Не так живи как хочется анализ

За несколько страниц назад мы говорили, что считаем пьесу «Не так живи, как хочется» одним из самых поэтических созданий Островского, — отзыв этот основан на внимательном изучении и представляет собой твердое убеждение наше. Автор говорит нам, что содержание драмы взято из народных рассказов, и он может прибавить: из рассказов самых общеизвестных, самых поразительных по своей поэзии. Кто из нас в детстве не слыхал повестей или легенд про какого-нибудь удалого, буйного молодца, почти загубившего свою душу загулами или дурной жизнью, увлеченного худым человеком от проступков к преступлению и, наконец, в последнюю минуту, на краю пропасти удержанного какой-нибудь светлою силою, проявившеюся или в крестном знамении, или в случайно прочитанной молитве, или в имени Господнем, произнесенном устами гибнущего человека. Подобных легенд немало у всех народов, но самая распространенность сказанных преданий делает чрезвычайно трудной их литературную обработку. Здесь надо быть сразу глубоким. Здесь надо, во что бы то ни стало, оживить всю поэзию предания, в его самобытности, с его народными особенностями. Г. Островский выполнил свою задачу с такой силой истинного поэта, что выполнению (поэтическому) не повредила даже некоторая несценичность развязки, самого важного пункта в его труде. Страхом и сказочной величавостью веет от всей интриги, по-видимому такой немногосложной, от всех действующих лиц, кажущихся такими простыми, такими вседневными лицами. С первых сцен первого действия уже проявляется вся энергическая прелесть замысла и в каждом лице, являющемся перед читателя, кроется та поэтическая, легендарная величавость, которая так часто уживается со всей простотой быта, со всей естественностью, ныне требуемой от драматического автора. Петр, главное лицо всего произведения, есть истинно русский, сильный человек, равно способный на подвиги добра и на отчаянные преступления, не знающий границ в проявлениях огненного раскаяния. С той минуты, когда пробуждается в нем божий страх, и он видит пропасть, разверзшуюся под его ногами, он порывисто и навсегда сбрасывает с себя все прошлое. Мы верим, что Петр, несмотря на свои грехи и козни злого духа, существо родственное тем сподвижникам порывистого благочестия, раскаяния и христианского милосердия, которые изображены вдохновенным пером инока Парфения. При бурной своей натуре он все-таки не далек от своего отца, благодушного и благочестивого старика, которого автор не сделал монахом только потому, что это несовместно с сценическими условиями. Душа Петра не из тех душ, которые духи тьмы оставляют без боя, — за нее борьба идет до конца, и враг человека бросает ее лишь на краю пропасти, под неотразимой силой искренней молитвы и крестного знамения. По нашему мнению, читатель непременно должен иметь в виду это обстоятельство. Г. Островского упрекали за то, что его полуфантастический колдун Кремка, совратитель, слишком мелок и не страшен. Оно может быть так, но замысел драмы так силен, что не страдает от этого. Метр, до последней сцены раскаяния, сам носит в себе духа тьмы, и этого довольно.

Из женских лиц драмы лицо Даши не остановит нас долго. Это тип уже нам знакомый и давно любимый нашим автором, тип преданной, кроткой и воркующей женщины. Зато Груша, дочь старухи Спиридоновны и Петрова зазноба — верх художественного совершенства и пленительнейшее женское создание изо всех женщин нашего автора. Мы отдавали должную дань похвалы Марье Андреевне в «Бедной невесте», не без оговорки, однако, что это лицо получает свою главнейшую прелесть от положения, в которое поставлено, и, пожалуй, от важных помыслов, на какие оно наводит. В лице Груши творчество автора является более непринужденным, более непосредственным. Это живая девушка, русская в малейшем своем слове, русская в каждом своем движении, — с одной стороны, художественно оконченная до того, что, кажется, мы ее сейчас только видели своими глазами, — с другой поэтическая так, что в ней одной сосредоточиваются пленительные стороны русской девушки всех лучших наших сказок и песен: простота, бойкость, сила физическая и душевная, горячность, ласковость, веселость, наконец, какая-то особенная удалая грация неиспорченной расы. Все сцены, где только является Груша, выше всякой похвалы. Они даже по достоинству своему несоразмерны с другими сценами комедии и иногда их подавляют. Разбирая «Бедную невесту», мы говорили, что пятый акт этой комедии кажется нам высочайшим пунктом, до которого когда-нибудь достигали силы Островского. Равное этому пятому акту найдем мы в той сцене третьего действия теперь разбираемой нами драмы, в той сцене, когда Груша встречает обманувшего ее Петра и, по-своему, между смехом и песнями после рюмки вина, выпитой впервой от роду, подавляя свои рыдания и прикрываясь масляничным весельем, высказывает ему все то, что хотела высказать.

Если б изучение и разработка светлых явлений простой русской жизни привело г. Островского лишь к одному созданию Груши, — не считая ничего другого, — и тогда мы все, ценители русского искусства, должны были бы поклониться автору в пояс, а не проходить в молчании мимо красот, им созданных, и во всяком случае не подбрасывать камней на его дорогу, без того уже многотрудную.

/Александр Васильевич Дружинин (1824-1864).
Сочинения А. Островского. Два тома (СПб., 1859)/

► Другие статьи А.В. Дружинина о сочинениях А. Островского:

источник

Впервые пьеса была опубликована в журнале «Москвитянин», 1855, No 17.

Первый черновой набросок драмы «Не так живи, как хочется» (хранится в Отделе рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина) относится к августу 1854 года. По первоначальному замыслу драма должна была состоять из пяти актов. Заглавие сначала было иное, но тоже пословичное и нравоучительное: «Божье крепко, а вражье лепко: масленица». В ремарке на заглавном листе указывалось: «Действие происходит в XVII столетии, в одном из больших городов России на Волге во время масленицы». Написано было лишь начало первого акта, а затем зачеркнуто автором.

Второй черновой вариант, уже под заглавием «Не так живи, как хочется» (хранится в Отделе рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина) ближе к окончательной редакции пьесы: «драма в 3-х действиях и 4-х картинах», действие ее перенесено в Москву. Но время действия определилось не сразу; автор переносил его из века в век: из XVII столетия к концу XVI, а потом к концу XVIII века. Однако во всех вариантах действие неизменно «происходит на масленице».

Отраженный в автографах процесс работы автора над текстом драмы показывает стремление писателя индивидуализировать речь персонажей, оживить диалоги, внести новые характерные подробности.

В ноябре 1854 года пьеса была закончена, а 3 декабря уже поставлена в Малом театре. В печати она появилась лишь в сентябре следующего года (в журнале «Москвитянин», 1855, No 17; сверх того были отпечатаны 600 отдельных оттисков).

Это издание не дает, однако, окончательного текста. Подготавливая первое собрание своих сочинений в двух томах (изданное Кушелевым-Безбородко в 1859 году), Островский продолжил работу над своей первой драмой. Ее новая, улучшенная редакция отличается от предыдущей большей законченностью некоторых образов-персонажей. Резче подчеркнута страстность натуры главного героя, Петра Ильича, и по контрасту усилен аскетизм его отца, Ильи Ивановича. Драматизм конфликтов стал напряженнее. Вновь написана сильная в драматическом отношении сцена галлюцинации Петра: «В комнате вдруг появляется Еремка, которого видит один Петр» (д. III, сц. 2, явл. I). Больше динамичности и выразительности приобрели диалоги в ряде сцен. Речам персонажей придано еще больше естественности и живости. В ремарке, после заглавия и списка действующих лиц, сделано характерное добавление: «Содержание взято из народных рассказов».

Текст «Не так живи, как хочется» по этому изданию 1859 года воспроизводился без редакционных изменений во всех последующих собраниях сочинений . При перепечатках давалась в сокращении лишь народная песня «Исходила младешенька все луга и болота» (д. III, сц. 1, явл. 3). Переиздавая свои пьесы, драматург приводил и большинстве случаев только начало песен, так как исполнение их со сцены целиком задерживало развитие действия, замедляло его динамичность.

«Не так живи, как хочется» явилось последним произведением Островского, напечатанным в журнале «Москвитянин».

На опубликование драмы в «Москвитянине» одним из первых откликнулся в «Современнике» (1856, No 2) [1], высоко оценив ее достоинства: «…разве только в первом, известном произведении г. Островского (то есть в комедии „Свои люди — сочтемся!“. — С. Е.) можно найти такие живые и мастерски очерченные лица, как в „Не так живи, как хочется“. Не говорим уже о верности языка; русский склад и в жизни и в речи дан г. Островскому более, чем кому-либо из современных писателей; он обладает им спокойно и вполне, и от всех его лиц действительно веет русским духом». «Лучше и выдержаннее всех лиц — Груша, — писал Некрасов. — Кажется, так и видишь ее и слышишь ее смех». Вместе с тем автор рецензии сожалел, что драматург «сам связывает себе руки», насилует свое дарование ради предвзятой и ложной теории: «Вообще мы готовы просить г. Островского не сужать себя преднамеренно, не подчиняться никакой системе, как бы она ни казалась ему верна, с наперед принятым воззрением не подступать к русской жизни. Пусть он даст себе волю разливаться и играть, как разливается и играет сама жизнь».

в статье «Темное царство» не остановился подробно на анализе «Не так живи, как хочется», но он решительно выступил против попыток реакционных славянофильских критиков представить автора этой пьесы каким-то проповедником «гнусной морали, предписывающей терпение без конца и отречение от прав собственной личности». «Может быть, — утверждал Добролюбов, — влияние кружка и действовало на него в смысле признания известных отвлеченных теорий, но оно не могло уничтожить в нем верного чутья действительной жизни, не могло совершенно закрыть перед ним дороги, указанной ему талантом… Славянофилы скоро увидели в Островском черты, вовсе не служащие для проповеди смирения, терпения, приверженности к обычаям отцов и ненависти к Западу, и считали нужным упрекать его — или в недосказанности, или в уступках отрицательному воззрению» (Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в трех томах, Гослитиздат, М. 1952, т. 2, стр. 164—165).

«Народная драма» Островского (таков подзаголовок «Не так живи, как хочется») не оправдала ожиданий и надежд критиков-славянофилов, и отношение к ней с их стороны было двойственным. Так, Т. Филиппов, критик журнала «Русская беседа» (1856, No 1, стр. 94—96) признавал, с одной стороны, что «мысль этой драмы имеет сама по себе глубокое значение и драматическая обстройка ее заслуживает полного внимания критики, как превосходное художественное намерение», но, с другой стороны, полагал, что эта пьеса «по исполнению слабее всех других, дотоле писанных произведений г. Островского». По мнению автора статьи, «слабость в создании характеров» является главным недостатком драмы «Не так живи, как хочется», «по которому она не имела ни малейшего успеха ни на сцене, ни в чтении».

Аполлон Григорьев, идейный вдохновитель кружка славянофилов, в статье «После Грозы Островского», напечатанной в журнале «Русский мир» в 1860 году, также усмотрел противоречие между «гениальным замыслом» и «скудным очерком выполнения». Говоря о поправках, внесенных драматургом во второе издание драмы, критик бросил упрек в «шаткости отношений поэта к своему, может быть любимому, но почему-то невыносившемуся детищу». Не удовлетворенный сценическим исполнением пьесы («Не так живи, как хочется», говорил он, «мы положительно зарезали на сцене, не только на петербургской, но даже отчасти и на московской»), А. Григорьев предлагал театру поставить это произведение, богатое своими возможностями, — «всей яркости при пособии музыки и блестящей обстановки». У него же явилась мысль о переработке «Не так живи, как хочется» в «музыкальную поэму», с пожеланием, чтобы автором ее был композитор (А. Григорьев, Собр. соч., вып. 11, M. 1915, стр. 47, 53).

любил это произведение, оно повлияло на его драму «Власть тьмы».

Премьера «Не так живи, как хочется» в московском Малом театре (3 декабря 1854 г.) шла в бенефис артиста , исполнявшего роль Петра. В других ролях были заняты: Агафон — , Груша — Л. П. Никулина-Косицкая. Афимья — , Вася—С. В. Васильев и др.

На сцене Александрийского театра в Петербурге драма была поставлена первый раз 12 января 1855 года. Роли исполняли: Петр — , Даша—А. М. Читау, Афимья — , Агафон — , Груша — , Еремка — и др.

Впрочем, по признанию самого , драма «Не так живи, как хочется» была принята «холоднее других». В Малом театре пьеса выдержала в сезон 1854—1855 года только четыре представления и не возобновлялась до 1861 года.

Автор между тем считал ее достойной быть в репертуаре каждого русского театра (т. XIV, стр. 207). Со временем она и стала репертуарной, в частности на провинциальных сценах, хотя и не принадлежала к числу особенно популярных произведений Островского. С 1875 по 1917 год драма «Не так живи, как хочется» ставилась в общей сложности около 1500 раз (тогда как, например, «Гроза» представлена была за эти же годы более 3500 раз).

В конце XIX — начале XX века участились клубные и любительские постановки «Не так живи, как хочется» для массовых аудиторий.

Она вдохновила композитора на создание оперы «Вражья сила». В широкой песенности, характерной для стиля «Не так живи, как хочется», были заложены большие музыкальные возможности. Речь действующих лиц напевна, эпична. В текст драмы внесено Островским десять любимых им народных песен. Песню Еремки «Я на камушке сижу, я топор в руках держу» сам записал в Поволжье и передал свою запись для издания композитору . В Кинешемском районе, недалеко от усадьбы Островских Щелыкова, бытовала другая песня Еремки: «Уж и я ли твому горю помогу!» [2]. Захватившее молодого Островского увлечение народной песенной поэзией отразилось и в «Не так живи, как хочется».

Сюжет пьесы, привлекавший своим драматизмом, сильными контрастами, яркой картиной масленичного разгула, самому показался сперва не подходящим для оперы в ее традиционном виде. Все же, уступая настойчивым просьбам композитора, он взялся написать либретто и летом 1867 года, живя в Щелыкове, усердно принялся за работу. Совместный их труд, однако, не наладился: композитор вначале обещал писателю не изменять драматургической основы произведения, впоследствии же требовал заново переработать ее последние акты и закончить оперу сценой убийства Петром Даши. Островский, понятно, не мог согласиться на такую коренную перестройку своей драмы, тем более что еще в процессе создания «Не так живи, как хочется» он отказался от трагического финала, разрешив конфликт заключительным раскаянием героя. Либретто последних актов оперы было изменено уже без участия автора драмы. Заглавие «Вражья сила» взято из текста написанного четвертого действия либретто.

источник

Философский анализ не современной нравственно-религиозной установки «Не живи, как хочется, а как Бог даст»

Недавно обратил внимание на поучительное высказывание «Не живи, как хочется, а как Бог даст», которое используют в разговорной речи люди разных возрастов и социальных положений. Его смысл сводится к тому, что в наше тяжёлое время нельзя ничего загадывать, планировать, т.е. «хотеть», так как жизнь может оказаться очень суровой, беспощадной и непредсказуемой, т.е. такой как «Бог даст», а потому радуйся тому, что имеешь. Пожалуй, в этом есть житейская народная мудрость, та сермяжная правда, которая веками выручала русских людей и до сих пор помогает выживать в новых исторических условиях.

Эта мировоззренческая установка (спасительная в чрезвычайных ситуациях) подсказывает человеку пониже нагнуть свою голову, а лучше всего прижаться к родной земле и затаиться, притихнуть на время в надежде на наступление лучших времён.

– Нужно переждать суровую годину, – подсказывает жизненный опыт и народная мудрость.

Философский анализ этой практической установки стоит начать с исторической реконструкции её прототипа. Известный исследователь русского языка В. Даль упоминает такую народную пословицу: «Не так живи, как хочешь, а так живи, как Бог велит»[1]. Эта пословица имеет совершенно другой смысл, – подлинно христианский, высоко нравственный, требующий ограничить произвольные человеческие хотения божественными заповедями – «велениями». Например, такими – не убий, не кради, не лги, возлюби ближнего своего, прости врага своего и др. Но этот нравственный смысл («как Бог велел») почему-то не закрепляется в обыденном сознании и поведении россиян; он подменяется прагматичными правилами, более удобным для биосоциального выживания в наших российских условиях. Вместо безусловных велений Бога людям более подходит выражение «как Бог даст», смиряющее человека с существующим порядком вещей, и со всем происходящим, в том числе и с греховным, и с несправедливым.

Смирение и покорность, послушность и безропотность могут продлить человеку его бренное существование, и сохранить потомство, и даже даровать некоторые материальные блага, но только при условии, что он не будет выпячивать свои хотения, свои личные мнения или свои амбиции, т.е. если не будет покушаться на имеющуюся систему Господства и подчинения, на сложившийся Порядок властвования.

Сейчас я не буду вдаваться в вопрос «Почему в обыденном сознании россиян происходит такая подмена смыслов?». Над этим каждый может поразмыслить самостоятельно. Меня интересует смысловой горизонт современной установки («Не живи, как хочется, а как Бог даст»), а именно человеческое умонастроение, которое сознательно и бессознательно формируется под её влиянием.

Начнём философский анализ этого высказывания с первой части – «Не живи, как хочется». Это требование является очень страшным, бесчеловечным по своей сути, ведь оно принуждает человека отказаться от своих желаний, «хотений», отказаться жить по своей воле, т.е. свободно. Такой отказ от личной свободы превращает человека в зависимое, несамостоятельное, и часто несчастное существо, которое может дойти до крайнего вопрошания:

– Если не жить, как хочется, то зачем вообще жить?

Это требование парализует собственную свободную волю человека, его жизненную энергию, и заставляет подчиниться судьбе, некоему внешнему порядку вещей или некоей высшей воле. При этом человек оказывается рабом обстоятельств или игрушкой в руках некоей высшей воли.

Теперь переходим к анализу второй части нашего высказывания – Живи «как Бог даст». Что обычно понимается под этой фразой? Человек должен принимать всё, что с ним происходит, как данное Богом (высшей господствующей силой), т.е. со смирением и безропотностью. То, что «Бог даст» в религиозном понимании – это сама жизнь человека, и прежде всего, её материальные условия, блага, от которых во многом и зависит наша жизнь: безопасность, здоровье, еда, деньги, жилище, одежда, транспорт и др. И это «данное» есть дар свыше, на который грешно жаловаться, обижаться, например, на размер своей пенсии или учительской зарплаты, на плохие дороги или засилье чиновников и др. Если всё сущее зависит от высшей воли, то нет смысла оценивать это сущее критически, и пытаться что-то изменить, улучшить, совершенствовать.

– Довольствуйся тем, что тебе дано, даётся и радуйся этому пока жив. – Вот такой практический вывод вытекает из второй части нашей установки. Прямо скажем, вывод психотерапевтический, умиротворяющий, и вместе с тем, безрадостный и безвольный; от него веет фатальной предопределённостью человеческой жизни и надеждой только на какую-то иную, неземную справедливость.

Такое умонастроение характерно для феодального общества, в котором жёстко закреплены все властные полномочия и социальные лифты; властное меньшинство не заинтересовано в каких-либо существенных переменах и трансформациях, а подданные убеждены в неизменности миропорядка. Что-то похожее мы можем видеть в постсоветской России, которая всё больше становится постфеодальным обществом, тяготеющим к традиционно-консервативному, религиозно-мифологическому мировоззрению, типа «так было, так есть и так будет всегда». Но в 21 веке такой постфеодальный «мировоззренческий ренессанс» является очень опасным явлением, так как ведёт общество к морально-психологической, политической и экономической деградации, а в итоге – к системному коллапсу.

Хотят ли граждане этого коллапса? Хотят ли умирать раньше срока? На эти вопросы каждый отвечает для себя, и своим решением отвечает за свою жизнь.

Итак, если человек решает сам для себя, что он свободен и хочет жить по своему, то ему открывается путь к подлинно нравственной, позитивной установке – «Живи с удовольствием, не забывая про заповеди Бога!». А прежние установки можно аккуратно вписать в словари и хранить как реликвии прошлых времён, как напоминания о жизни прежних поколений.

Если же остаются какие-то религиозные сомнения, то попробуем их ослабить с помощью религиозно-метафизического рассуждения.

Допустим, что Бог есть, и Он является создателем этого мира, и каким-то образом может влиять на нашу жизнь. Также допустим, что Бог (как источник любви) не желает человеку зла, а значит, даёт возможность самому человеку выбирать между добром и злом. Из этого следует, что Бог создал человека свободным.

Если Бог создал человека свободным, то сам человек может решать, что ему делать или не делать, и за это он будет лично отвечать перед своим Творцом. Поэтому не может быть речи ни о каком божественном предопределении конкретной человеческой жизни и жизни определённого общества (например, российского), так как каждый миг происходит выбор между добром и злом.

Также допустим, что Бог дарует людям некоторую благодать в виде продолжения жизни и различных благ. От чего зависит Его благосклонность? Вероятнее всего, от помыслов и деяний самого человека и всего общества; от того, к чему более склонны люди – к добру или ко злу. Ведь каждый знает за себя, а потому и надеется на высшее милосердие и прощение. Но для этого высшего акта Богу как судье нужно узнать «сердце человека», т.е. осознал ли человек свои помыслы и деяния, и намерен ли он склониться к добру.

Итак, это религиозно-метафизическое рассуждение приводит нас к хорошо известному, разумному выводу: Бог хочет, чтобы человек свободно выбирал свой жизненный путь. А вот, как человек будет идти по выбранному пути, и сколько, – вероятно, будет зависеть от Его содействия.

В итоге философского анализа мы получаем следующий результат:

Нравственно-религиозная установка «Не живи, как хочется, а как Бог даст» во-первых, противоречит основным положениям христианского вероучения, так как отрицает свободный выбор человека, во-вторых, возвращает человека и общество в феодальное прошлое, и препятствует росту степеней человеческой свободы, а, в-третьих, порождает явно негативное, рабское умонастроение, которое парализует волю к жизни и творческую деятельность человека, и, в итоге, – нацеливает на уход из этой «юдоли зла и печали». С точки зрения практической философии такая мировоззренческая установка является опасной ловушкой для разума, которую нужно замечать и осторожно обходить.

источник

НЕ ТАК ЖИВИ, КАК ХОЧЕТСЯ (1854, 1859)

Народная драма в трех действиях

Илья Иванович, зажиточный купец.

Агафон, мещанин из уездного города.

Вася, молодой купеческий сын.

Спиридоновна, содержательница постоялого двора.

Иван, молодец в доме Петра.

Действие происходит в Москве, в конце XVIII столетия, на масленице. Содержание взято из народных рассказов.

Сцена представляет русскую комнату; налево два окна; прямо дверь и направо дверь; по стенам лавки, на левой стороне деревянный стол и скамья.

Афимья. Чует мое сердце… не добро оно чует!. Да чему и быть хорошему? Ни миру, ни ладу в семье’ Знать, уж Бог вовсе отступился от нас, глядючи на наше непутное житье. За грех за какой-нибудь наказанье экое Петру Ильичу, да за наше неумоление. И на чужого-то смотреть на беспутного сердце мрет, а то, легкое ли дело, свое детище. да еще женатый. Хорошо, что мать-то Бог прибрал, а то каково бы ей на это глядеть-то. отцу супротивник, жену замучил. В кого такой уродился? Теперь дни прощеные, и чужие мирятся, а у них и вставаючи и ложаючись брань да перекор. Ну, где он теперь шляется? Ждали, ждали обедать, а его и слыхом не слыхать. Всю масленицу гуляет, скружился, как угорелый. Отец-то пришел полюбоваться на наше житье: есть на что радоваться! Чем бы погостить, а он домой собрался.

Даша. Не говори, тетушка, уж и так тошно.

Афимья. Да что не говорить-то! Нешто не правда?

Даша. Что же, тетушка, что же мне делать-то? Завез он меня на чужую сторону украдучи.

Афимья. Плоха жена, от которой муж гуляет.

Даша. Измучились я! Все сердце он из меня вынул! Отца не слушает, а я что?

Афимья. А ты жена, не чужая.

Даша. Хуже чужой я ему теперь.

Афимья. Ты, видно, Даша, уж такая горькая зародилась, да вот и к нам-то несчастье принесла! Точно как по то стало.

Даша. Не я к вам несчастие принесла. Пока любил меня Петр Ильич, так и жил хорошо, а разлюбил — Бог его знает что с ним сталось, — и стал гулять.

Афимья. Кабы ты жила с ним, как жене следует жить, другое бы дело; а то где же это видано, ровно ты, прости господи, как полюбовница какая, виснешь ему на шею. Нешто жене так подобает?

Даша. Чудное это дело с ним сделалось! Думаю я, не придумаю. (Плачет.)

Илья. Дарья, не плачь, не гневи Бога! Снявши голову, по волосам не плачут.

Даша. Батюшка, куда ты собрался?

Илья. Пойду от вас прочь. Я и смотреть-то на вас не хочу, не стоите вы того. Придешь к вам на неделю-то, ровно в омут.

Даша. Ты хоть сына-то подожди, да поговори ему.

Илья. Подожду, поговорю ему в последний раз, крепко поговорю. Ведь гибнет! С экой-то жизнью добра нечего ждать! Такие-то люди близко беды ходят. Хочет — послушает, хочет — нет, а я старый человек, мне покой нужен, пора и свою душу вспомнить. Будет, пожил в миру, всего насмотрелся, только дурного-то больше видел, чем хорошего. С тех пор и свет увидал, как у братца в его келье живу. Вот немножко прошел по Москве, всего-то от монастыря до вас, а сколько мерзости-то видел! Народ-то словно в аду кипит: шум, гам, песни бесовские! Вот вчера, говорят, двоих мертвых на улице подняли да один в прорубе утонул. Христианская ли это смерть! Куда они угодили? Какое житье в миру-то нынче? Только соблазн один. Сын вот родной и тот что делает. Нешто я его так воспитывал-то?

Илья. Где погулял, добрый молодец?

Петр. В Москве места много, есть где погулять, была б охота.

Петр. Погулял-таки. Ты, батюшка, куда собрался?

Илья. Бежать хочу, закрывши глаза.

Петр. Что ж не погостишь с нами?

Илья. Надоело мне глядеть-то на тебя, живешь больно нехорошо.

Петр. За что, батюшка, гневаешься? Чем мы так провинились перед тобой?

Афимья. Чем? Не ты б говорил, не мы бы слушали, беспутные твои глаза!

Петр. Не твоего разуму это дело.

Даша. Батюшка серчает, что ты все гуляешь да со мной дурно живешь.

Петр. Ты, что ль, нажаловалась?

Илья. Что жаловаться-то! Разно и сам не вижу, что живешь не по-людски!

Петр. Эх, уж, видно, мне не жить по-людски… на меня, должно быть, напущено.

Петр. Загубил я себя с тобой! Связала ты меня по рукам и по ногам.

Даша. Ты мучитель, ты кровопивец!

Илья. Что вы? При мне-то? (Грозно.) Молчать! Ты, никак, ума рехнулся! Тебя нешто кто неволил ее брать? Сам взял, не спросясь ни у кого, украдучи взял. а теперь она виновата! Вот пословица-то сбывается: «Божье-то крепко, а вражье-то лепко».

Петр. Она меня приворожила чем-нибудь… зельем каким ни есть.

Илья. Не говори, не греши! Что тебя привораживать, коли ты и так ровно чумовой. Своевольщина-то и все так живет. Наделают дела, не спросясь у добрых людей, а спросясь только у воли своей дурацкой, да потом и плачутся, ропщут на судьбу, грех к греху прибавляют, так и путаются в грехах-то, как в лесу.

Петр. Да что ж, батюшка, делать-то? Как еще жить-то?

Илья. Живи по закону, как люди живут.

Петр. Ну, а и вот загулял… Что ж такое? Нынче дело масленичное. Уж и не погулять? Масленая-то один раз в году бывает. Мне что за дело, как люди живут; я живу как мне хочется.

Илья. Известно, по своей воле легче жить, чем по закону; да своя-то воля в пропасть ведет. Доброму одна дорога, а развращенному десять. Узкий и прискорбный путь вводит в живот, а широкий и пространный вводит в пагубу.

Петр. Не все гулять, придет время, и поправимся, и сами будем других учить; учить-то не хитро. Теперь и погулять-то, когда гуляется. Ты, батюшка, сам был молод.

Илья. Так что ж? Нешто я так жил? Молод, так и распутничать! Не для веселья мы на свете-то живем. Не под старость, а смолоду добрыми-то делами запасаются. Ты оглянись на себя: дома ты не живешь, знаешься с людьми нехорошими, жену обижаешь. Что ж у вас дальше-то будет, скажи ты мне?

Петр. А что будет то будет. Проживем как-нибудь — своим умом, не чужим.

Илья. Ну, так и живи! А я видеть этого не хочу! И говорить-то мне тяжело. Что говорить? кому говорить? Кабы разум был, а без разума и ученье не впрок.

Петр. А нет, так и негде взять. На нет и суда нет.

Илья. А нет, так наберись у добрых людей, да проси Бога, чтоб дал, а то, как червь, погибнешь! (Встает.) Прощайте! Коли будете жить хорошо, так приду о празднике, а до тех пор и не ходите ко мне, мне и так суета надоела. Помни, Петр! перед твоими ногами бездна разверстая. Кто впал в гульбу да в распутство, от того благодать отступает, а враги человеческие возрадуются, что их волю творят, и приступают, поучая на зло, на гнев, на ненависть, на волхвование и на всякие козни. И таковым одна часть со врагом. Выбирай, что лучше: либо жить честно, в любви у отца, с душой своей в мире, с благодатию в доме; либо жить весело, на смех и покор людям, на горе родным, на радость врагу человеков. Прощайте! Петр, наступают дни великие, страшные, опомнись. Вот тебе мой приказ, родительский приказ, грозный: опомнись, взгляни на себя. Прощайте!

Афимья. Ужели так уйдешь? Нонче дни прощеные, все люди прощаются.

Даша. Батюшка, прости нас. (Кланяется в ноги.)

Илья. Вас благословить? Стоите ли вы? Нет, вы подождите моего благословения до тон поры, пока будете жить хорошо. Порадуй меня, Петр! Лучше совсем не жить, чем жить так, как ты живешь. Благословенье отца нужно: без благословенья пропадешь, как пес. (Уходит. Все провожают его. Афимья уходит за ним.)

Петр и Даша. Петр садится к столу н задумывается.

Даша. Слышал, что батюшка-то сказал?

Даша (подсаживается). Послушаешь батюшку, будешь любить меня по-прежнему?

Даша. Да скажи мне, желанный мой, не утай ты от меня, чем тебе я надоела? Али я не ласкова, что ли, к тебе, Петр Ильич? Али не услужила чем? (Петр молчит.) Чем прогневала? Голубчик, Петр Ильич, скажи!

Петр. Отойдешь ли ты от меня, или нет?

Даша. Живем мы с тобой всего годочек…

Петр. Дарья. (Замахивается.) Не вводи в грех!

Даша. Убей ты меня лучше! Не хочу я жить без твоей ласки! Сам ведь ты меня приучил. Зачем же ты меня прежде любил да нежил, я бы уж не привыкала. Помнишь, мой сердечный, дома-то ты, бывало, на меня не наглядишься, а выйдем мы с тобою в праздник на улицу — и сидим целый день обнявшись, за белую руку ты меня держишь, в глаза мне смотришь. Народ-то идет — на нас радуется. Скоро-то, скоро все это миновалося! (Плачет.)

Петр. Что миновалось, того не воротишь.

Даша. Да, не воротишь! Да нельзя ж мне и не тужить-то об нем, об том золотом времечке. Петя, может, тебе скучно? Хочешь, я тебе песенку спою, что ты певал холостой? (Молчание.)

Петр. Отстань! Отойди ты, и без тебя тошно.

Даша. Да скажи, что тошно-то? Скажи ты мне, что тошно-то? Ведь я тебе не чужая.

Петр. А то тошно, что ты своими слезами из меня всю душу вытянула, да еще батюшке нажаловалась. Он мне вон каких страстей насулил, поневоле голову повесишь. Что ж ты думаешь, после его брани-то я к тебе ласковей, что ли, буду? Как же, дожидайся!

Даша. Уж коли так, отпусти меня к батюшке.

Петр. Ступай, пожалуй, хоть на все четыре стороны.

Петр. Прощай, не поминай лихом, добром нечем.

Петр. Горе? Вот где горе! Не зальешь его, не затушишь. Дайте мне вина! Скорей вина! Шевелитесь.

Афимья. Ты, видно, дитятко, забыл, что отец-то говорил?

Петр. Кто здесь хозяин? Что я, дома у себя или в гости пришел? (Садится.) Вина! (Ударяет по столу.) Да ты подай хорошенького, нынче масленица.

Афимья. Принесу пойду, что воюешь-то! (Отходит и останавливается.) Ты на нее-то посмотри! Видишь, плачет, убивается. Заел ты чужой век, заел!

Запречь мне жеребца вороного, дугу писаную… Проворней!

Даша. Посиди дома-то хоть немножко.

Петр. Нечего мне дома делать, здесь угарно.

Афимья. Какой угар? Что ты выдумал!

Петр. А я говорю, что угарно, так и будь по-моему!

Афимья. Ты скажи только, скажи, варвар, желаю я знать от тебя, за что ты жену-то замучил!

Афимья. Возьму да уйду, не стану глядеть на вас, чтобы сердце не надрывалось.

Петр. Да уйди, тетка, кто тебя держит; авось ладу больше будет.

Афимья. Ладу, ладу? Врешь ты. разбойник! От тебя ладу в доме нет.

Петр. Тетушка, пойдешь ли ты за вином, али нет? А то я сам схожу; смотри, как бы хуже не было.

Афимья. Мне чужого не жалко. Пей, пожалуй, коли ты еще не сыт.

Афимья. Балуй, ухаживай за ним, а он на тебя и глядеть не хочет. (Уходят.)

Петр. Эх, шибко голова болит! Скружился я совсем! (Задумывается.) Аль погулять еще? Дома-то тоска. Спутал я себя по рукам и по ногам! Кабы не баба у меня эта плакса, погулял бы я, показал бы себя. Что во мне удали, так на десять человек хватит! А и то сказать, велика радость сидеть с бабами, пересыпать из пустого в порожнее. Уж догуляю масленую, была не была!

А как голова-то болит! ровно треснуть хочет. Поеду-ка я к своей кралечке, размычу тоску-горе.

Даша. Вот, Петр Ильич, кушай на здоровье.

Петр. Не кажись ты мне! Ишь ты глаза-то скосила. Точно яду подаешь! Пить-то из твоих рук не хочу!

Даша. Пропадай ты совсем, измучил ты меня! (Ставит вино на стол.)

Петр (наливает стакан и пьет). Давай. (Уходит.)

Даша. Что же это на мука-мученская! Батюшка-то с матушкой, чай, думают, дочка-то живет в богатстве да в радости, а не знают они того, что я с утра до ночи слезами обливаюся. Что ж делать-то? Наша доля терпеть — потерплю; может, он погуляет, погуляет, да за ум возьмется, опять ко мне придет, голубчик мой. (Молчит несколько времени.) Одного только, кажется, не перенесет душа моя, коли он да променяет меня на кого-нибудь. А ведь от него, пожалуй, станется. Лучше возьми он мое сердце да разорви его на части, размечи по чисту полю, чем такое злодейство сделать надо мною.

Вася. С широкой масленицей!

Даша. Здравствуй, Вася. Что ты?

Даша. Чтой-то, Вася! С тобой прежде этого не было.

Вася. С горя, Дарья Агафоновна, с горя, с большой со кручины.

Даша. Полно, что у тебя за горе?

Вася (садится). Есть, Дарья Агафоновна, есть. Печаль-тоска несносная. Погоди, постой, я с горя песенку запою. Можно?

Востоскуйся ты, моя сударушка!

Даша. Вася, а Вася, что у тебя за горе.

Вася. Не скажу, вот ни за что не скажу! Хоть сейчас расказните, не скажу.

Даша. Ну а не скажешь, так и не надо.

Вася. И ни… ни… ни за что на свете! (Поет.)

Даша. Ну, Бог с тобой, не говори, я и не спрашиваю.

Вася. Нельзя, не велено… под страхом не велено… он меня убьет.

Вася. Некоторый человек. (Поет.)

Даша. Вася, а Вася, скажи мне, что я у тебя спрошу.

Даша. Куда Петр Ильич ездит? Ты с ним езжал вместе.

Даша. Вася, ты винца не хочешь ли? Выпей вот вишневочки.

Вася. Нет, боюсь. Тятенька — ух. и… и не живи на свете. Я и то вот хмельненек немножко… так зашел к вам, авось пройдет… а то боюсь… тятеньку до смерти… и… беда.

Даша. Да ты уснешь у нас, вот и пройдет… Ничего, выпей.

Вася. Нешто один стаканчик.

Даша (наливает). Выпей, Вася, ничего.

Так ты не скажешь, куда вы ездите-то?

Вася. Никак невозможно этого сделать: не велел.

Даша (с испугом). Как не велел? Да отчего же не велел?

Вася. Так, не велел, да и все тут. Убью, говорит, на месте! Да не спрашивай, Дарья Агафоновна, я ничего говорить не стану.

Даша. Ну, хорошо… ну, хорошо, я не буду спрашивать. Выпей еще, Вася.

Вася. Нет, покорно благодарствуйте, будет… и то мутит… а я тятеньки боюсь.

Даша. Вот, тятенька! Что такое? Нынче масленица. (Наливает.)

Вася. Ведь этак, пожалуй, напьешься! (Пьет.)

Даша. Ничего. Какой ты, Вася, хороший… тебя, чай, девушки любят… Ишь ты какой кудрявый! (Гладит по голове.) А? любят девушки? (Наливает вина.)

Вася. Меня девушки оченно любят. Да только вот одна, что самая которая раскрасавица, надо мной надсмеялася… Конечно, он старшой… и по торговле, да зачем обижать.

Вася. А он обидел, он шутку сшутил… Да еще какую шутку! а еще благо… бла… благоприятель называется.

Вася. Я все ходил к ней украдкой, потихоньку, потому я боюсь, тятенька узнает… Куда, говорит, ты ходишь. Да нет, он не велел сказывать… ты, говорит, и подумать не смей! А то, говорит, ты, пожалуй, сдуру-то жене…

Даша. Васенька, миленький, а какую я тебе невесту сосватаю! Выпей, Вася.

Вася. Не пой ты меня, сделай милость, не пой… а то я пьяный все скажу, а я не должен по-приятельски… и он не велел… Тогда лучше и не живи на свете!

Даша. А какую невесту, Вася! Какая красавица-то, писаная!

Вася (пьет). Ну, хорошо, ну, я все скажу… все, за то, что он меня обидел… кровно обидел… надсмешку надо мной сделал. Только ты ему не сказывай.

Вася. Вот, говорит, куда ты ходишь? Я говорю: есть девушка, красавица, живет с матерью, туда, говорю, и хожу… Грушенькой зовут. Возьми, говорит, меня с собой. Взял я его. Вот мы и ходим к ней много раз… много раз… сидим это, растабарываем, пряничков носим… все как следует. Вот я сижу, начинает он к ней подделываться, холостым сказался…

Даша (отодвигается с ужасом). Ах, батюшки!

Вася. Ты, говорит, не смей сказывать, что я женатый. А старуха-то его руку тянет, потому — богатый. Потом как-то говорит: ты, говорит, проваливай и не смей сюда ходить, а то, говорит, убью! И, говорит, отцу скажу. Что ж, известно, я тятеньки боюсь! Ты, говорю, пи… пи… пиять меня хочешь… Что же, пияй! Отольются тебе мои слезы… Целую неделю, Дарья Агафоновна, я плакал навзрыд, а вот нынче с горя выпил… не мог я этого прео… переломить в себе!

Вася (плачет). Я человек, у меня сердце, душа есть… чай, она чувствует… Я ведь не каменный. У него жена есть, а я сирота… у меня нет никого…

Даша. (встает). Тетушка, матушка!

Даша. Тетушка, поскорей соберите меня… я еду к своим… пешком уйду, бегом убегу.

Даша. Злодей-то мой, тетушка, совсем меня бросил. Тетушка, у него есть полюбовница. Вот отчего он дома-то не живет.

Афимья. Ой! что ты? Ах, родная!

Даша. Не он ли мне клялся, всю душу-то проклял, божившись, что одну меня любить будет, а теперь нашел себе здесь какую-то… (Подходит к Васе и толкает его.) Кто она такая, а?

Спит! Поскорей, тетушка, поскорей… Поеду в Рогожскую, найму лошадей. Легче мне не видать его совсем, чем век с ним горе мыкать. Будет, пожили. Прощай, Петр Ильич!

Спиридоновна. Ну, ну, закладывай ступай!

Яков. Что ж, Анна Спиридоновна, я тебе за овес деньги отдал сполна, значит, как есть.

Спиридоновна. Ну, отдал — и конец.

Яков. Да известно… что ж такое… дело масленичное, можно нашего брата и винцом похолить.

Спиридоновна. Уж вы, жиды, из души вытянете. (Подносит водку.)

Яков (пьет и утирается). Покорнейше благодарим.

Спиридоновна. А в Бунькове Мишке кривому сдай.

Яков. Оно это точно, что ж говорить, Мишка кривой супротив других ловчей будет. Только теперь староста на буньковских ямщиков приказ написал: если будете, примерно, метать промеж себя и тащить, котора половина больше, так и тащите, а им чтобы не галдить, и чтобы супротив говорить не смели.

Груша (подпрыгивая и похлопывая руками). Ух, как перезябла вся, беда!

Спиридоновна. А неволя стоить на морозе-то? Точно тебя из избы-то гонят.

Груша. Да уж больно весело на улице-то: парии гуляют, девки гуляют, песни играют, не ушел бы от них, кажется. Я погреюсь да опять пойду. Что-то мне сегодня уж больно весело, девке.

Спиридоновна. А то неужто скучать? Об чем это? Живем хорошо, ожидаем лучше. (Ямщику.) Ты что здесь толчешься-то? Ступай закладывай.

Яков (почесываясь). Да уж больно мне… тово… неохота от масленой уезжать-то.

Спиридоновна. Вам бы все гулять! Ступай! Ступай! (Толкает его; ямщик уходит.) Поди вот попотчуй купцов винцом; сидят там лошадей дожидаются. Пошути там с ними, побалагурь, наври им короба с три, они ведь охотники.

Груша. Да, как же, нужно мне к ним идти. Пристают да целоваться лезут; смерть не люблю! Мне и от своих-то парней проходу нет.

Спиридоновна. А к тебе нешто пристанет? А я так люблю купцов. Я вот десять лет постоялый двор держу, десять лет как в огне горю, ни одному мужику против меня не потрафить, так уж навидалась я их. Я после покойника-то твоего отца молоденькая осталась; тогда еще мы в Бунькове держали. Бывало, наедут — пей, гуляй, веселись! Уважаю даже купцов за их жизнь. Только держи себя в струне: языком, мол, что хошь болтай, рукам воли не давай — вот мой обычай! Этот… как его. Петр Ильич, что ли? Что он больно часто повадился?

Груша. Ничего, ходит так себе, для времяпровождения. Не гонять же его.

Спиридоновна. Зачем гонять, может и пригодится. Ты его, Груша, блюди, приголубливай, только не больно поваживай. Женись, мол, вот и все тут, и хлопотать не об чем, а на бобах-то, мол, нас не проведешь. А до той поры пущай ходит да гостинцев носит. Что им в зубы-то смотреть!

Груша. Ишь ты, мать! Как же, охота мне замуж! По тех пор и погулять, пока в девках. Еще замужем-то наживуся! Гуляй, девка, гуляй я!

Спиридоновна. Не век же тебе в девках-то сидеть, а вышла за человека хорошего да за богатого, и ходи как пава… Фу-ты ну-ты. То ль не житье! Пей, ешь на поданном, ложись на постланном, только врозь ползи. (Уходит.)

Груша (одна). Замужем-то жить трудно! Угождай мужу, да еще какой навернется… Все они холостые-то хороши. Еще станет помыкать тобой. А девкам нам житье веселое, каждый день праздник, гуляй себе — не хочу! Хочешь — работай, хочешь — песни пой. А приглянулся-то кто, разве за нами усмотришь. Хитрей девок народу нет. (Поет песню.)

Спиридоновна и Петр входят.

Груша, Спиридоновна и Петр.

Спиридоновна. Вот я к тебе гостя привела. Садись, Петр Ильич. Скидай шубу-то.

Петр. Не надо. Я на минуту к вам, проездом заехал.

Груша. Отчего ж на минуту? Посиди.

Петр. Нехорошо днем-то: у вас мало ли народу толчется — увидят.

Груша. А тебе кого бояться-то?

Петр. Нет, я ужо приеду вечером, в те поры погуляем.

Спиридоновна. Сиди, сиди, небось никто сюда не войдет. А ужо приезжай, милости просим. Выпей-ка винца.

Спиридоновна. Полно ломаться-то. Выпей.

Петр. Ну давай. (Пьет.) Спасибо.

Спиридоновна. Вот так-то… на здоровье! смоталась совсем, и день и ночь пьяна, дым коромыслом; такая уж эта неделя, право. (Уходит; Груша затворяет за ней дверь.)

Груша. Что ты такой сердитый? На меня, что ль, сердит ?

Петр. Я нынче не в себе, скучно, дела такие есть.

Груша. А ты не скучай. Что за скука. Так-то, голубчик мой беленький. (Поет.)

Что сегодняшнюю-то темну ночь

Петр. Уж очень я тебя люблю! Надоть так думать, ты меня приворожила чем ни на есть!

Груша. Что ты! Господь с тобой!

Петр. Возьми ты вострый нож, зарежь меня, легче мне будет.

Груша. Да что с тобой сделалось?

Петр. Несчастный я человек! Ничего и не пойму, ничего не соображу. Голова мои вся кругом пошла! Ровно туману кто напустил на меня!

Груша. Да отчего так? Скажи.

Петр. Говори ты мне прямо, так, чтоб уж я знал: любишь ли ты меня?

Груша. А то скажешь — нет? Известно, люблю.

Петр. Ой ли? Верно твое слово?

Груша (обнимая его крепко). Вот как люблю… вот!

Петр. Груша, так ты меня так любишь? Ну, пропадай все на свете! Скажи ты мне теперь: загуби свою душу за меня! Загублю, глазом не сморгну.

Груша. Что ты, что ты?! Нехорошо! Нешто такие слова говорят? В какой час скажется. Вот у нас кузнец Еремка, все этак душой-то своей клялся, в преисподнюю себя проклинал… Ну, что ж, сударь ты мой… такая-то страсть. И завел его на сеновал под крышу. Насилу стащили, всего скорчило. Уж такой-то этот Еремка распостылый! Каких бед с ним не было! Два раза из прорубя вытаскивали, а ему все как с гуся пода.

Петр. Что мне себя жалеть-то? Уж и так пропащая моя голова, заодно пропадать-то! Говори, мое солнышко, чего тебе нужно: золота, серебра, каменьев самоцветных— себя заложу, а тебе подарю.

Груша. Ничего мне, голубчик ты мой беленький, не надо, всего у меня довольно. А ты вот что, парень, люби ты меня, как я тебя люблю.

Петр. Эх, девка! Что балясы-то точишь! Видишь, я в каком разе! Проси, чего хочешь. Дорогого проси !

Груша. Чего у тебя просить-то! А вот что: ходи почаще, носи пряничков послаще, да еще ленту поалее, да гляди на меня помилее, да целуй покрепче… ха, ха, ха. Да вот еще я у тебя давно хотела попросить: купи ты мне перстенечек.

Мне не дорог твой подарок,

У нас у всех девушек есть… ну, понимаешь… приятели. Посмотри в праздник, сколь хорошо: на улице сидят все вместе; а ты вот со мной никогда не погуляешь. По крайности я перстенек покажу, что есть у меня такой парень, который меня верно любит. Ты приезжай ужо пораньше, заложим тройку, насажаем девок, поедем кататься с песнями.

Петр. Давай руку. (Берет руку.) Значит, кончено! (Ударяет ее по руке. Груша кивает головой.) Так на кой нам шут девок! Мы двое поедем.

Петр (целует Грушу). Вот это лю6лю! Это по-нашему. Поди посмотри, нет ли кого в избе либо на дворе.

Груша. Что так скоро? Посиди.

Петр. Теперь некогда. Еще вечер-то наш.

Груша. Ну, нельзя, так не надо. (Уходит.)

Петр (один). Ух! Загуляю! Эку паву поддел! Нас ли девушки не любят?

Груша. Ступай, никого там нет, только какая-то старушка приехала, по здешняя.

Какие мы девки баловницы! Вот приласкай парня, он и не отстанет, и будет подле тебя увиваться. Только чтой-то он иной раз такой хорошим, веселый, а иной раз чудной такой? Что-нибудь у него па душе есть. Может, он что недоброе затевает… так мы с матушкой и двери покажем, у нас недолго! А все будет жаль. Вот шуткой, шуткой, а ведь как полюбила, ажио сердце ноет, так вот и бьется, ровно голубь.

Степанида. А что, девонька, погреться бы у вас тут у печки можно?

Степанида. Я вот одежонку-то тут положу да мешочки-то вот… Изломало всю… да прозябла немножко; не близко ведь ехать-то, третьи сутки в дороге. А дорога-то, милая, известно, масленица, не первый путь. Ох, ох, ох! В Москву со стариком, девушка, приехали, дочку навестить, да не знаем, где найтить-то. Пообогреемся, ночку переночуем, а завтра пойдем поищем.

Груша. Как же это ты, тетенька, не знаешь, где дочь найти.

Степанида. В Москве-то всего впервой, толку-то не скоро найдешь; опять же время к вечеру.

Груша. Что ж, она у вас здесь замужем?

Степанида (усаживается у печки). А вот, девонька, видишь ты, какое дело-то вышло. Город-то наш на проезжей дороге; мещане мы. Живем-то хоть бедненько, а домишко-то у нас хоть куда. Вот и останавливаются у нас купцы и баре, случается. Семья-то у нас небольшая была: я с мужем да дочка Дашенька; хозяин-то у меня уж старенек. Останавливался у нас проездом купец молодой, начал он Дашу-то уговаривать да улещать. Нам и невдомек такое дело. А в прошлом году, около святок, и сманил ее у нас.

Степанида. Сманил, сманил. Горя-то, горя-то что было! Ну, да уж нечего делать, не воротишь. Только получаем мы от нее письмо из Москвы. Вот оно и теперича со мною… Всё так с собой и ношу. Пишет, просит прощения и благословения от нас нерушимого, и что как приехали они в Москву, он на ней женился, и у него семья и торговля, всё как следует, и что живет она благополучно и с мужем в любви.

Груша. Видишь ты, счастье какое! За купца за богатого. Поди-тка ты. Знать, из себя хороша?

Степанида. Уж куда хороша. Не знаю, теперь как; может, горе-то ее повысушило, а допреж-то этого была такая красавица, полная, да белая… Вот хоть с себя пример возьми.

Груша. Ну, что я за красавица, помелом нарисованная.

Степанида. Нет, что ж, ты хорошая лапушка, видная, и тебя, гляди, хороший жених возьмет.

Груша. Да ведь это, тетенька, какое счастье выдет; не родись пригож, а родись счастлив.

Степанида. Не завидуй, девушка, чужому счастью. Вот мы было и порадовались, что так дал ей Бог. Должно быть, честный человек, хороший, на ее долю вышел. Да как и не порадоваться? Своя кровь, своя болезнь. Только после этого письма она нам ничего и не писала, и слуху о ней не имели — жива она или нет. Сбирались ехать, да не на кого дома оставить; а вот недавнушко слышали мы от проезжих людей, что муж-то с ней стал дурно жить, нагуливать, хмелем зашибаться. Нечего делать, собрались со стариком, да и поехали. Ну, там, конечно, родин богатая, еще как примут: бывает, мать-то и выгонют. Скука-то меня больно обуяла без дочушки-то. Все глазыньки выплакала, от питья, от еды отбило… Сама, милая, посуди.

Степанида. Что это ты, старты, замешкался?

Агафон (распоясываясь). Я все с лошадкой: отпрег, поставил на место, сенца дал. Животинку-то жалеть надо; ведь она не скажет. Ну вот, старуха, Бог дал и приехали, а ты все торопилась. Зачем торопиться-то? Тише едешь, дальше будешь.

Степанида. Да мне больно доченьку-то увидать хотелось.

Агафон. Вот и увидишь, коли Бог даст. Все своим чередом, торопиться-то никогда не надо.

Степанида. Уж я не чаяла и дожить-то. Ноги-то старые, а то бы так и побежала.

Агафон. Что бежать-то? Ну что бежать-то? Зачем? Баба дура, зачем? А мы смирненько придем, скромненько… всему свое время, свой предел. Достань-ка мне лепешечку из мешка, пожуем пока.

Степанида (достает). На тебе помягче, а то не угрызешь.

Агафон. Ну, хорошо, ладно. Вот это мне по зубам. (Едят молча.)

Степанида. Что-то наша Даша делает теперь, поглядела б хоть одним глазком.

Агафон. Что? Известно что — свое дело делает; хозяйство есть, чай, хлопочет; люди богатые, не то что мы.

Степанида. А ведь как, чай, трудно ей, бедной, в чужой-то семье!

Агафон. Не в чужой, а в своей.

Степанида. Да говорят, что муж-то ее не любит.

Агафон. Мало что говорят: не всякому слуху верь.

Степанида. А уж как она, бедная, нам рада-то будет!

Агафон. Известно, рада будет. А все, старуха, чай, маленько зазорно будет на стариков-то своих смотреть. Как ты думаешь, а?

Степанида. Что ж зазорно? Бог ей судья, мы сами не безгрешные.

Агафон. Известно, не безгрешные… А все как-то тово… детищу-то против родителей… как будто не годится.

Степанида. Что ж, Агафон Потапыч, ты ведь в те поры сам первый ее простил.

Агафон. Что ж не простить! Я любовь к ней имею, потому одна, а кого любишь, того и простишь .. Я и врагу прощу, я никого не сужу. Да разве я один судья-то? а Бог-то? Бог-то простит ли? Может, оттого и с мужем-то дурно живет, что родителей огорчила. Ведь как знать?

Спиридоновна и Даша входят.

Те же, Спиридоновна и Даша.

Спиридоновна. Сейчас, матушка, сейчас! Подожди немного, красавица. Лошадок заложут тебе хороших, мигом довезут. Посиди вот тут, подожди.

Даша (садится к столу). Хорошо, я подожду.

Спиридоновна. Что ты, никак плачешь? По родителям, что ли? Аль горе какое есть?

Спиридоновна. Что тосковать-то, нынче масленица. Гляди-ка, народ-то скружился совсем. Масленица ведь один раз в году бывает, не уважать-то ее нельзя. А уж правду-матку тебе сказать, беда как голова болит.

Агафон. Кому масленица, кому и великий пост. Ох, ох, ох…

Спиридоновна. Вестимо, что так. (К Груше.) Сунь-ка, Груша, в печку давешние блины то, годится к ужоткому, к ужину.

Груша. Сейчас, матушка. (Берет ухват.)

Спиридоновна. Подальше подвинь, подальше. Ну, да вот эти-то… да вот горшочек-то.

Груша сажает и опирается на ухват.

Даша (говорит нараспев, сквозь слезы).

Полечу я пташечкой кукушечкою,

Полечу на матушкину на сторонушку.

Степанида. Что это бабочка-то больно тоскует?

Агафон. Знать, не легко, коли тоскует.

Сяду я во садике да на яблоньку, ,

Запою, младешенька, жалким голосом.

Степанида. Не наша ли горькая с чужой стороны?

Агафон. Что ты, что ты, старуха!

Степанида. Сем-ка я погляжу пойду. (Подходит к Даше.)

Даша (встает). Матушка, ты ли это?

Степанида. Дочушка. Доченька! (Даша кидается к ней на шею.) Дитятко ты мое родимое, солнышко мое красное, заря ты моя восхожая, сокровище ты мое ненаглядное. (Садится.) Потапыч, поди-ка, свет, сюда.

Агафон (подходит). Что там у вас?

Даша (встает). Батюшка! прости ты непокорную! (Кланяется.)

Агафон. Ну, что ты, что ты. Ну, Бог с тобой, Бог с тобой. (Садится.)

Степанида. Уж и где же я тебя встретила. Не ждала-то я, не чаяла…

Даша. Ах, тятенька, в глаза-то тебе глядеть мне совестно!

Агафон. Ну, что про старое толковать. Бог с тобой! Кто старое помянет, тому глаз вон. Куда ты это, дочка, собралась-то — скажи ты мне?

Даша. К вам, тятенька, собралась!

Агафон. Ну, это хорошо, доброе дело, что вспомнила. Что ж, тебя муж-то отпустил?

Агафон. Как же это нет? Как же нет?

Даша. Да что, тятенька, перед вами мне утаивать не след: жили мы сперва с Петром Ильичом очень хорошо, любил он меня.

Потом вдруг ни с того ни с сего стал загуливать, пить, дома не бывает, со мной только что ссорится…

Даша. Каждый день брань да ссора. Ну уж, так и быть, перенесла бы я это горе: сама виновата, без воли родительской пошла за него. А то, матушка ты моя, родная ты моя, променял он меня на какую-то… (Ложится на шею к Степаниде.) Легко ли это моему сердцу!

Степанида. Что ты? дитятко мое, что ты?

Даша. Нынче, нынче мне Вася сказывал, к нам ходит. (Махнув рукой.) Приятель его. (Со слезами.) Мой-то холостым, видишь ты, прикинулся. (Опять ложится на плечо.)

Груша (бросая ухват). Ах, матушка! ах, ах.

Даша. Разлучили меня с другом милым, с сердечным моим…

Даша. Разлучила меня с ним план разлучница!

Груша. Матушка! Да ведь это я разлучница-то!

Спиридоновна. Что ты плачешь-то? На них, что ли, глядя?

Агафон. Ну, так что ж ты? Ну, что ж ты?

Даша. К вам, батюшки, собралась ехать, опять жить с вами, с моими родными.

Агафон. Как к нам? Зачем к нам? Нет, поедем, я тебя к мужу свезу.

Даша. Нет, батюшка, не поеду я к нему.

Агафон. Да ты пойми, глупая, пойми — как я тебя возьму к себе? Ведь он муж твой? (Встает.) Поедемте. Что болтать-то пустяки, чего быть не может! Собирай, старуха, одежонку, собирай… Как ты от мужа бежишь, глупая. Ты думаешь, мне тебя не жаль? Ну, вот все вместе и поплачем о твоем горе — вот и вся наша помощь! Что я могу сделать? Поплакать с тобой я поплачу. Ведь я отец твой, дитятко мое, милое мое! (Плачет и целует ее, потом берет свою одежду и подходит к ней.) Ты одно пойми, дочка моя милая: Бог соединил, человек не разлучает. Отцы наши так жили, не жаловались — не роптали. Ужели мы умнее их? Поедем к мужу. (Берет ее за руку и уходит. Степанида за ними.)

Груша (плача). Матушка, да ведь он женатый!

Груша (садясь к столу и закрывая лицо руками). Петр Ильич!

Груша (сидит у стола), Спиридоновна (входит).

Спиридоновна. Что ты сидишь-то тут, бесстыдница! Там соседки пришли, а ты и глаз не кажешь.

Спиридоновна. Вот еще что выдумала! На что это похоже? Сама звала, а теперь прячешься.

Груша. Да, хорошо им. Им весело.

Спиридоновна. А у тебя поди-ка какое горе. Плюнуть, да и все тут. Вот погоди, приди он только, мы его так турнем, что он своих не узнает… Чтобы он мелким бесом не рассыпался да девок не сманивал.

Груша. Что он не идет-то? Уж мне бы поскорей сердце сорвать! Так бы изругала, так бы изругала! Уж подвернись он только теперь мне. Погоди ж ты, постылый ты человек!

Спиридоновна. Да, нужно очень связываться-то. Велика невидаль! Мой обычай: поворот от ворот, да из головы вон! Неужели ж еще думать. Поставь-ка орешков на стол да позови девок-то сюда. Полно дурачиться-то, что за слезы.

Груша (встает и ставит на стол закуски). Вот только с сердцем-то не сообразишь, а то не стоит он того, чтобы об нем плакать-то. Пойду песню запою, со зла, во все горло, что только духу есть! (Уходит; слышится заунывная песня.)

Спиридоновна, потом Груша и девушки.

Спиридоновна. Молодец у меня Груша! Вся в меня, вот как я была смолоду… Еще погулять хочется, молода очень. Ну что ж, пущай погуляет, себя потешит. За этой девкой матери нечего смотреть, мать спи спокойно; ее не скоро оплетешь. Золото, а не девка!

Ну, загуляли мои девушки. Эх, не прежние мои года, подурачилась бы с ними.

Ну, что ж замолчали? Попойте, повеселитесь, а я пойду велю вам свои сани запречь, кататься поедете.

Некоторые девушки. Благодарим покорно, Анна Спиридоновна! Вот весело!

Груша. Девушки! Я нынче гулять хочу! Всю ночь проездим, песни прокричим.

Груша. Хочу себя потешить, своему сердцу волю дать. О! да что тут разговаривать! Давайте винца выпьем, пока матушка не пришла. (Достает из поставца вино.)

Некоторые девушки. Что ты, что ты!

Груша. Я вперед дорогу покажу. Ну-ка, впервСй сроду… (Пьет.) Ой, как горько! Как это люди-то пьют! Дайте пряничка. Так уж с горя выпила, обидел меня один человек. Пейте, девушки, не ломайтесь, только поскорее! (Подносит вино; некоторые пьют; все хохочут.)

Входит Еремка с балалайкой.

Еремка. Наш атлас нейдет от нас. Все ли вы здесь?

Девушки. Ах, ах! Еремка пришел! Еремка пришел!

Груша. Ты зачем сюда? Непрошеный гость хуже татарина.

Еремка. Да ты что? Какие нынче дни-то! Ты вспомни! А еще хозяйка! Ты меня сперва-наперво винцом попотчуй, а потом я с вами прощаться стану. (Утирает губы.)

Девушки. Ишь ты, что выдумал! Как же, дожидайся!

Груша (поднося вина). На, выпей, да и убирайся, откуда пришел.

Еремка (пьет). Нет уж, он, видно, не уйдет; мне и здесь хорошо.

Груша. Ну, как хочешь, мы тебя к себе не пустим.

Еремка. Не пустите? Я ведь колдун: я с вами шутку сшучу, всех назад затылком оборочу.

Девушки садятся вокруг стола.

Еремка. Я и на пол сяду, коли места нет, не велик барии. (Садится и запевает.)

Груша. Что его слушать-то, девушки, запевайте песню.

Исходила младенька все луга и болота,

Все луга и болота, все сенные покосы.

Пристигала младеньку меня темная ночка.

Петр (у двери). Вот я к веселью-то как раз. Мир вам, и я к вам.

Груша. Милости просим! А мы только хотели кошку в лапти обувать да за вами посылать.

Петр. Здравствуй, Груша! Здравствуй, моя лапушка! Здравствуйте, девушки!

Груша. Здравствуйте и благодарствуйте!

Петр. Ну, девушки, гуляйте, я вам гостинцу принес.

Груша. Благодарим покорно, у нас свой есть, нам чужого не надобно.

Еремка. Давай мне, коли им не надобно.

Петр. Что ты, Грушенька! Аль на тебя нашло что?

Петр. Что ты, что ты? Подойди-ка ко мне, поцелуемся.

Еремка. Купец! Ты легонько, сироту не задави.

Груша Послушайте, девушки-красавицы, я вам притчу скажу. Была некоторая девка. Ну, вот, хорошо. Только девка-то дура. Ходил парень к этой девке, разные речи говорил, только все обманывал: я, говорит, холостой, богатый, такой-сякой, немазаный. Я тебя люблю, за себя замуж возьму… А выходит на деле-то — он женатый.

Петр (строго). Что ты, шутишь или смеешься?

Петр. Аль насказал тебе кто? Говори прямо.

Груша. Кто бы ни сказал, да сказал.

Петр. Это тебя смущают только, обманывают, а ты и рада верить всякому.

Груша (смеется). Ну хорошо! Обманули так обманули. Будь ты честный человек, только от нас подальше. Еремка, давай сироту споем.

Снрота ль ты моя, сиротинушка,

Ты запой, сирота, с горя песенку.

Хорошо песни петь пообедавши,

Уж и я ль, сирота, да не завтракал,

Я не завтракал, да вечор не ужинал.

Расскажи, сирота, хоть нам сказочку.

Хорошо говорить, вина выпивши,

Вина выпивши, вдоволь выспавшись:

Уж я ль, сирота, я не выпивши,

У меня, сироты, нету хлебушка.

Нету хлебушка, соли, нету кислых щей.

Купец, давай денег на капусту.

Петр. Пошел прочь! (Садится у печи.) Только б мне добраться, кто это тебе насказал, уж не увернулся бы у меня, задал бы я ему память. Васька, что ли? Убью я его!

Груша. Васю мы и в глаза не видали. Что на людей-то сваливать, коли сам виноват.

Петр (встает). Нет, это, Груша, не то. Не верь ты никому. Все пороги мои. разлучить нас с тобой хотят, погубить меня хотят! Развяжи ты меня, скажи: шутишь, что ли?

Груша. Не кажись ты мне па глаза! Была глупа, теперь не обманешь! Только нашу беседу расстроил! Хоть бы Вася пришел, потешил бы нас. (К девушкам.) Вот, девушки, люблю парня: не надсмешник, не обманщик, милый человек, можно ему чести приписать; не то что как есть люди, которые могут завсегда лгать, говорят одно, а на уме другое.

Груша (встает и берет Васю за руку). А ты из чужого дома не гони, не спросясь хозяина. Поди сюда, Вася, не бось.

Вася. Зачем? Тебе что за дело? Взял да и пришел. Что ж такое? Нынче масленица, уж и не погулять мне. Ишь ты какой ловкий!

Груша. Что ж ты, Вася, не целуешься со иной? Целуйся со всеми: нынче дни прощеные.

Вася. Ой, что вы! (Целуется со всеми.) Да ведь вот он тятеньке пожалуется. Что ж хорошего.

Петр. Что ж вы со мной делаете, окаянные! Али вам погибели моей хочется?

Петр. Прощай, Груша! Коли со мной что недоброе сделается, на твоей душе грех будет. Я голова отпетая, ты меня знаешь. (Подходит к двери.)

Груша. Ты, Вася, женишься на мне?

Вася. Я бы рад радостью, да как тятенька позволит.

Вася. Уж вот как буду просить! В ногах кланяться.

Петр (у двери). Ну, Васька, помни ты это! Ты лучше мне и на глаза не попадайся! Я тебе наперед говорю. Я теперь в себе не властен.

Вася. Да что ты пристал-то? Я, брат, ничего, право слово, ничего.

Груша. Не знаешь ты ничего!

Спиридоновна (в дверях). Ступайте, девушки, кататься, лошади готовы.

Груша. Пойдемте, девушки; пойдем, Вася.

Петр (берет ее за руку). Груша, поедем со мной.

Петр. Поедем, говорю я тебе.

Груша. Что ты, разбойничать, что ли?

Груша. И рад бы не пустить, да пустишь. Воевать-то много не дадим. (Тихо.) Ты думаешь, мне Вася сказал? Жена твоя была здесь. Понял ты теперь? Вот тебе и сказ!

Петр (хватает себя за голову). Жена!

Груша. Запевайте, девушки, песню. (Обращаясь к Петру.) Ходите почаще — без вас веселен! (Обнимает Васю.) Запевайте, девушки, песню, величайте нас, будто жениха с невестой.

Epeмка. Возьмите меня с собой.

Девушки запевают песню и уходят.

За сценой слышится продолжение песни, смех и звон бубенчиков.

Уехали! (Садится и задумывается.)

Еремка. Купец, а купец! видно, мы с тобой здесь с тараканами остались.

Петр (тихо). Жена была здесь?! Зачем же она была? Ее привел кто-нибудь… Кто-нибудь да привел. (Вскрикивает.) Что ж это со мной сделали! (Закрывает лицо руками и опускается на стол.)

Еремка. Купец! Что ж ты приуныл! Хочешь, потешу?

Петр. Искать меня! Следить! Погоди ж ты теперь. А уж коли так, пропадай всё на свете! Покажу ж я себя. Уж я теперь наделаю дел.

Еремка. Так уж, видно, тебе судьба.

Еремка. Я говорю: уж, видно, так тому делу и быть. А ты брось, не думай, а то хуже. Хочешь, я тебе песню спою?

Петр (взглянув на него). Песню? Какую песню?

Побывай, бывай, бывай у меня!

Петр (приподнимаясь). Пошел прочь, пока жив.

Еремка. Куда мне идти-то? Я здешний; а тебе пора, делать здесь нечего… Было дело, да собака съела.

Еремка. Убьешь, так ответишь… Купец, не плюй в колодец, годится водицы напиться.

Петр. Да отвяжись ты, дьявол! Что тебе от меня нужно, а? Что ты за человек?

Еремка. Из старых нищих молодой обмСрок.

Еремка. А такое слово, что все будет по-нашему, как нам хочется.

Петр. Да ты вправду аль шутя?

Петр. Слушай! Если ты меня не обманываешь, я тебя озолочу.

Еремка. Зачем обманывать! Мы скоморохи, люди вежливые — обмануть не обманем, а своего не упустим, мимо рта не пронесем.

Петр. Бери ты с меня последнюю рубашку, только дело сделай. Вот мне до которых пор приходит. Видишь? (Показывает на шею.)

Еремка. Зачем рубашку! Сделаем дело — деньги возьмем; а не сделаем — не надо. Вот сперва-наперво, значит, выпить надоть, другой раэговор пойдет. Ты-то, купец, нонче, может быть, пообедал всласть, да и выпил что следует, так тебе можно разговаривать; а у меня натощак в горле пересохло, да и язык-то, признаться тебе сказать, не шевелится.

Петр (дает деньги). На, выпей поди.

Еремка. Ты только деньги-то дай, я еще выпить-то успею, наше от нас не уйдет. (Берет.) Вот спасибо! Теперь говорить будем. Я вижу, ты, купец, человек хороший, с тобой знакомство водить можно. (Садится подле него.)

Еремка. Погоди. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Есть у тебя тоска-кручина, напущена эта кручина на тебя по ветру: тут без ворожбы дело не обойдется. Есть у меня такой человек, из простых, да ловкий, половчей меня будет.

Еремка. Страшно, так не ходи.

Петр. И может он приворожить девку, чтоб любила, чтоб не она надо мной, а я над ней куражился, как душе угодно?

Еремка. Может; его приворот на тысячу верст действует. Так приворожит, что она из дому убежит, да к тебе придет. Только к нему с пустыми руками не ходи, а надо штоф вина да денег рубль. Да не со всяким он еще и разговаривать-то станет, а с кем я прикажу.

Еремка. Ты не больно торопись, не во всякий час это делается, надобно знать время. Теперь еще не тот час, а мы прежде пойдем погуляем. У тебя есть деньги?

Петр. Эх, голова, ты в жизнь такой гульбы не видывал, что от меня увидишь!

Еремка. А я тебе такие места покажу, только ух! Дым коромыслом. Только деньги припасай.

Еремка. Ну и ладно. Пойдем. Вот и я с праздником. (Поет.)

Уж и я ли твому горю помогу!

Входят Даша и Афимья со свечкою в руках.

Даша. Тетенька, словно кто-то стучит, не он ли? Посмотри-ка.

Афимья. Как же, он, дожидайся! Уж теперь закатился, так всю ночь прогуляет. (Заглядывая в двери.) Я говорю, что никого нет. Пойдет он домой, коли ему в людях весело. Не такое чадочко, чтоб ему дома сидеть. (Ставит свечу на стол.)

Даша (садясь к столу) Пьет он мою кровь! Легко ли дело, ночь на дворе, а он шатается.

Афимья. А ты что сидишь-то? Поди спать, я его одна подожду. А то еще, на грех, придет хмельной, брань заведет, что хорошего!

Даша. Нет, уж я подожду, у меня что-то сердце не на месте: не случилось бы с мим чего-нибудь!

Афимья. Известно, гульба до добра не доведет… Уж не сносить ему своей головы.

Даша. Ах, тетушка, не говори, и так страшно. (Молчание.) Поужинать-то приготовить, неравно спросит.

Афимья. У меня уж готово, только подать. Еще с каким народом-то водится, кто его знает. Ведь народ всякий есть: навяжется какой оборотень, тому научит, что и подумать-то грех, не к ночи будь сказано. (Зевает.) Ишь ты, как спать хочется, ровно как перед бедой; говорят, перед бедой-то сон одолевает… Или так уж, старость-то, что ли? Ты бы почитала поученьице какое на сон-то грядущий, я бы послушала.

Даша (берет книгу). Что бы почитать-то? (Прислушивается.) Тетушка, стучат.

Афимья. И то стучат. (Берет свечу и идет к двери.)

Афимья. Ох, нехорош! Поди-ка лучше спрячься от греха, нехорош пришел и на меня-то ровно медведь зарычал.

Афимья. Сейчас, батюшка, сейчас! (Ставит на стол ужин.)

Афимья. Да где ж теперь? Уж спят все.

Петр. Делай, что я приказываю! Разобью все в прах. Щепки целой не оставлю!

Афимья. Ну уж, не сердись, погоди, принесу.

Петр (пьет). Смеяться надо мной! Нет, шалишь. Не позволю! Будет с меня, посмеялись, выгнали, а я здесь дома… Нет, погоди! Я им не дурак достался. Весь дом на ноги подниму! Ты мне тетка, а ты меня не трожь, а то… ух. Не дыши передо мной, не огорчай меня! (Пьет.) Говори правду: ходила жена со двора? (Молчание.) Говори! Я тебя спрашиваю — говори!

Афимья. Да. вот что, Петр Ильич, по правде тебе сказать, не то что она со двора ходила, а вовсе было к своим собралась да уехала.

Петр. Ну и пропадай она пропадом! Провались она. И на дух мне ее не нужно…

Афимья. Да со стариками на дороге встретилась и воротилась.

Петр. И не кажись она мне на глаза! Убью! Своими руками задушу! Она мне враг, а не жена! Мне нынче человек сказывал про нее, все сказывал, он все знает, он колдун…

Афимья. Что ты. Бог с тобой! С кем ты водишься. Что с тобой?

Петр. Молчать! Он говорит, не жена она тебе, а змея лютая! Вот и кореньев мне дал… Горюч камень алатырь… Привороты все знает, пущает по ветру… Тетенька.

Петр. Страшно мне! Страшно. Поди сядь со мной. (Плачет.) Обижают меня! Никто меня не любит, извести меня хотят. Все на меня, и жена, и все.

Афимья. Сам всему причиной, не на кого пенять.

Петр. Я пьяница, я беспутный, ну, убейте меня. Ну, убейте, мне легче будет. Кто меня пожалеет? а ведь я человек тоже! (Плачет.)

Петр. Не то мне обидно, что меня, молодца, Груша не любит, а то мне обидно — не доставайся она никому!

Афимья. Про какую там Грушу ты говоришь, беспутный. Какая там еще Груша?

Петр. Какая Груша? Вот какая Груша: нет такой красавицы на белом свете! Я душу свою погубил за нее! Ну, как мне с ней расстаться? Нас разлучить хотят… вот он!

Афимья. Кто он? Никого тут нет.

Афимья. Поди усни. Ишь тебе уж мерещится.

Петр. Я его убью. А жена… она не смей против мужа! Где жена? Подай сюда жену! она моя жена, она моя раба!

Афимья. Ее нет; она ушла с своими, с отцом да с матерью.

Петр (встает и берет в руки нож). Куда она ушла? Я ее найду! Из земли вытащу, со дна моря достану!

Афимья. Куда ты пойдешь ночью? Что за срам! Ступай спать.

Петр. Не говори ты мне! Жену подай. Жену подай, говорю я тебе!

Афимья. Ну, да нет ее, так и негде взять!

Петр. Я ее найду, я ее найду!

Афимья. Что ты ножом-то махаешь, ну тебя! С тобой страсть одна, да и только.

Петр. Я ее по следу найду. Я ее по следу найду! Теперь зима, снег, по следу все видно, месяц светит, все равно что днем. (Садится.) Страшно мне, страшно! Вон метель поднялась… Ух, так и гудёт! Вон завыли… вон, вон собаки завыли. Это они на мою голову воют, моей погибели ждут… Ну, что ж, войте! Я проклятый человек. Я окаянный человек! (Встает.)

Афимья. Ишь ты, ишь ты! Ах, батюшки, как страшно!

Петр. Нет, не то, тетушка, все не то! Все я не то говорю. Вот что: кабы я не был женат, разве б меня Груша не любила? Я бы женился на ней. Стало быть, жена мне помеха, и во всем мне она поперек… Вот за это я ее и убью… за это за самое…

Афимья. Что мне делать-то с ним, ума не приложу.

В комнате вдруг появляется Еремка , которого видит только один Петр.

Петр. А, благоприятель! Что ж ты смотришь-то на меня? Что ж ты так смотришь? Ведь сам научил, как жену извести!

Афимья. С кем он это говорит-то — никого нету. Наше место свято! Чур меня! Чур меня! Пойти разбудить всех! (Уходит.)

Петр (Еремке). Что ты говоришь а? Ну да! И я то же говорю, чудак человек! Вместе пойдем! Поскорей, поскорей! (Останавливается.) Ха, ха, ха! Смешной ты человек! Вот он ножик-то! (Уходит.)

Агафон, Степаяида, Даша и Афимья (входят).

Афимья (взглянув в дверь). Ушел, ушел! и двери все настежь растворил. Послать людей за ним. (Уходит.)

Даша. Вот, матушка, сама ты погляди, как сладко мне жить-то!

Степанида. Ах ты, дитятко мое родимое, головка победная!

Агафон. Погоди, дочка, не ропщи. Живешь замужем-то без году неделя, а уж на жизнь жалуешься.

Даша. Да чего мне ждать н вперед-то, коли отец от него отступился совсем?

Агафон. Отец отступился, да, может, Бог не отступился. Потерпи.

Даша. Рада бы я терпеть, да мука-то моя нестерпимая. Я его не виню, Бог с ним, а жить с ним не хочу.

Агафон. Все это не дело, все это не дело! Ох, ох. ох! Нехорошо! Ты сама права, что ль? Дело сделала, что нас со старухой бросила? Говори, дело сделала? Так это и надо? Так это по закону и следует? Враг вас обуял! Вы точно как не люди! Вот ты и терпи, и терпи! Да наказанье-то с кротостью принимай да с благодарностию. А то что это? что это? Бежать хочет! Какой это порядок? Где это ты видала, чтоб мужья с женами порознь жили? Ну, ты его оставишь, бросишь его, а он в отчаяние придет — кто тогда виноват будет, кто? Ну, а захворает он, кто за ним уходит? Это ведь первый твой долг. А застигнет его смертный час, захочет он с тобой проститься, а ты по гордости ушла от него…

Даша (бросаясь на шею). Батюшка!

Агафон. Ты подумай, дочка милая, подтекай хорошенько. (Плача.) Глупы ведь мы, люди, ох как глупы. Горды мы!

Вася. Боже мой! Что это такое! Что у нас случилось?

Вася. Да Петр Ильич попался мне на Москве-реке, такой страшный, без шапки, бегает с ножом, ведь того и гляди в прорубь попадет.

Даша. Что же это? батюшки мои!

Вася. Вы бы хоть людей послали за ним.

Афимья. По всем концам разосланы, посылать больше некого.

Агафон. Пойдемте сами, други мои, пойдемте!

Петр (озирается). Кто тут? Что вы за люди? Жена. Живые вы люди или нет? Скажите мне, ради Бога.

Петр. Не стСю я, окаянный, того, чтобы глядеть-то на вас! Да и не глядел бы, кабы не чужие молитвы. Простите меня, добрые люди, ради господа! (Становится на колени.)

Агафон (подымая его). Что ты, что ты? Петр Ильич! Встань, встань!

Петр. Я ведь грешник, злой грешник. Уж я покаюсь перед вами, легче мне будет на душе моей. Вот до чего гульба-то доводит: я ведь хотел жену убить… безвинно убить хотел. Взял я тут, пьяный-то, ножик, да и иду будто за ней. Мерещатся мне разные диковины да люди какие-то незнакомые, я за ними… я за ними… Спрашиваю: где жена? Они смеются да куда-то показывают. Я все шел, шел… вдруг где-то в колокол… Я только что поднял руку, гляжу — я на самом-то юру Москвы-реки стою над прорубем. Вспомнить-то страшно! И теперь мороз по коже подирает! Жизнь-то моя прошлая, распутная-то, вся вот как на ладонке передо мной! Натерпелся я страху, да и поделом! Вспомнил я тут и батюшкины слова, что хожу я, злодей, над пропастью. Вот они, правдивые-то слова. Так оно и вышло! Уж не забыть мне этой ночи, кажется, до самого гроба! Батюшка, матушка, поживите у нас. Помогите мне, добрые люди, замолить этот грех. Да и к батюшке-то сходите, скажите ему… сам-то я не смею идти.

Агафон. Что, дочка, говорил я тебе!

Даша (бросаясь к Петру). Голубчик, Петр Ильич!

Впервые пьеса была опубликована в журнале «Москвитянин», 1855, No 17.

Первый черновой набросок драмы «Не так живи, как хочется» (хранится в Отделе рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина) относится к августу 1854 года. По первоначальному замыслу драма должна была состоять из пяти актов. Заглавие сначала было иное, но тоже пословичное и нравоучительное: «Божье крепко, а вражье лепко: масленица». В ремарке на заглавном листе указывалось: «Действие происходит в XVII столетии, в одном из больших городов России на Волге во время масленицы». Написано было лишь начало первого акта, а затем зачеркнуто автором.

Второй черновой вариант, уже под заглавием «Не так живи, как хочется» (хранится в Отделе рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина) ближе к окончательной редакции пьесы: «драма в 3-х действиях и 4-х картинах», действие ее перенесено в Москву. Но время действия определилось не сразу; автор переносил его из века в век: из XVII столетия к концу XVI, а потом к концу XVIII века. Однако во всех вариантах действие неизменно «происходит на масленице».

Отраженный в автографах процесс работы автора над текстом драмы показывает стремление писателя индивидуализировать речь персонажей, оживить диалоги, внести новые характерные подробности.

В ноябре 1854 года пьеса была закончена, а 3 декабря уже поставлена в Малом театре. В печати она появилась лишь в сентябре следующего года (в журнале «Москвитянин», 1855, No 17; сверх того были отпечатаны 600 отдельных оттисков).

Это издание не дает, однако, окончательного текста. Подготавливая первое собрание своих сочинений в двух томах (изданное Кушелевым-Безбородко в 1859 году), Островский продолжил работу над своей первой драмой. Ее новая, улучшенная редакция отличается от предыдущей большей законченностью некоторых образов-персонажей. Резче подчеркнута страстность натуры главного героя, Петра Ильича, и по контрасту усилен аскетизм его отца, Ильи Ивановича. Драматизм конфликтов стал напряженнее. Вновь написана сильная в драматическом отношении сцена галлюцинации Петра: «В комнате вдруг появляется Еремка, которого видит один Петр» (д. III, сц. 2, явл. I). Больше динамичности и выразительности приобрели диалоги в ряде сцен. Речам персонажей придано еще больше естественности и живости. В ремарке, после заглавия и списка действующих лиц, сделано характерное добавление: «Содержание взято из народных рассказов».

Текст «Не так живи, как хочется» по этому изданию 1859 года воспроизводился без редакционных изменений во всех последующих собраниях сочинений А. Н. Островского. При перепечатках давалась в сокращении лишь народная песня «Исходила младешенька все луга и болота» (д. III, сц. 1, явл. 3). Переиздавая свои пьесы, драматург приводил и большинстве случаев только начало песен, так как исполнение их со сцены целиком задерживало развитие действия, замедляло его динамичность.

«Не так живи, как хочется» явилось последним произведением Островского, напечатанным в журнале «Москвитянин».

На опубликование драмы в «Москвитянине» одним из первых откликнулся Н. А. Некрасов в «Современнике» (1856, No 2) [1], высоко оценив ее достоинства: «…разве только в первом, известном произведении г. Островского (то есть в комедии «Свои люди — сочтемся!». — С. Е.) можно найти такие живые и мастерски очерченные лица, как в «Не так живи, как хочется». Не говорим уже о верности языка; русский склад и в жизни и в речи дан г. Островскому более, чем кому-либо из современных писателей; он обладает им спокойно и вполне, и от всех его лиц действительно веет русским духом». «Лучше и выдержаннее всех лиц — Груша, — писал Некрасов. — Кажется, так и видишь ее и слышишь ее смех». Вместе с тем автор рецензии сожалел, что драматург «сам связывает себе руки», насилует свое дарование ради предвзятой и ложной теории: «Вообще мы готовы просить г. Островского не сужать себя преднамеренно, не подчиняться никакой системе, как бы она ни казалась ему верна, с наперед принятым воззрением не подступать к русской жизни. Пусть он даст себе волю разливаться и играть, как разливается и играет сама жизнь».

Н. А. Добролюбов в статье «Темное царство» не остановился подробно на анализе «Не так живи, как хочется», но он решительно выступил против попыток реакционных славянофильских критиков представить автора этой пьесы каким-то проповедником «гнусной морали, предписывающей терпение без конца и отречение от прав собственной личности». «Может быть, — утверждал Добролюбов, — влияние кружка и действовало на него в смысле признания известных отвлеченных теорий, но оно не могло уничтожить в нем верного чутья действительной жизни, не могло совершенно закрыть перед ним дороги, указанной ему талантом… Славянофилы скоро увидели в Островском черты, вовсе не служащие для проповеди смирения, терпения, приверженности к обычаям отцов и ненависти к Западу, и считали нужным упрекать его — или в недосказанности, или в уступках отрицательному воззрению» ( Н. А. Добролюбов , Собр. соч. в трех томах, Гослитиздат, М. 1952, т. 2, стр. 164—165).

«Народная драма» Островского (таков подзаголовок «Не так живи, как хочется») не оправдала ожиданий и надежд критиков-славянофилов, и отношение к ней с их стороны было двойственным. Так, Т. Филиппов, критик журнала «Русская беседа» (1856, No 1, стр. 94—96) признавал, с одной стороны, что «мысль этой драмы имеет сама по себе глубокое значение и драматическая обстройка ее заслуживает полного внимания критики, как превосходное художественное намерение», но, с другой стороны, полагал, что эта пьеса «по исполнению слабее всех других, дотоле писанных произведений г. Островского». По мнению автора статьи, «слабость в создании характеров» является главным недостатком драмы «Не так живи, как хочется», «по которому она не имела ни малейшего успеха ни на сцене, ни в чтении».

Аполлон Григорьев, идейный вдохновитель кружка славянофилов, в статье «После Грозы Островского», напечатанной в журнале «Русский мир» в 1860 году, также усмотрел противоречие между «гениальным замыслом» и «скудным очерком выполнения». Говоря о поправках, внесенных драматургом во второе издание драмы, критик бросил упрек в «шаткости отношений поэта к своему, может быть любимому, но почему-то невыносившемуся детищу». Не удовлетворенный сценическим исполнением пьесы («Не так живи, как хочется», говорил он, «мы положительно зарезали на сцене, не только на петербургской, но даже отчасти и на московской»), А. Григорьев предлагал театру поставить это произведение, богатое своими возможностями, — «всей яркости при пособии музыки и блестящей обстановки». У него же явилась мысль о переработке «Не так живи, как хочется» в «музыкальную поэму», с пожеланием, чтобы автором ее был композитор А. Н. Серов ( А. Григорьев , Собр. соч., вып. 11, M. 1915, стр. 47, 53).

Л. Н. Толстой любил это произведение, оно повлияло на его драму «Власть тьмы».

Премьера «Не так живи, как хочется» в московском Малом театре (3 декабря 1854 г.) шла в бенефис артиста К. Н. Полтавцева, исполнявшего роль Петра. В других ролях были заняты: Агафон — П. М. Садовский, Груша — Л. П. Никулина-Косицкая. Афимья — С. П. Акимова, Вася—С. В. Васильев и др.

На сцене Александрийского театра в Петербурге драма была поставлена первый раз 12 января 1855 года. Роли исполняли: Петр — П. С. Степанов, Даша—А. М. Читау, Афимья — Ю. Н. Линская, Агафон — В. В. Самойлов, Груша — Е. М. Левкеева, Еремка — А. Е. Мартынов и др.

Впрочем, по признанию самого А. Н. Островского, драма «Не так живи, как хочется» была принята «холоднее других». В Малом театре пьеса выдержала в сезон 1854—1855 года только четыре представления и не возобновлялась до 1861 года.

Автор между тем считал ее достойной быть в репертуаре каждого русского театра (т. XIV, стр. 207). Со временем она и стала репертуарной, в частности на провинциальных сценах, хотя и не принадлежала к числу особенно популярных произведений Островского. С 1875 по 1917 год драма «Не так живи, как хочется» ставилась в общей сложности около 1500 раз (тогда как, например, «Гроза» представлена была за эти же годы более 3500 раз).

В конце XIX — начале XX века участились клубные и любительские постановки «Не так живи, как хочется» для массовых аудиторий.

Она вдохновила композитора А. Н. Серова на создание оперы «Вражья сила». В широкой песенности, характерной для стиля «Не так живи, как хочется», были заложены большие музыкальные возможности. Речь действующих лиц напевна, эпична. В текст драмы внесено Островским десять любимых им народных песен. Песню Еремки «Я на камушке сижу, я топор в руках держу» А. Н. Островский сам записал в Поволжье и передал свою запись для издания композитору К. П. Вильбоа. В Кинешемском районе, недалеко от усадьбы Островских Щелыкова, бытовала другая песня Еремки: «Уж и я ли твому горю помогу!» [2]. Захватившее молодого Островского увлечение народной песенной поэзией отразилось и в «Не так живи, как хочется».

Сюжет пьесы, привлекавший А. Н. Серова своим драматизмом, сильными контрастами, яркой картиной масленичного разгула, самому А. Н. Островскому показался сперва не подходящим для оперы в ее традиционном виде. Все же, уступая настойчивым просьбам композитора, он взялся написать либретто и летом 1867 года, живя в Щелыкове, усердно принялся за работу. Совместный их труд, однако, не наладился: композитор вначале обещал писателю не изменять драматургической основы произведения, впоследствии же требовал заново переработать ее последние акты и закончить оперу сценой убийства Петром Даши. Островский, понятно, не мог согласиться на такую коренную перестройку своей драмы, тем более что еще в процессе создания «Не так живи, как хочется» он отказался от трагического финала, разрешив конфликт заключительным раскаянием героя. Либретто последних актов оперы было изменено уже без участия автора драмы. Заглавие «Вражья сила» взято из текста написанного А. Н. Островским четвертого действия либретто.

[1] См. «Литературное наследство», 49—50, М. 1946, «Н. А. Некрасов», т. 1, стр. 230—231, 272—274. Цитируемый отзыв о «Не так живи, как хочется» помещен без подписи автора в «Заметках о журналах», напечатанных в этом номере «Современника», стр. 201 и след. [2] А. И. Орлов. А. Н. Островский и фольклор Ивановской области, Иваново, 1948, стр. 10.

источник