Меню Рубрики

Пастернак я люблю как дышу анализ

  • ПОЭЗИЯ — 18 (520)
  • ЦИТАТЫ — 18 (326)
  • ЛИТЕРАТУРА — 18 (318)
  • ПОЭЗИЯ — 19 (258)
  • ВИДЕО (233)
  • ИЗ БЛОГА АНЖЕЛИКИ (160)
  • ХУДОЖНИКИ — 18 (154)
  • ЮМОР — 18 (154)
  • ФОТО — 18 (94)
  • ЖИВОПИСЬ — 18 (58)
  • ИНТЕРЕСНОЕ (36)
  • ПОЖЕЛАНИЯ — 18 (15)
  • АЛЬ КВОТИОН (15)
  • ИОСИФ БРОДСКИЙ (15)
  • М.ЦВЕТАЕВА (14)
  • Рембрандт Харменс ван Рейн (12)
  • ЛАРИСА МИЛЛЕР (9)
  • А.АХМАТОВА (9)
  • Б.ПАСТЕРНАК (8)
  • Г.ИВАНОВ (8)
  • АЛЬБОМ — ЖЕНСКИЙ ОБРАЗ (5)
  • О.МАНДЕЛЬШТАМ (5)
  • Р.М.РИЛЬКЕ (5)
  • Ф.Г.ЛОРКА (3)
  • М.БУЛГАКОВ (3)
  • Д.САМОЙЛОВ (2)
  • С.ЕСЕНИН (2)
  • С.ДОВЛАТОВ (1)
  • (0)
  • ГАЛЕРЕЯ (43)
  • ГОРОДА И СТРАНЫ (72)
  • ДЛЯ ДЕТЕЙ (65)
  • ЖЗЛ (409)
  • ЖИВОПИСЬ (311)
  • ЖИВОТНЫЕ (11)
  • ЗДОРОВЬЕ (52)
  • ИЗБРАННОЕ (261)
  • ИСТОРИЯ (217)
  • КУЛЬТУРА (226)
  • ЛИТЕРАТУРА (427)
  • ЛЮДИ (355)
  • МУЗЫКА (182)
  • ПОЖЕЛАНИЯ (19)
  • ПОЛИТИКА (8)
  • ПОЭЗИЯ (259)
  • ПОЭЗИЯ КЛАССИКОВ (237)
  • ПОЭЗИЯ СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА (95)
  • ПРИРОДА (47)
  • РАЗНОЕ (21)
  • СПРАВОЧНИК (28)
  • ФОТО (85)
  • ХУДОЖНИКИ (489)
  • ХУДОЖНИКИ — ИЛЛЮСТРАТОРЫ (78)
  • ХУДОЖНИКИ ВЕЛИКИЕ (102)
  • ЦВЕТЫ (40)
  • ЦИТАТЫ (246)
  • ЮМОР (173)

«Солнце садится, и пьяницей
Издали, с целью прозрачной
Через оконницу тянется
К хлебу и рюмке коньячной.
Вот оно ткнулось, уродина,
В снег образиною пухлой,
Цвета наливки смородинной,
Село, истекло, потухло».

Недотрога, тихоня в быту,
Ты сейчас вся огонь, вся горенье,
Дай запру я твою красоту
В темном тереме стихотворенья.

Посмотри, как преображена
Огневой кожурой абажура
Конура, край стены, край окна,
Наши тени и наши фигуры.

Ты с ногами сидишь на тахте,
Под себя их поджав по-турецки.
Все равно, на свету, в темноте,
Ты всегда рассуждаешь по-детски.

Замечтавшись, ты нижешь на шнур
Горсть на платье скатившихся бусин.
Слишком грустен твой вид, чересчур
Разговор твой прямой безыскусен.

Пошло слово любовь, ты права.
Я придумаю кличку иную.
Для тебя я весь мир, все слова,
Если хочешь, переименую.

Разве хмурый твой вид передаст
Чувств твоих рудоносную залежь,
Сердца тайно светящийся пласт?
Ну так что же глаза ты печалишь?

Я люблю, как дышу. И я знаю:
Две души стали в теле моем.
И любовь та душа иная,
Им несносно и тесно вдвоем;
От тебя моя жажда пособья,
Без тебя я не знаю пути,
Я с восторгом отдам тебе обе,
Лишь одну из двоих приюти.

О, не смейся, ты знаешь какую
О, не смейся, ты знаешь к чему
Я и старой лишиться рискую,
Если новой я рта не зажму.

С порога смотрит человек,
Не узнавая дома.
Ее отъезд был как побег.
Везде следы разгрома.

Повсюду в комнатах хаос.
Он меры разоренья
Не замечает из-за слез
И приступа мигрени.

В ушах с утра какой-то шум.
Он в памяти иль грезит?
И почему ему на ум
Все мысль о море лезет?

Когда сквозь иней на окне
Не видно света божья,
Безвыходность тоски вдвойне
С пустыней моря схожа.

Она была так дорога
Ему чертой любою,
Как моря близки берега
Всей линией прибоя.

Как затопляет камыши
Волненье после шторма,
Ушли на дно его души
Ее черты и формы.

В года мытарств, во времена
Немыслимого быта.

В период с 1945 по 1955 год Пастернак работал над романом «Доктор Живаго», который стал его главным прозаическим произведением. Книга удостоилась Нобелевской премии по литературе, за которую писатель подвергся жестокой травле со стороны советских властей. Фактически гонения, начавшиеся в 1958-ом, привели Бориса Леонидовича к смерти – он скончался от рака легкого в 1960-ом.

В конце романа располагается тетрадь с двадцатью пятью стихотворениями, написанными центральным героем – Юрием Андреевичем Живаго. Одно из них – «Разлука». Оно выступает в качестве своеобразного отражения событий, произошедших в жизни доктора и описанных в четырнадцатой части «Опять в Варыкине». Согласно книге, Живаго приходится расстаться с Ларой – главной любовью в его жизни. После этого существование Юрия Андреевича теряет всякий смысл, и он практически тихо сходит с ума.

В стихотворении «Разлука» Пастернак развивает несколько тем. Основная – любовная. Лирический герой с удивительной теплотой и нежностью вспоминает покинувшую его женщину. Он растерян, потерян, обескуражен. Слезы, приступ мигрени, шум в ушах, внезапно пришедшая в голову мысль о море – Борис Леонидович подбирает емкие и четкие детали, помогающие читателям представить душевное смятение мужчины, потерявшего возлюбленную. Герой пытается отвлечься, занимаясь механической работой. До темноты он бродит по разоренному жилищу, укладывая «в ящик раскиданные лоскуты и выкройки образчик». Но скрыться от произошедшей трагедии оказывается нелегко. Сущая мелочь – укол иголкой, оставшейся в шитье, – возвращает его к неприглядной реальности, вызывает из памяти образ дорогой женщины.

Второй немаловажный мотив – насильственное расторжение людей, которые любят друг друга:
Разлука их обоих съест,
Тоска с костями сгложет.
Здесь происходит переплетение с темой рока. Именно благодаря судьбе герои оказываются вместе во время для России страшное, тяжелое, полное страданий и невзгод. По сюжету романа, Лара и Юрий Андреевич сходятся и расходятся несколько раз. Некоторые критики даже обвиняли Пастернака в том, что встречи Живаго и Антиповой носят фантастический характер, и в реальной жизни подобные события вряд ли могли бы произойти. Судьба предстает в романе как безжалостная стихия. Постоянно сводя героев, она в итоге все-таки разлучает их, навсегда лишает возможности стать счастливыми.

Любка двулистная. северная орхидея. ночная фея.
Как слово ПЬЯНИТ!
⋟ должно быть , подумается о девчушке, о женщине. а ЛЮБКА — это НОЧНАЯ ФИАЛКА!

ЛЮБКА
Недавно этой просекой лесной
Прошелся дождь, как землемер и метчик.
Лист ландыша отяжелен блесной,
Вода забилась в уши царских свечек.

Взлелеяны холодным сосняком,
Они росой оттягивают мочки,
Не любят дня, растут особняком
И даже запах льют поодиночке.

Когда на дачах пьют вечерний чай,
Туман вздувает паруса комарьи,
И ночь, гитарой брякнув невзначай,
Молочной мглой стоит в иван-да-марье.

Тогда ночной фиалкой пахнет всё:
Лета и лица. Мысли. Каждый случай,
Который в прошлом может быть спасен
И в будущем из рук судьбы получен.

За окнами давка, толпится листва,
И палое небо с дорог не подобрано.
Все стихло. Но что это было сперва!
Теперь разговор уж не тот и по-доброму.

Сначала все опрометью, вразноряд
Ввалилось в ограду деревья развенчивать,
И попранным парком из ливня — под град,
Потом от сараев — к террасе бревенчатой.

Теперь не надышишься крепью густой.
А то, что у тополя жилы полопались,-
Так воздух садовый, как соды настой,
Шипучкой играет от горечи тополя.

Со стекол балконных, как с бедер и спин
Озябших купальщиц,- ручьями испарина.
Сверкает клубники мороженый клин,
И градинки стелются солью поваренной.

Вот луч, покатясь с паутины, залег
В крапиве, но, кажется, это ненадолго,
И миг недалек, как его уголек
В кустах разожжется и выдует радугу.

Ослепляя блеском,
Вечерело в семь.
С улиц к занавескам
Подступала темь.
Люди — манекены,
Только страсть с тоской
Водит по Вселенной
Шарящей рукой.
Сердце под ладонью
Дрожью выдает
Бегство и погоню,
Трепет и полет.
Чувству на свободе
Вольно налегке,
Точно рвет поводья
Лошадь в мундштуке.

Годами когда-нибудь в зале концертной
Мне Брамса сыграют,- тоской изойду.
Я вздрогну, и вспомню союз шестисердый,
Прогулки, купанье и клумбу в саду.

Художницы робкой, как сон, крутолобость,
С беззлобной улыбкой, улыбкой взахлеб,
Улыбкой, огромной и светлой, как глобус,
Художницы облик, улыбку и лоб.

Мне Брамса сыграют,- я вздрогну, я сдамся,
Я вспомню покупку припасов и круп,
Ступеньки террасы и комнат убранство,
И брата, и сына, и клумбу, и дуб.

Художница пачкала красками траву,
Роняла палитру, совала в халат
Набор рисовальный и пачки отравы,
Что «Басмой» зовутся и астму сулят.

Мне Брамса сыграют, — я сдамся, я вспомню
Упрямую заросль, и кровлю, и вход,
Балкон полутемный и комнат питомник,
Улыбку, и облик, и брови, и рот.

И сразу же буду слезами увлажен
И вымокну раньше, чем выплачусь я.
Горючая давность ударит из скважин,
Околицы, лица, друзья и семья.

И станут кружком на лужке интермеццо,
Руками, как дерево, песнь охватив,
Как тени, вертеться четыре семейства
Под чистый, как детство, немецкий мотив.

В стихи б я внес
Дыханье роз,
Дыханье мяты,
Луга, осоку, сенокос,
Грозы раскаты.

Прошу простить. Я сожалею.
Я не смогу. Я не приду.
Но мысленно — на юбилее,
В оставленном седьмом ряду.
Стою и радуюсь, и плачу,
И подходящих слов ищу,
Кричу любые наудачу,
И без конца рукоплещу.
Смягчается времен суровость,
Теряют новизну слова.
Талант — единственная новость,
Которая всегда нова.
Меняются репертуары,
Стареет жизни ералаш.
Нельзя привыкнуть только к дару,
Когда он так велик, как ваш.
Он опрокинул все расчеты
И молодеет с каждым днем,
Есть сверхъестественное что-то
И что-то колдовское в нем.
Для вас в мечтах писал островский
И вас предвосхищал в ролях,
Для вас воздвиг свой мир московский
Доносчиц, приживалок, свах.

Движеньем кисти и предплечья,
Ужимкой, речью нараспев
Воскрешено замоскворечье
Святых и грешниц, старых дев.

Вы — подлинность, вы — обаянье,
Вы вдохновение само.
Об этом всем на расстояньи
Пусть скажет вам мое письмо.
Борис Пастернак

Еще пышней и бесшабашней,
Шумите, осыпайтесь, листья,
И чашу горечи вчерашней,
Сегодняшней тоской превысьте.
Ты благо гибельного шага,
Когда житье тошней недуга,
А корень красоты отвага,
И это тянет нас друг к другу.
@ Борис Пастернак.

Снег идет, густой-густой.
В ногу с ним, стопами теми,
В том же темпе, с ленью той
Или с той же быстротой,
Может быть, проходит время?

Снег идет, снег идет,
Снег идет, и всё в смятеньи:
Убеленный пешеход,
Удивленные растенья,
Перекрестка поворот.

Ты со мной
Ты во мне
Ты в груди
Как опора, как друг и как случай.

Я люблю, как дышу. И я знаю:
Две души стали в теле моем.
И любовь та душа иная,
Им несносно и тесно вдвоем;

От тебя моя жажда пособья,
Без тебя я не знаю пути,
Я с восторгом отдам тебе обе,
Лишь одну из двоих приюти.

О, не смейся, ты знаешь какую
О, не смейся, ты знаешь к чему
Я и старой лишиться рискую,
Если новой я рта не зажму.

источник

Стихотворение Пастернака «Про эти стихи» было написано летом 1917 г., которое было так плодотворно в жизни 27-летнего писателя, что составилась целая книга стихов этого лета – «Сестра моя, жизнь» (1922). Впрочем, лето 1917 – это время, когда книга оформилась, а не дата написания каждого стихотворения.

К моменту написания стихотворения Пастернак уже чётко осознавал, что его жизнь будет связана с поэтическим творчеством. Он уже отказался от карьеры музыканта, которой посвятил 6 лет, от профессии юриста и стези философа. Первый ученический сборник «Близнец в тучах» был издан в 1913 г., в это же время Пастернак осознал, что поэзия – это его призвание.

Первое литературное направление, с которым экспериментировал Пастернак – футуризм. В 1914 г. Пастернак примкнул к содружеству футуристов «Центрифуга» и познакомился с Маяковским. Пастернак в 1917 г., как и положено футуристам, отвергал условности искусства и использовал поток сознания для передачи своих ощущений. Именно по принципу потока сознания написано данное стихотворение.

По жанру стихотворение относится к философской лирике, раскрывая эстетику, философию творчества.

Тема стихотворения – процесс творчества. Основная мысль – творчество как процесс бесконечно расширяет человеческие возможности, поэт проживает отдельную жизнь в каждом своём детище.

Стихотворение состоит из 7 строф и соответствует этапам создания стихотворения. Первая и вторая строфы – растянувшееся на полгода создание стихов, уход в творчество. С 3 по 5 строфу описано осознание поэтом реальности, из которой он был исключён в процессе творчества. Последние две строфы описывают не внешнее поведение поэта в процессе творчества, как первые две, а его внутреннюю жизнь, то есть объясняют, откуда поэт черпает вдохновение. Пастернак придерживается той идеи, что творец получает информацию и толчок для творчества в неком месте грёз, то есть ничто не ново под луной.

Стихотворение начинается неполным предложением, смысл которого становится ясным только из названия. Да и само название понимается двояко в зависимости от того, как прочитать местоимение эти: то ли речь идёт о создании этого конкретного стихотворения, то ли местоимение употребляется в значении «ох уж эти стихи», то есть стихи как таковые, стихи как предмет разговора. Из дальнейшего прочтения становится понятным, что Пастернак подразумевает второе значение.

Метафора первого предложения означает, что стихи приходят в голову автору во время ходьбы, и действие происходит в солнечное и тёплое время года. Так зачинается детище, которое вынашивается до зимы. Первые слушатели ещё несовершенного, «сырого» стихотворения – сырые углы и потолок. Пастернак играет словом сырой, включая в его прямое значение и несколько переносных, подчёркивающих неустроенность и несовершенство жилья, очевидно, не очень важного для поэта, и одновременно несовершенство его стихов.

Олицетворение, одушевление первого слушателя – дома – продолжается во второй строфе. О стихотворении узнаёт потолок, затем углы, а чердак его уже декламирует. Что это: эхо, разносящееся по необжитому дому, или сам дом, ожив, повторяет строки лирического героя?

Во второй строфе лирический герой характеризует свои стихи нелицеприятно. Они по-прежнему остаются сырыми и неоконченными, определяются метафорой чехарда чудачеств, бедствий и замет.

Третья строфа о времени, когда стихи выстаиваются, переживая непогоду (буран). Этот образ имеет не столько метафорическое, сколько символическое значение невзгод. Только после того, как будут заметены концы и начала (метафора), процесс создания может быть прекращён, стихотворение перестаёт быть достоянием затворника и становится частью вечности и поэзии как таковой. Лирический герой и его детище как бы разделяются, он освобождается от бремени и замечает солнце и изменения, прошедшие в «свете».

Подтверждает эту мысль центральная, четвёртая строфа. Рождество – это не только время года, праздник, но и рождение стихотворения, которое поэт вынашивал с лета или весны. Уподобление рождения стихотворения вынашиванию или рождению ребёнка – центральный образ стихотворения. Сравнение Рождества с галчонком имеет не только смысл рождения новой жизни – Иисуса, но и появления произведения искусства. Образ галчонка, а не, к примеру, голубя, важен не только своей парадоксальностью, но и нужен для аллитерации: повторение перекатывающихся звуков г, л, р. В этой же строфе появляется образ милой, до которой раньше поэту будто не было дела. Сам день Рождества олицетворяется. Он разгулявшийся, он проясняет всё, что было неясным. Здесь снова два бытия: неясным и в отношениях между возлюбленными, и в рождённом стихотворении, ведь рождалось оно из недр мутного подсознания.

Эпитет милые – на самом деле не эпитет, потому что это прилагательное и в четвёртой, и в пятой строфе превращается в существительное, субстантивируется. У лирического героя как будто не хватает слов для определения предметов и личностей окружающего мира.

Читайте также:  Географический язык какие анализы сдать

В пятой строфе герой преодолевает мир затхлого дома, выходя на улицу. Его внимание ненадолго сосредотачивается на деталях внешнего мира: он замечает засыпанный крупой (новогодняя традиция засевания) вход в дом, который называет дырой. Герой сам будто на миг рождается на свет, чтобы снова уйти в мир грёз, где встречаются все поэты. Лирический герой упоминает романтиков, к которым он по мироощущению относился, — Байрона и Эдгара По.

Он не называет по имени ни женщину, ни детей (своих или чужих – не важно). Герой совершенно выпал из реальной истории, он оторван от мира, даже не знает, какое нынче тысячелетие. Его страх перед реальностью передаётся в образах того, как он от мира заслоняется: надевает кашне, заслоняется ладонью, кричит через фортку. Просторечные формы (фортка, проторить, невдомёк, глянет) подчёркивают обычность поэта в быту.

Мир грёз позволяет герою также путешествовать в ущельях Кавказа, в закрытых и охраняемых помещениях для изготовления и хранения оружия.

В последнем стихе лирический герой сравнивает истинную жизнь творца с дрожью Лермонтова, с погружением губ в вермут. Таким образом, в последних двух строчках происходит синтез мира внешнего по отношению к лирическому герою (губы в вермуте) и внутреннего (дрожь Лермонтова). Этому поэту Пастернак посвятил книгу «Сестра моя, жизнь».

Стихотворение написано четырёхстопным ямбом, в котором много пиррихиев. Формально такой ямб можно считать и дольником. Тем более что одна строфа, включающая два заимствованных слова (цейхгауз и арсенал), не вписывается в схему ямба.

Рифмовка в стихотворении перекрёстная, рифмы мужские, жёсткие и чёткие.

источник

Борис Пастернак – один из выдающихся поэтов и писателей ХХ века. Его творчество пронизано философскими размышлениями, что выделяет его произведения среди других. Поэт стремился проникнуть в самую суть вещей и поделиться своими размышлениями с другими. Ниже будет представлен анализ стихотворений Пастернака.

Прежде чем приступать к анализу стихотворений Пастернака, нужно отметить особенности его поэзии. Его лирику отличает особое отношение к природе. В описание природы Пастернак добавляет философские размышления, передавая через нее внутреннее состояние лирического героя. Поэт показал самобытность природы: до этого она передавалась через восприятие лирического героя.

Также одной из отличительных особенностей творчества Пастернака является акцент на теме поэта и поэзии. Он считал, что поэт не должен стремиться к славе, показной шумихе. Известность он должен заслужить, прокладывая самостоятельно свой творческий путь.

Стихотворения Пастернака отличаются особой метафоричностью. Именно при помощи метафор поэту удается передать ощущения природы независимо от восприятия человека. Тем самым он показывал единство окружающего мира. Поэт уделял внимание и звуковому оформлению: смысловое содержание должно было соответствовать его оформлению.

Поэт считал, что творческий человек не должен ставить своей целью только лишь известность и успех. Он должен был стремиться к самоотдаче, реализации своего творческого потенциала. Это нужно отметить в анализе стихотворения Пастернака «Быть знаменитым некрасиво».

Первая строка этого творения – это замечательный пример того, как произведение может заинтересовать читателя с самого начала. Именно в этой строчке поэт высказывает свое отношение к славе. Пастернак учит читателя быть скромным и благородным.

Это произведение относится к позднему периоду творчества поэта. Тогда Пастернак стал больше времени уделять переводам и поддержке своих друзей. Некоторые критики отмечают, что этим стихотворением он противопоставил себя другому поэту того времени – Маяковскому, который купался в лучах славы. Борис Пастернак считал, что из-за славы можно забыть о том, что творческий человек должен думать о том, чтобы оставить след в сердцах людей и помочь реализоваться своему таланту.

Это произведение является особенным – именно оно открывает цикл стихотворений, написанных Юрием Живаго. В нем поднимается непростая тема взаимоотношения человека и общества. В анализе стихотворения «Гамлет» Пастернака следует отметить, что здесь важную роль играет конфликт героя и общества.

Лирический герой понимает, что человеку приходится притворяться. И он был согласен играть эту роль. Но со временем герой понимает, что не в этом его предназначение. Он отказывается принимать лицемерие, навязанное обществом. Гамлет Пастернака готов к трудностям, с которыми ему придется столкнуться, но внезапно осознает, что сражаться ему придется в одиночку.

Гамлета Пастернака не стоит сравнивать с доктором Живаго. Это самостоятельный герой, имеющий свои убеждения и особый внутренний мир. Это герой, который готов бороться с несправедливостью общества за свободу и возможность раскрыться творческому потенциалу.

Это творение отличается от других произведений поэта. В анализе стихотворения «Ночь» Пастернака следует отметить, что через призму обыденных профессий он рассуждает о творчестве. Все перечисленные занятия объединяет то, что люди бодрствуют в темное время суток.

Благодаря этому читатель может представить мир, в котором нет сна. Он бескрайний, таинственный и прекрасный. Поэт предупреждает о том, что художнику не до сна – он всегда должен быть готов творить. Следует отметить, что многие творческие люди считали ночное время наиболее подходящим для творчества. Сам Пастернак любил это стихотворение и с удовольствием декларировал его слушателям.

В кратком анализе стихотворения «Достать чернил и плакать» Пастернака следует отметить, что главная его тема – это наступление весны, пробуждение поэзии и вдохновения. Черный цвет в этом произведении – это не цвет печали, а наоборот, признак весны, пробуждения земли после зимы.

Для поэтов весна является новым источником для вдохновения. К ним приходят новые силы для того, чтобы создавать прекрасные произведения. Таким образом автор показал единство природы и творчества.

В проведенном анализе стихотворений Пастернака показано, как он тонко чувствовал окружающий мир и стремился познать его. Его произведения не только наполнены философским смыслом, но и очень метафоричны. Именно эти особенности выделяют поэзию Бориса Пастернака среди других поэтов ХХ века. А его произведения являются достоянием русской поэзии и литературы.

источник

Скрипка Паганини
автор Борис Леонидович Пастернак (1890—1960)
Из сборника « Поверх барьеров (1917) ». Дата создания: 1916?, опубл.: 1917 (сб. вышел в декабре 1916). Источник: Избранное, т. 1 [1] • Цикл из 6 стихотворений [2] .

Душа, что получается?
— Повремени. Терпенье.

Он на простенок выбег, —
Он почернел, кончается
Сгустился,- целый цыбик
Был высыпан из чайницы.

Он на карнизе узком,
Он из агата выточен,
Он одуряет сгустком
Какой-то страсти плиточной.

Отчетлив, как майолика,
Из смол и молний набран,
Он дышит дрожью столика
И зноем канделябров.

Довольно. Мгла заплакала,
Углы стекла всплакнули…
Был карликом, кривлякою
Messieurs — расставьте стулья.

Дома из более, чем антрацитных плиток,
Сады из более, чем медных мозаик,
И небо более палёное, чем свиток,
И воздух более надтреснутый, чем вскрик,

И в сердце, более прерывистом, чем «Слушай»
Глухих морей в ушах материка,
Врасплох застигнутая боле, чем удушьем,
Любовь и боле, чем любовная тоска!

Я дохну на тебя, мой замысел,
И ты станешь, как кожа индейца.
Но на что тебе, песня, надеяться?
Что с тобой я вовек не расстанусь?

Я создам, как всегда, по подобию
Своему вас, рабы и повстанцы, —
И закаты за вами потянутся,
Как напутствия вам и надгробья.

Но нигде я не стану вас чествовать
Юбилеем лучей, и на свете
Вы не встретите дня, день не встретит вас.
Я вам ночь оставляю в наследье.

Я люблю тебя чёрной от сажи
Сожиганья пассажей, в золе
Отпылавших андант и адажий,
С белым пеплом баллад на челе,

С загрубевшей от музыки коркой
На подённой душе, вдалеке
Неумелой толпы, как шахтёрку,
Проводящую день в руднике.

Изборождённый тьмою бороздок,
Рябью сбежавший при виде любви,
Этот, вот этот бесснежный воздух,
Этот, вот этот — руками лови?

Годы льдов простерлися
Небом в отдаленьи,
Я ловлю, как горлицу,
Воздух голой жменей.

Вслед за накидкой ваточной
Всё — долой, долой!
Нынче небес недостаточно,
Как мне дышать золой!

Ах, грудь с грудью борются
День с уединеньем.
Я ловлю, как горлицу,
Воздух голой жменей.

Я люблю, как дышу. И я знаю:
Две души стали в теле моём.
И любовь та душа иная,
Им несносно и тесно вдвоём.

От тебя моя жажда пособья,
Без тебя я не знаю пути,
Я с восторгом отдам тебе обе,
Лишь одну из двоих приюти.

О, не смейся, ты знаешь какую.
О, не смейся, ты знаешь к чему.
Я и старой лишиться рискую,
Если новой я рта не зажму.

  1. ↑ Борис Пастернак. Стихотворения и поэмы, Библ. поэта, М.—Л., «Советский писатель», 1965.
  2. ↑ Кн. «Поверх барьеров», 1917.
Это произведение находится в общественном достоянии в России.
Произведение было опубликовано (или обнародовано) до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США, поскольку оно было опубликовано до 1 января 1924 года.

источник

Глава 1: 1 2 3 4 5
Глава 2: 1 2 3 4 5
Глава 3: 1 2 3 4 5
Глава 4: 1 2 3 4 5
Глава 5: 1 2 3 4 5
Глава 6: 1 2 3 4 5
Глава 7: 1 2 3 4 5
Глава 8: 1 2 3 4 5
Глава 9: 1 2 3 4 5

Александр Штих работал домашним учителем в семье управляющего заводами Штуцера в Романово-Борисоглебске. В письмах к Пастернаку он жаловался на недовольство собой, романтически томительную влюбленность и смертную тоску. Выдержки из длинного ответного письма отчетливо рисуют радостно-приподнятое настроение Пастернака, прилив мужества и сил, которыми он был полон в это время:

Получил твое письмо. Спасибо. Оно меня крайне огорчило. Что ты! Свет не клином сошелся, борись изо всей мочи с твоими настроениями: они опасны. уж кто-кто, а я-то их знаю, и даже боюсь, не мое ли влияние сказалось на твоей меланхолии.

Тебе 24 года. Искренне и серьезно я могу пожелать тебе только полного выздоровления. Все остальное только прилагается к этому единственному, жизнью заповеданному символу молодости.

Марбургское приключение мое было. — после долгих лет бесплодно-мечтательного и робкого влечения первым живым и до чрезвычайности болезненно завершившимся движением. Если я и писал тогда о женственности, то только потому, что сильно заблуждался: я не знал, что приступ страсти благороднее всяких до неузнаваемости разукрашенных слов о ней. Потому что этот приступ, что за счастье, может быть только у того человека и того самого, который так возвышенно и мистично, по-метерлинковски говорит о нем.

Есть особый вид детского, поэзией слов, обращений и т.д. расчесанного, растревоженного увлеченья: это не любовь, разумеется. Создается какой-то туман несчастной любви. Ложное положение затягивается, кажется выхода нет из этого унылого тупика. Между тем это-то и есть впервые привидевшийся выход в жизнь. «Несчастная любовь» разлагается: по счастью, это не любовь.

Первая влюбившаяся в тебя женщина научит тебя всему тому, чему ты сам, — по дьявольской фантазии природы — будешь шаг за шагом учить ее. Она не слышит, что вся она — подсказка тебе, или слышит, но это не важно, важно тут же без промедления, ежемгновенно подхватывать подсказанное.

Ты живой человек, тебе 24 года. Пользуйся своим разочарованием. О своем я говорил всегда приблизительно так же, как имеешь обыкновение рассказывать и ты. Но я рано привык видеть в этих сгустках сомнений элементарно-чистое вещество, которое, хочешь не хочешь, само толкает на эксперимент. Неужели ты думаешь, что все отречения мои были бескорыстны.

Брось свое искусство, если ты почувствовал, что оно не выражает тебя, брось и «женственность» свою, без разговоров, окончательно, чтобы не заслоняли они от тебя то лучшее, что — по тебе — потому что в третий уже раз — ты живой человек на земле живого человека, то есть на своей собственной земле, 24 года твоей собственной, вдаль бегущей заманчивой жизни.

А теперь — до свиданья. На меня свалилась куча работы. Был у Лундберга. Отнес ему новеллу, итальянскую, страстную, клокочущую. Принял в журнал, — издаст отдельной книжкой, вообще хочет издавать меня. Просит писать свободно, по-своему, думает, что меня бы на роман, на драму и т.д. хватило.

Денег пока по-прежнему ни гроша. Не верю ничему, летние удачи перед глазами.

«Апеллесова черта», упомянутая в заключение этого письма, первая законченная и отданная в печать работа Пастернака в прозе. Автору пришлось ждать больше трех лет, пока, после странствий по многим редакциям, она была напечатана Лундбергом во временнике «Знамя труда» за 1918 год.

Основанная на впечатлениях поездки в Италию летом 1912 года, новелла, как зеркало, отражает душевное состояние, в котором она была написана в январе 1915-го. Письмо к Штиху о психологическом и творческом переломе, происшедшем с автором, служит этому свидетельством и комментарием.

По аналогии с исторически недостоверным анекдотом о соревновании художников Апеллеса и Зевксиса, упомянутом в эпиграфе, возвышенный как эмблема искусства поэт Релинквимини бросает вызов Генриху Гейне, требуя от него совершенного по аристократизму и краткости определения страсти. Гейне переносит спор на безусловную арену и одерживает победу, став счастливым соперником Релинквимини в реальной любви. При этом высмеянным оказывается персонаж, названный именем героя первых, не вынесенных на жизненный суд, художественных опытов Пастернака, иными словами, авторское, шаржированное представление о самом себе до Марбурга. Великий немецкий поэт Генрих Гейне, творчество которого всю жизнь было близко Пастернаку, представлен обыденно бессмертным, поскольку он продолжает свое «Путешествие» по Италии XX века с железными дорогами и газовыми фонарями, а также пишет и публикует «Стихи, не изданные при жизни поэта». Вымысел с намеренной яркостью подкрепляется реальными деталями. Герои новеллы образованы опытом собственной биографии, в них проявляются черты тех, кто был тогда предметом его мысли и наблюдений: победительно романтического Маяковского и восторженной Надежды Синяковой.

Издательские намерения Лундберга наталкивались на непредвиденные трудности. В межпартийном журнале «Современник» к 1914 году обострились идейные разногласия, и ему пришлось внезапно выйти из редакции. Судьба перевода «Разбитого кувшина» и статьи о Клейсте стала тревожить Пастернака. Если, как предполагалось, они должны были печататься в мартовском номере, в феврале автору со дня на день следовало ждать корректуру. Между тем его даже не известили о том, что текст включен в этот номер. 7 февраля 1915 года Пастернак направил письмо редактору Н. Н. Суханову-Гиммеру о своем беспокойстве. Письмо, на которое он не получил ответа, стало началом длительной и неприятной переписки 39 .

Еще в университетские годы Пастернак какое-то время давал уроки Вальтеру Филиппу, «славному, — как он писал, — и привязчивому мальчику» 40 . Семья была богатая. Немолодому уже коммерсанту Морицу Филиппу принадлежал крупный универсальный магазин на Лубянской площади. Он был известен как коллекционер старинной живописи и фарфора. В 1905 году он с женою и сыном поселился в большом собственном доме на углу Пречистенки и Царицынского переулка. В этом доме в наше время были размещены комитеты помощи рабочему и национально-освободительному движению и Советский Фонд мира.

Начало войны застало Филиппов в Германии, но они той же осенью вернулись в Москву, с которой были связаны не только делами и имуществом, но всем установившимся жизненным укладом. Тут жила старшая сестра Вальтера Ирина Николаевна, по мужу Котляревская, друзья, знакомые и родственники. Мальчик, которому было 12 лет, учился во Флеровской гимназии. Борису Пастернаку предложили стать гувернером Вальтера и поселиться у них в большой отдельной комнате. Он согласился и перевез на Пречистенку свои вещи, книги и рукописи. Первое письмо, где он указал свой новый адрес, датировано 7 марта 1915 года. Об этом времени у Вальтера Филиппа сохранились самые теплые воспоминания. Он писал нам 12 мая 1982 года:

«Борю в роли учителя я вспоминаю сравнительно хорошо, он очень увлекательно рассказывал, на какую бы тему мы ни говорили, и всегда старался объяснить мне все просто и ясно — будь то физика, история или литература. Но меня тогда интересовали темы реальные, технические, а никак не абстрактные.

Помню раз, когда мы в зимний вечер возвращались домой, как из-под земли вырос какой-то субъект и спросил, как пройти в такое-то место, а Боря в рассеянности ответил «право, не знаю, мы не тутошние», и как мы оба смеялись над этим выражением.

Он переводил Клейста «Разбитый кувшин» — я помню, как мы вместе читали корректуры. Он комментировал мне почти каждый стих и указывал намерения поэта, скрывавшиеся под излагаемыми строками».

Пакет с гранками пришел только к концу апреля после шести запросов, оставшихся без ответа. Прочитав корректуру, Пастернак 3 мая 1915 года с недоумением писал Суханову:

«. в первую очередь меня занимает судьба моей статьи о Клейсте, которой среди корректурных оттисков перевода я не нашел. Думает ли редакция пустить статью, без авторской корректуры? И если да, то избавит ли она меня от тех досадных искажений текста и ампутаций, коими изобиловал перевод?» 41

Перевод комедии был стилистически сглажен. Народные изречения, непривычные своей откровенностью, заменены или попросту выкинуты. Одни реплики были сокращены, а другие, показавшиеся редактору недостаточно ясными, расширены, что нарушало стихотворный размер.

Сергей Бобров, которому Пастернак показал правку, решил, что этим занимался Суханов и что это нельзя оставлять без внимания, и посоветовал пожаловаться Максиму Горькому, ведавшему в журнале литературной частью.

Пастернак 7 мая 1915 года отправил в редакцию пакет: «Милостивый Государь! Прошу препроводить прилагаемое заказное письмо Алексею Максимовичу, который, как я слышал, руководит художественным отделом «Современника». Мне непонятны те искажения текста, которыми изобилуют гранки: сокращения, прозаические вставки, выкидки наиболее ярких мест комедии и т.п.

Восстановить коррективным путем первоначальный текст — превыше сил моих. Придется, очевидно, мириться с появлением моего перевода в таком виде. Тем настоятельнее прошу я редакцию вернуть мне назад рукопись, перевод пойдет отдельным изданием, и не по журнальному, конечно, варианту. Что намерена делать Редакция с моей краткой статьей о Клейсте? Эта статья, по моим соображениям, от перевода неотделима. » 42

Заказное письмо, адресованное Горькому, не сохранилось. Ответ на бланке «Современника» подписан Сухановым. В середине мая Пастернак благодарил его:

Благодарю Вас за Ваше обстоятельное письмо. Вступать в пререканье по поводу способа печатания принятых журналом вещей или их исправления — не имеет уже смысла. Придется мириться с теми улучшениями, которые внесла редакция в мой текст. Всякий сведущий в этом деле, думается, легко отличит неполный 4-стопный ямб от четырехсложной к нему надбавки, и узнает в ней чужую руку. Только на эту очевидность двойного происхождения текста и надеюсь.

Цель этого письма — другая. Хочу напомнить Вам, что говоря о присылке рукописи, имел в виду и возвращение мне статьи, той самой, которая редакции неподходящей показалась. Уверенность моя в том, что статья пойдет в том же номере, что и перевод, была такова, что копией с нее я не обзавелся вовремя.

Таким образом, на днях я рассчитываю получить: Майский N «Современника», 10 оттисков перевода, рукописи: перевода и статьи и. при первой (?) возможности — гонорар» 43 .

Обе рукописи были возвращены автору в конце мая, после того, как майский номер вышел из печати. По получении их 26 мая 1915 года Пастернак благодарил редакцию. Неясно, был ли ему выплачен гонорар. Последний из его негодующих запросов датирован 8 августа. Сохранились также две открытки конца августа с объяснениями редакции по поводу денежных трудностей, которые переживает журнал. В октябре «Современник» был закрыт, переписка попала в «Коллекцию вещественных доказательств» полицейского управления и ныне хранится в Архиве Октябрьской революции.

Артистическая богема Синяковых тревожила родителей Пастернака. Отец открыто протестовал против этой «клоаки», как он выражался. Беспокоясь тем, что сын ходит туда, мать лишалась сна, — Борис попадал «в положение бездушного урода в семье». Его желание познакомить Надежду Синякову с родителями встречало с их стороны «благородное негодование». Им казалось, что его чувство — ошибка и самообман.

Вспоминая мучительную невозможность объясниться с ними зимой 1915 года, Пастернак писал отцу в мае 1916-го:

«Несомненно было только увлечение впервые. Разве можно требовать безошибочности в этих желаниях, если только они не стали привычкой? Дай мне тот аппарат, который бы указывал градусы привязанности, и на шкале которого, в виде делений, стояли бы: влечение, привязанность, любовь, брак и т.д. — и я скажу тебе, измерив температуру этих состояний, самообман ли это или не самообман. И почему всем людям дана свобода обманываться, а я должен быть тем мудрецом, который решил свою жизнь как математическую задачу?»

В стихах 1915 года, вошедших в «Поверх барьеров», а так же отданных в футуристические сборники, натянутой струной звенит тема лирической тоски и тревоги. Таковы: «Весна, ты сырость рудника в висках. «, «Тоска бешеная, бешеная. «, «Полярная швея», «Как казначей последней из планет. «, «Но почему», «Скрипка Паганини» и другие. Именно эти стихотворения, характеризуемые болезненным внутренним напряжением, Пастернак в 1928 году исключил из переиздания книги. Он счел их неуместными в новых исторических условиях существования поэзии, лишенной читательского подхвата и призвука, на которые они были рассчитаны.

Евгения Филипповна Кунина вспоминает, как в 1922 году пришел к ним в гости Теодор Маркович Левит, у которого они с братом учились в Высшем литературно-художественном институте имени Брюсова.

«На этот раз он читал стихи Пастернака, нам почти совсем незнакомые. Левит читал их по памяти, одно за другим. Это были стихотворения из книги «Поверх барьеров». Водопад метафор, лавина их, бурным весенним половодьем обрушивались на нас. Да, чтобы так опьянять и завораживать, чтобы стать стихией, чтобы раскрыться «до самой сути», эти стихи должны были сперва прозвучать, прежде чем быть прочитанными глазами про себя. И Левит дал им эту свободу. до сих пор в ушах у меня гудят строки из «Баллады. » или незабываемая, дух захватывающая передача скрипичной игры:


Мы сидели и слушали, пораженные, как бы ввергнутые в самые недра вдруг творимого в поэзии мироздания».

Смелое до крайности изображение начала концерта в первой части и виртуозно исполняемой музыки в цитированной второй служит введением и фоном «Скрипки Паганини». Этот цикл посвящен Надежде Синяковой и развитию их отношений. В начале апреля 1915 года она заболела и уехала домой в Харьков. Заключительная часть стихотворения звучит как прощальный диалог:


Провожая Надежду Синякову, Пастернак, как часто делал в таких случаях, доехал с нею до первой остановки, до Тулы. Письма, писавшиеся ей вдогонку, через три года, — в апреле 1918-го, — стали сюжетной основой повести «Письма из Тулы». В ней ярко и убедительно говорится о разочаровании в футуризме как групповой идеологии, расхожем искусстве, и об отказе от романтической позы. В противовес пошлости современного лжеискусства рисуется образец реального духовного творчества, как не рассчитанного на показ самопознания, которое оправдывает его существование при свете совести.

Надежда Синякова не сохранила писем. Она уничтожила и свои письма к Пастернаку, которые мы ей вернули после его смерти. Осталось несколько выписок, свидетельствующих о том, каким трудным, критическим было это время для Пастернака.

Вскоре по приезде в Харьков:

«Ах Боричка, не уйти вам от искусства, так как невозможно уйти от своего глаза, как бы вы не хотели, и не решили бы, искусство с вами до конца вашей жизни. Боричка, ненаглядный мой, как мне много вам хочется сказать и не умею. Мне хочется вас перекрестить, я забыла на прощанье. Умоляю, напишите мне, крепко целую и обнимаю.

11 апреля из Харькова, уезжая вместе с сестрой Марией в Красную Поляну:

«Благославляю на хорошие стихи, я знаю и верю, что ты напишешь хорошую книгу».

Мария спрашивала: «. что делает Кушнер, Бобров, Петровский и т.д. Где Вы бываете?»

Он готовил Вальтера к гимназическим экзаменам, жаловался на то, что не успевает работать. Ему отвечали:

7 мая 1915: «Ты сделаешь многое, я это так хорошо знаю, в тебе столько силы и самое лучшее ты сделаешь в будущем. Ты говоришь: прошел месяц и ничего не написал, — ведь целый день с мальчиком, милый, что же можно сделать, да как бы хороши условия ни были, все это невыносимо».

Просила: «Пришли каких-нибудь старых стихов, помнишь, ты обещал, я буду так счастлива».

Напоминала обещание взять отпуск и приехать: «Жду не дождусь тебя, мой дорогой, дни считаю, осталось уже месяц и три недели.

14 апреля 1915 года всех поразило известие о безвременной смерти Александра Николаевича Скрябина. Специальные номера газет и журналов, циклы концертов в столицах и провинции. Траурное объявление также открывает сборник «Весеннее контрагентство муз», включивший три новых стихотворения Пастернака. Название сборника, как и его состав отразили недолго просуществовавшее стремление к объединению традиции и новаторства. Признаки новой исторической эпохи воплощены в стихотворениях Маяковского: «Я и Наполеон», «Мама и убитый немцами вечер» и «Война объявлена», два из которых напечатаны здесь повторно. Слова из «Охранной грамоты» о том, что Москва первого года войны «ночами казалась вылитым голосом Маяковского», в значительной мере объясняются именно этими стихами. Остальные участники сборника либо печатали вещи, целиком относившиеся к прошлому, либо их описания войны были настолько же исторически неуместны, как «Боевая сумрова» Николая Асеева.

В стихотворениях Пастернака «В посаде, куда ни одна нога. » («Метель»), «Весна, ты сырость рудника в висках» и «Я клавишей стаю кормил с руки. » («Импровизация») живет память Москвы конца мирного времени, лирической юности, занятий музыкой. «Метель» и «Импровизация» — первые из стихотворений, которые без последующей переделки вошли в число лучших вещей Пастернака.

Вероятно, сборник «Весеннее контрагентство муз» был послан Синяковой в Красную Поляну. В своем майском письме Пастернаку, адресованном в Хлебникове по Савеловской дороге, где в имении Осипова жили Филиппы, она писала:

«Спасибо мой родной Боричка за книгу, как я обрадовалась твоим стихам, если б ты только знал, как я их люблю».

И в следующем, июньском письме — в надежде на его скорый приезд:

«Ты привезешь с собой стихов побольше к старым, помнишь, ты говорил».

28 мая 1915 года в ответ на поражения русской армии в Галиции состоялся второй чудовищный погром немцев, живших в Москве.

«В числе крупнейших фирм Эйнема, Ферейна и других громили также Филиппа, контору и жилой особняк. Разрушения производили по плану, с ведома полиции. Имущества служащих не трогали, только хозяйское, — в подчеркнуто спокойном тоне писал Борис Пастернак в очерке «Люди и положения». — В творившемся хаосе мне сохранили белье, гардероб и другие вещи, но мои книги и рукописи попали в общую кашу и были уничтожены».

«Из разоренного и наполовину сожженного дома» Филиппы бежали к старшей дочери Ирине Николаевне Котляревской, которая приютила их в своей квартире в Крестовоздвиженском переулке (дом 1, кв. 3), откуда Пастернак через день увез Вальтера к своим в Молоди. Кого-то из лишившихся крова в этот день он послал к Боброву, написав на своей визитной карточке:

«Дорогой Сергей! Неужели ты не найдешь, чем пособить двум погорельцам — предъявителям этой карточки, ты, которого, может быть, дома ждет теплый ужин, мягкая постель и все, чем в таких случаях можно разжалобить и т.д. 44

Позднее Вальтер Филипп вспоминал:

«После так называемого майского погрома, когда у нас все рухнуло, Боря уговорил моих родителей отпустить меня летом к его родителям, снимавшим в деревне Молоди дачу, или вернее часть довольно большого дома. В это время мы особенно сдружились с Лидой и Жоней. Тогда же Леонид Осипович работал над картиной «Дети поздравляют родителей с серебряной свадьбой».

«Поздравление» было окончено летом 1915 года, а осенью с большим успехом показано на Выставке картин Союза русских художников.

Леонид Пастернак сообщал Эттингеру о приезде Бори 31 мая, когда он привез им печальные вести о смерти Карла и Елены Пастернаков в Вене, о том, что их сын Федор интернирован и выслан из Москвы, а также о «московских эксцессах»: «Чего только Боря не насмотрелся и что пережил!!» 45

В этих обстоятельствах казалось невозможным ехать в гости к Синяковым, Пастернак просил Надежду Михайловну решить за него. Она отвечала ему 21 июня:

«Милый, ты сказал, чтобы я разобралась в положении и как захочу так и будет. Родной мой, приезжай поскорее, приезжай ради Бога. не думай, что я такая эгоистка и злая, нет, нет, ведь мне тоже очень жаль Филиппов, но ты не навсегда же покидаешь их, только на короткий срок, и на брата твоего их можешь оставить, он уже взрослый. Попроси мальчика, чтоб он сказал, чтобы тебя отпустили. «

Она строила несбыточные планы заработка, чтобы возместить сгоревшее при погроме, и сама приписывала:

«Я знаю, что ты только засмеешься, да нет же, милый, не смейся. буду ждать твоего письма и решения.

В первых числах июля он взял трехнедельный отпуск и поехал в Красную Поляну. «Плакучий Харьковский уезд» отразился во многих стихотворениях, написанных там или вскоре после возвращения. Таковы в первую очередь «Мельницы», «Это мои, это мои, это мои непогоды. «, «Последний день Помпеи».

Надежда Синякова провожала его в обратный путь до Харькова. Вернувшись в деревню, 23 июля она писала:

«Промчались эти три недели как видение, как сон чудный. Пишу из вашей чернильницы. Боже мой, ну как приятно, я ее непременно спрячу до того года. Повесила я над письменным столом наброски вашего лица, глаза смотрят на меня задумчиво печальные. кажется, что я пойду сейчас купаться; и вы стихи будете писать, мы на время расстанемся и скоро я приду к вам и принесу цветов».

В письме 17 августа чувствуется предвкушение скорой поездки в Москву:

«Здесь все такая же тишина и все без перемен и я рада, что дни идут так быстро и все ближе к свиданию. Как теперь приятно проезжать по полю, где помнишь, мы ночью заблудились».

Цикл летних стихотворений 1915 года заканчивается «Прощаньем» («Небо гадливо касалось холма. «), где слышатся откровенно жестокие ноты грустных воспоминаний душевно усталого человека:


Осенью Филиппы наняли квартиру N 90 в огромном доходном доме N 3 по Шереметьевскому переулку. Теперь этот дом на ул. Грановского почти сплошь украшен гранитными досками в память виднейших советских деятелей, которые впоследствии там жили и скончались.

Пастернак переехал вместе с ними. Он вспоминал, что именно здесь, осенью 1914 года он впервые прочел стихи Анны Ахматовой:

«Я хорошо помню. Лучи садившегося осеннего солнца бороздили комнату и книгу, которую я перелистывал. Вечер в двух видах заключался в ней. Один легким порозовением лежат на ее страницах. Другой составлял содержание и душу стихов, напечатанных в ней. Я завидовал автору, сумевшему такими простыми средствами удержать частицы действительности, в нее занесенные. Это была одна из первых книг Ахматовой, вероятно, «Подорожник» 46 .

В действительности речь шла о вышедшем в это время сборнике Ахматовой «Четки», в последнем разделе которого были напечатаны стихотворения ее книги «Вечер». Вспоминая в 1956 году свое первое впечатление от знакомства со стихами Анны Ахматовой, которое за сорок лет не потеряло свежести и не потускнело, Пастернак захотел уточнить в разговоре с Ахматовой название ее книги, которую он тогда читал. Анну Андреевну обидела его забывчивость, и она вместо уточнения только подтвердила его ошибку. Так после слов о «вечере в двух видах» в очерке странным образом появился «Подорожник», опубликованный только в 1921 году.

Между тем знакомство с поэзией Анны Ахматовой — первое, что отмечено в очерке «Люди и положения» вне того «теснейшего жизненного круга», описанием которого Пастернак намеренно себя ограничивал. Влияние ранних книг Ахматовой на все поколение он охарактеризовал в письме к ней 28 июля 1940 года, когда появление ее сборника «Из шести книг» стало ярчайшим, но в то время недолгим, триумфом:

«Способность Ваших первых книг воскрешать время, когда они выходили, еще усилилась. Снова убеждаешься, что, кроме Блока, таким красноречием частностей не владел никто, в отношении же Пушкинских начал Вы вообще единственное имя. Наверное я, Северянин и Маяковский обязаны Вам безмерно большим, чем принято думать, и эта задолженность глубже любого нашего признанья, потому что она безотчетна. Как все это врезалось в воображенье, повторялось и вызывало подражанья! Какие примеры изощренной живописности и мгновенной меткости!» 47

Москва мало-помалу приобретала унылые черты тылового провинциального города, чересчур большого по местным ресурсам. Сужались возможности заработка, одновременно росли цены.

Сергей Бобров уже полтора года не мог издать второй сборник «Центрифуги». Пастернак дал для него два стихотворения и статью «Черный бокал». Есть основания считать, что зерном этой статьи послужила упоминаемая в пометках 1913 года и несохранившаяся работа «Импрессионизм в лирике». К теоретическим положениям в «Черном бокале» добавлена публицистически острая, антивоенная заключительная часть, соответствовавшая трагизму событий на фронте осенью 1914 года.

В первой части утверждается, что художники-импрессионисты заставили молодое поколение с раннего детства по-новому воспринимать воплощенную в искусстве исторически изменившуюся действительность. Метафорически это определено как обучение мастерству срочной упаковки неповрежденной натуры при спешных сборах в дорогу.

«Искусство импрессионизма — искусство бережного обхождения с пространством и временем — искусство укладки; момент импрессионизма — момент дорожных сборов, футуризм — впервые явный случай действительной укладки в кратчайший срок».

Учителями в этой школе стали символисты. Упаковочное клеймо «Осторожно!» — черный бокал — стало символом пройденной школы искусства в его исторической преемственности. «С общего согласия и по взаимному сговору» символисты нарекли первых выпускников этой школы своими преемниками — футуристами.

Искусство, предназначенное осваивать «облюбованные веком возможности», не терпит произвольного применения. Надо правильно понять, к чему оно предназначено. Мгновенная, рисующая движение живописность, которой, как писал Пастернак, сознательно добивались футуристы, это возможность воплотить в искусстве ускользающее содержание, живую атмосферу бытия. Такое преобразование мгновенной натуры в вечное искусство совершается не в подражание стремительности новых средств передвижения и индустриальному темпу городской жизни, как считали теоретики европейского футуризма и впоследствии Маяковский. Оно ничем не связано и с мистической поспешностью скороспелых пророчеств символистов. «Позвольте, — писал Пастернак, — импрессионизму в сердцевинной метафоре футуризма быть импрессионизмом вечного. Преобразование временного в вечное при посредстве лимитационного мгновения — вот истинный смысл футуристических аббревиатур».

Оригинальность художников этого направления непроизвольна. Она определяется субъективностью самого содержания или оригинала, воплощаемого искусством. Содержанием искусства у футуристов может быть только лирика.

В третьей части статьи Пастернак отводит лирике исключительное место и утверждает ее право на неизменное творческое существование даже в то время, когда история ощутимо вторгается в жизнь. На поле боя и насилия лирике нет места потому, что на этом поле «жизнь и смерть, восторг и страдание» отдельной человеческой личности не принимаются в расчет.

В основе массового героизма, перед которым автор преклоняется, в самой человечности этих героев-духовидцев лежит нечеловеческое. Обращаясь к ним, он говорит, что после победы, к которой направлены их усилия и которой оправдывается их подвиг, должно вновь настать время, приспособленное и чуткое к чувствам и душевным стремлениям человеческой личности. Как в этой новой, отвоеванной героями эре обойтись без художников, «все помыслы которых были постоянно направлены на то единственно, как должна сложиться жизнь, чтобы перенесло ее сердце лирика!»

Случилось так, что в течение долгой жизни Пастернака этот момент в своем абсолютном историческом значении так и не наступил. История в ее древнем дохристианском понимании эпической истории народов, вождей, героев и насилия заставила художника преодолеть многое, о чем в его молодости он и не подозревал. Противопоставляя в своем романе Юрия Живаго и Павла Антипова, Пастернак снова обращается к двум полюсам, «равно априорным и абсолютным»: Лирики и Истории, вокруг которых собирается разлагающаяся действительность.

Из двух стихотворений, которые были отданы в сборник «Центрифуги», «Полярная швея», включавшаяся затем и в «Поверх барьеров», близко соотносится с циклом стихов 1915 года. Другое — «Тоска, бешеная, бешеная. «, в книгу не вошло и по своей манере стоит особняком среди работ Пастернака.

Перечисляя в очерке «Люди и положения» рукописи, которые у него пропали, он назвал «тетрадь стихов, промежуточную между сборником «Поверх барьеров» и «Сестрой моей — жизнью». Примерно в то же время, когда писался очерк, Пастернак рассказывал Вяч. Вс. Иванову, что была тетрадь, написанная между «Близнецом в тучах» и «Барьерами». Об обстоятельствах ее пропажи он сообщил, что запрятал ее так надежно, чтобы забыть самому и не найти. Манеру, в которой написаны стихи этой тетради, он назвал «лафоргианской».

Этот рассказ не противоречит тексту очерка, поскольку сборник «Поверх барьеров» был составлен из стихотворений, создававшихся в течение трех лет (1914-1916). Пропавшая «лафоргианская тетрадь» была написана, вероятно, в последние месяцы 1915 года, о которых Константин Локс говорит в своих воспоминаниях, что состояние Пастернака было близким к отчаянию. В это время манера сборника «Поверх барьеров» была уже определена, большинство стихотворений написано, что позволяло автору назвать опыт этой тетради промежуточным между «Барьерами» и «Сестрой моей — жизнью».

Поэзия Жюля Лафорга была близка многим в этом поколении, несколько раньше она привлекала Ивана Коневского и Иннокентия Анненского. Его переводил и о нем писал Валерий Брюсов. В том, что успел сделать этот «поэт тоски и жалобы», умерший в 27 лет от скоротечной чахотки, угадываются возможности трагической поэзии современного города, не использованные в историческом движении литературы к гиперболическому, плакатному урбанизму Уолта Уитмена и Маяковского.

С другой стороны, Жюль Лафорг один из первых стал вводить верлибр в сочетание со строфами упорядоченного ритма.

В рукописи статьи «Квинтэссенция», оконченной зимой 1918 года, два последних коротких раздела посвящены ритму как обязательному условию существования поэзии. Пастернак упоминал там о своей «бешеной» и, по счастью, короткой попытке писать vers libre’ом, которую он счел достаточной, чтобы навсегда от нее отказаться. В этом плане надо понимать цитированное выше место о разговоре с поэтом Вячеславом Ивановым летом 1914 года, который склонял Пастернака не поступаться содержательностью сказанного в «угоду шаблонному строю стиха». Но он уже и тогда понимал опасность «свободы, которая грозит разливом вширь, несущим за собой неизбежное обмеление».

Позднее Пастернак говорил аргентинской поэтессе Наде Вербино, что славянские языки, в отличие от романских, как он убедился на опыте, обязывают к определенному ритму, а свободный стих звучит в них неуклюже и беспомощно, как неряшливость или неоправданная претензия.

Стихотворение «Тоска, бешеная, бешеная. «, опубликованное во Втором сборнике «Центрифуги» и никогда более не переиздававшееся, характеризуется близкой Лафоргу тематикой и свойственным ему перебивающимся ритмом, местами переходящим в верлибр.


Возможно, что это единственное стихотворение из «лафоргианской тетради», которое Пастернак отдал Боброву для печатания раньше, чем решил о ней забыть.

Литературная жизнь в Москве замерла. Маяковский с весны переехал в Петроград. Осенью его призвали в армию, но он остался в столице чертежником автомобильной школы. При финансовой поддержке Осипа Брика было издано «Облако в штанах» и боевой сборник «Взял. Барабан футуристов». Пастернак дал Маяковскому для сборника стихотворение «Как казначей последней из планет». В сборнике все определялось тем, что написал Маяковский и что писали о нем: стихотворение «Вам, которые в тылу», начало поэмы «Флейта-позвоночник» и программное заявление «Капля дегтя»:

«Да, футуризм умер как особенная группа, но во всех вас он разлит наводнением. Но раз футуризм умер как идея избранных, он нам не нужен. Вот почему не удивляйтесь, если. голос футуризма, вчера еще мягкий от сентиментальной мечтательности, сегодня выльется в медь проповеди».

Конец футуристического движения Пастернак считал естественным. Существовала гневная, трагическая поэзия Маяковского как результат и историческое оправдание футуризма. Пастернак гордился победой своего друга и был готов отказаться от всего, что связывало его с этим движением.

Дмитрий Гордеев составил посмертный сборник «Стихи и сказки» своего брата Божидара. Книга была анонсирована в Харьковском издательстве «Лирень». Гордеев просил Пастернака написать к ней предисловие, но тот отказался от этого предложения и 16 декабря писал в ответ, что отрицает все сделанное в эту «бедную неплодную эпоху», не исключая, разумеется, и своих «собственных блужданий и заблуждений». Причину своего участия в футуристических сборниках Пастернак относил к области «исследования характера случайности и случайностей характера», говоря, что только полусерьезное отношение к писательству позволяло ему мириться с тем, «что в замкнутой системе творчески правдивого организма существовать не может». В заключение он писал:

«Я отказываюсь потому, что все сделанное нами пока — ничтожно, и потому, что оставаться верным этому духу ничтожества я не в состоянии» 48 .

Евгений Лундберг предложил Пастернаку уехать из Москвы и поступить конторщиком на химические заводы г-жи Резвой, близ Соликамска, куда собирался сам в конце зимы. Инженером заводов был Борис Ильич Збарский, связанный ранее с Лундбергом по революционной работе. Пастернак согласился. Он уволился от Филиппов, рекомендовав им в качестве гувернера Алексея Федоровича Лосева, который за полгода до этого окончил университет.

Перед тем как окончательно согласиться на предложение Лундберга, Пастернак съездил на несколько дней в Петроград. Несмотря на то что в Петрограде большинство мужчин носило военную форму, а женщины — платья сестер милосердия, жизненный уклад столицы почти не изменился. Легче было найти работу. Не замирала артистическая жизнь. Туда перебрались Борис Кушнер и Василий Каменский. Свою поездку в Петроград Пастернак описал в «Охранной грамоте». Судя по дневникам Велемира Хлебникова, это было в конце октября. Он пришел на вечер 24 октября, где Маяковский читал недавно вышедшее отдельной книжкой «Облако в штанах».

Маяковский привел Пастернака к Брикам. Лили Юрьевна вспоминала:

«Пастернак приехал из Москвы с Марией Синяковой. Он блестяще читал блестящие стихи, был восторжен и непонятен, и нам это нравилось».

Далее она писала о том, что Пастернак познакомил их с художником Сергеем Чехониным.

Вскоре он вернулся домой. Сохранился рисунок отца, датированный 24 декабря 1915 года, где Борис изображен за пианино.

По воспоминаниям Н. Н. Вильям-Вильмонта, Пастернак рассказывал ему, как виделся с Гумилевым и Мандельштамом в каком-то литературно-артистическом собрании и говорил им о бедности языка у символистов. У нас нет возможности подкрепить документально этот рассказ о встрече, которая, если и могла состояться, то только в это время. Надежда Яковлевна Мандельштам относит время знакомства своего мужа с Пастернаком к январю 1922 года. Правда, Ольга Фрейденберг, у которой Пастернак останавливался в этот приезд, в своих записках мельком упоминает о совместном посещении какого-то поэтического вечера. Гумилев тогда был в полку, изредка наезжая в Петроград. Но разговор о том, что символисты были столпниками стиля и хотели решить все задачи современной поэзии, пользуясь словарем полинезийца, который во всех подробностях передает Вильям-Вильмонт, подозрительно близок текстологически к статье Осипа Мандельштама «Заметки о поэзии», написанной в 1923 году и восторженно оценивающей обновление языка русской поэзии, достигнутое книгой Пастернака «Сестра моя — жизнь».

Забота о том, чтобы, следуя примеру Пушкина и Фета, приблизить литературный язык к живой обиходной речи, обогатить поэтический словарь и избавить его от условных ограничений, владела Пастернаком начиная с его первых опытов. Это главным образом и сближало его с футуристами, в особенности с Маяковским. Он избегал экзотики словоновшеств, но впоследствии считал, что именно в сборнике «Поверх барьеров» стремление расширить словарь привело его к излишнему употреблению слов южнорусского диалекта и грамматическим отклонениям.

Одно из своих самых знаменитых стихотворений «Петербург» Пастернак датировал 1915 годом. Оно связано с этой поездкой, написано, вероятно, в близкие дни по возвращении, и развивает пушкинское определение столицы как живого воплощения мятежного творческого гения Петра. Рвущее преграды вдохновенное своеволие строителя — в первой части стихотворения — сопоставляется с напряженным обликом современного Петербурга — во второй — и в заключении — с чувством неотвратимого приближения бунтующей стихии, поверх всех барьеров соединяющей исторический замысел Петра с надвигающейся революцией.


«Поразительно по случайности попадания», — как писал Пастернак о стихах Блока, — что в этом стихотворении историческая стихия мятежа соотносится с мартом месяцем.

Автор, наблюдая зимний заиндевелый город острым глазом художника, разглядел его неизбежное весеннее пробуждение. «Ясновидение», — сказал бы по этому поводу Вячеслав Иванов.

  1. назад ЦГАОР, фонд 1167.
  2. назад «Люди и положения»
  3. назад ЦГАОР, фонд N 1167.
  4. назад Там же.
  5. назад ЦГАОР, фонд N1167.
  6. назад ЦГАЛИ, фонд N2554.
  7. назад ГМИИ, фонд N 29.
  8. назад «Люди и положения».
  9. назад «Литературное наследство». Т. 93. С. 661.
  10. назад «Вопросы литературы». 1972. N 9. С. 147.

источник