в Донецке.

— Ну что с того, что я там был?

Я был давно, я всё забыл.

Не помню дней, не помню дат,

Ни тех форсированных рек.

— Я неопознанный солдат,

Я рядовой, я имярек.

Я меткой пули недолёт,

Я лёд кровавый в январе.

Я прочно впаян в этот лёд,

Я в нём, как мушка в янтаре.

Владимир Берковский и Д.Богданов – “Ну что с того, что я там был. ”

Музыка Владимира Берковского, стихи Юрия Левитанского

женщину, религию, дорогу.

Дьяволу служить или пророку —

каждый выбирает для себя.

Каждый выбирает по себе

слово для любви и для молитвы.

Шпагу для дуэли, меч для битвы

каждый выбирает по себе.

Сергей Никитин — «Каждый выбирает для себя»

Музыка Сергея Никитина, стихи Юрия Левитанского

Всего и надо, что вглядеться,- боже мой,

Всего и дела, что внимательно вглядеться,-

И не уйдешь, и некуда уже не деться

От этих глаз, от их внезапной глубины.

Всего и надо, что вчитаться,- боже мой,

Всего и дела, что помедлить над строкою —

Не пролистнуть нетерпеливою рукою,

А задержаться, прочитать и перечесть.

Татьяна и Сергей Никитины – “Всего и надо, что вглядеться”

Стихи Юрия Левитанского, музыка Сергея Никитина

Я, побывавший там, где вы не бывали,

я, повидавший то, чего вы не видали,

я, уже т а м стоявший одной ногою,

я говорю вам – жизнь все равно прекрасна.

Да, говорю я, жизнь все равно прекрасна,

даже когда трудна и когда опасна,

даже когда несносна, почти ужасна –

жизнь, говорю я, жизнь все равно прекрасна.

Вадим и Валерий Мищуки – “Жизнь всё равно прекрасна”

Но, вот зима и чтобы ясно было,

Что происходит действие зимой,

Я покажу, как женщина купила

На рынке ёлку и несёт домой.

Как вздрагивает ёлочкино тело

У женщины над худеньким плечом.

Но женщина тут впрочем, не причём.

Здесь речь о ёлке, в ней — то всё и дело.

Елена Камбурова — «Как показать зиму»

Музыка: Лариса Критская, слова: Юрий Левитанский

— Что происходит на свете?— А просто зима.

— Просто зима, полагаете вы?— Полагаю.

Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю

в ваши уснувшие ранней порою дома.

— Что же за всем этим будет?— А будет январь.

— Будет январь, вы считаете?— Да, я считаю.

Я ведь давно эту белую книгу читаю,

этот, с картинками вьюги, старинный букварь.

Татьяна и Сергей Никитины — “Диалог у новогодней ёлки”

Музыка Сергея Никитина, стихи Юрия Левитанского

Кадры из х/ф «Москва слезам не верит»

Понравилась статья? Подпишитесь на канал, чтобы быть в курсе самых интересных материалов