Надменный как юноша лирик анализ

«Любовь» Николай Гумилев

Надменный, как юноша, лирик
Вошел, не стучася, в мой дом
И просто заметил, что в мире
Я должен грустить лишь о нем.

С капризной ужимкой захлопнул
Открытую книгу мою,
Туфлей лакированной топнул,
Едва проронив: «Не люблю».

Как смел он так пахнуть духами!
Так дерзко перстнями играть!
Как смел он засыпать цветами
Мой письменный стол и кровать!

Я из дому вышел со злостью,
Но он увязался за мной.
Стучит изумительной тростью
По звонким камням мостовой.

И стал я с тех пор сумасшедшим.
Не смею вернуться в свой дом
И все говорю о пришедшем
Бесстыдным его языком.

Одно из загадочных поэтических творений, «Любовь» была написана в 1912 г. когда Гумилев работал над переводами стихотворений Оскара Уайльда. Мировоззренческая доктрина и поэтика английского автора оказали влияние на Гумилева. Сыграли свою роль и впечатления, порожденные перипетиями судьбы мастера парадоксов, одобрявшего самоутверждение утонченной личности, даже если оно выходило за пределы общественных норм. С другой стороны, главный образ «Любви» ассоциируется с поэтом Михаилом Кузминым, в облике которого автор видел отражение уайльдовских тенденций, перенесенных на русскую почву.

«Надменный лирик», центральный образ стихотворения, напоминает героев Уайльда — воинствующих противников морали, искушенных жизненными удовольствиями. Гумилевский персонаж — капризный, блестящий и утонченный щеголь, стремящийся занять все художественное пространство дома лирического «я». Он наполняет помещение звуками, запахом духов и цветов, блеском перстней. В сложном образе гостя-франта чувствуется и женское начало, в изображении которого выделяются негативные качества — манерность и тяга к внешнему эффекту.

Персонаж бесцеремонно врывается в жизнь героя и сразу заявляет о своих правах. Словесные претензии быстро подкрепляются делами: он «захлопнул книгу» хозяина дома, притопнув «туфлей лакированной».

Лирический субъект возмущен поведением изысканного и нахального гостя, о чем свидетельствует текст центрального катрена: анафора «как смел» подкрепляется фразами «так дерзко» и «со злостью». Последний пример относится к следующему эпизоду, в котором лирический герой вынужден покинуть свой дом. Загадочный персонаж следует за ним. Желая обратить на себя внимание, «лирик» постукивает тростью, получающей необычный эпитет «изумительная».

Удивительная встреча изменила героя — об этом констатируют финальные строки. Лирический субъект характеризует себя как «сумасшедшего» странника, чей язык стал «бесстыдным». В метаморфозе, создавшей из неприметного человека чудаковатую эксцентричную личность, усматривается влияние персонажа-искусителя.

Странная привязанность, которая сродни наваждению, — такую оригинальную трактовку получает высокое чувство с точки зрения полубезумного лирического героя. Полное отсутствие женских образов становится еще одним моментом, призванным эпатировать читателя, однако стихотворение лишено не только гомосексуальных мотивов, но и эротического подтекста.

Надменный, как юноша, лирик Вошел, не стучася, в мой дом И просто заметил, что в мире Я должен грустить лишь о нем. С капризной ужимкой захлопнул Открытую книгу мою, Туфлей лакированной топнул, Едва проронив: «Не люблю». Как смел он так пахнуть духами! Так дерзко перстнями играть! Как смел он засыпать цветами Мой письменный стол и кровать! Я из дому вышел со злостью, Но он увязался за мной. Стучит изумительной тростью По звонким камням мостовой. И стал я с тех пор сумасшедшим. Не смею вернуться в свой дом И все говорю о пришедшем Бесстыдным его языком.

Николай Гумилев.
Стихотворения и поэмы.
Москва: Современник, 1989.

Nadmenny, kak yunosha, lirik
Voshel, ne stuchasya, v moy dom
I prosto zametil, chto v mire
Ya dolzhen grustit lish o nem.

S kapriznoy uzhimkoy zakhlopnul
Otkrytuyu knigu moyu,
Tufley lakirovannoy topnul,
Yedva proroniv: ne lyublyu.

Kak smel on tak pakhnut dukhami!
Tak derzko perstnyami igrat!
Kak smel on zasypat tsvetami
Moy pismenny stol i krovat!

Ya iz domu vyshel so zlostyu,
No on uvyazalsya za mnoy,
Stuchit izumitelnoy trostyu
Po zvonkim kamnyam mostovoy.

I stal ya s tekh por sumasshedshim.
Ne smeyu vernutsya v svoy dom
I vse govoryu o prishedshem
Besstydnym yego yazykom.

Yflvtyysq, rfr /yjif, kbhbr
Djitk, yt cnexfcz, d vjq ljv
B ghjcnj pfvtnbk, xnj d vbht
Z ljk;ty uhecnbnm kbim j ytv/

C rfghbpyjq e;bvrjq pf[kjgyek
Jnrhsne/ rybue vj/,
Neaktq kfrbhjdfyyjq njgyek,
Tldf ghjhjybd: yt k/,k//

Rfr cvtk jy nfr gf[yenm le[fvb!
Nfr lthprj gthcnyzvb buhfnm!
Rfr cvtk jy pfcsgfnm wdtnfvb
Vjq gbcmvtyysq cnjk b rhjdfnm!

Z bp ljve dsitk cj pkjcnm/,
Yj jy edzpfkcz pf vyjq,
Cnexbn bpevbntkmyjq nhjcnm/
Gj pdjyrbv rfvyzv vjcnjdjq/

B cnfk z c nt[ gjh cevfcitlibv/
Yt cvt/ dthyenmcz d cdjq ljv
B dct ujdjh/ j ghbitlitv
,tccnslysv tuj zpsrjv/

nikalaff Профи (539), закрыт 4 года назад

Очень нужен)) Нигде не могу найти(

С капризной ужимкой захлопнул
Открытую книгу мою,
Туфлей лакированной топнул,
Едва проронив: не люблю.

Я из дому вышел со злостью,
Но он увязался за мной,
Стучит изумительной тростью
По звонким камням мостовой.

И стал я с тех пор сумасшедшим,
Не смею вернуться в свой дом
И все говорю о пришедшем
Бесстыдным его языком.

Анна александрина Ученик (125) 5 лет назад

скорее всего говориться о раздвоении личности) ) о неразделенной любви и о полном разочаровании в ней. Фраза—вошел не стучась в мой дом—означает ни что иное, что это чувство застало его внезапно, он его не ждал и не был готов принять его. другая фраза-И просто заметил, что в мире
Я должен грустить лишь о нем. -говорит о том, что теперь все его мысли сконцентрированы только на объекте его любви. следующая фраза-С капризной ужимкой захлопнул
Открытую книгу мою, — говорит о том, что ему прийдется принять условия того, кого он вдруг полюбил и выбора у него нет)

Туфлей лакированной топнул,
Едва проронив: не люблю. —лак—это признак роскоши, говорящий о том, что тот, кого он полюбил, богаче и состоятельней него, от чего и есть невозможность этой любви) Духи, перстни, цветы—все говорит о роскоши, которую не может позволить себе тот, к кому пришла эта любовь. В последнем стихе говорится о том, что эта любовь стала для него мукой, изгнанием, он потерял себя, и ни о чем, кроме этой любви думать не может.

Образ женщины, как и образ лирического героя, воплощающего ипостась поэта-любовника в стихах Гумилева, претерпевает эволюцию: от образа «царицы беззаконий». посланницы ада, в плену чар которой погибнет. герой, до образа недосягаемой идеальной возлюбленной, которая ведет героя к «вышине». Происходит постепенное очеловечивание, а впоследствии одухотворение, просветление женского облика, как и облика самого героя.

Юный поэт проповедует свободу и в то же время находится в зависимости от чувства к женщине, которая мучает его: «Царица, царица, ты видишь, я пленный, / / Возьми мое тело, возьми мою душу». Юный рыцарь в стихотворении — «надменный, как птица, / / Как серый орел пиренейских снегов», «спокойный, красивый и стройный» — склонит голову под топор после ночи, проведенной с царицей. А ее облик описывается мрачно, но изысканно:
Прекрасны и грубы влекущие губы
И странно красивый изогнутый нос,
Но взоры унылы, как холод могилы,
И страшен разбросанный сумрак волос.

Женщина в ранней лирике Гумилева воплощает тайну, злой рок, связь с миром дьявола. Поэт создает даже хищный образ оборотня, женщины-гиены, которая жаждет крови: «На острой морде кровь налипла, / / Глаза зияли пустотой, / / и мерзко крался ше-
пот хриплый: «Ты сам пришел сюда, ты мой!»

Юный герой Гумилева, познающий тайны жизни с помощью Люцифера, получает в дар от него отчаянье. В дальнейшем он предпринимает попытки вступить в поединок с порабощающей его силой ада, явленной в образе женщины. В стихотворении «Поединок» рыцарь бьется с девой-воином и гибнет от ее ножа. Однако здесь любовный поединок принимает новый оборот: победительница вернется «в плаще весенней мглы» И склонится над трупом с признанием в любви к убитому ею. Здесь облик женщины немного просветляется, просветляются также и чувства героя, которые он сумел победить ценою
жизни.

Герой задумывается над обретенными свободой и властью. Облеченный знанием, постепенно он сам уподобляется искусителю. В стихотворении «Дон Жуан» — неожиданный поворот известной темы. Блестящий герой-любовник, классический соблазнитель вдруг осознает, что ему не дано познать чистых человеческих радостей, ему неведомы ценности
обыкновенной жизни, потому что: «ненужный атом, / / я не имел от женщины детей / / и никогда не звал мужчину братом».

Теперь силы любовников равны, избранница героя достойна его, и продолжающийся поединок — это «битва, глухая и упорная», Но теперь в сознании лирического героя Гумилева формулируется мечта: «мы выйдем для общей молитвы / / На хрустящий песок
Золотых островов», Появляется светлый образ Беатриче, которая оставила рай. Гибель от «этих милых рук», сжимающих блестящий кинжал, уводит героя уже не в ад, а к «островам совершенного счастья».

Новый этап духовной жизни лирического героя связан с ожиданием от возлюбленной понимания его чувств и прозрений: «Я жду товарища, от Бога / / в веках дарованного мне», Образ женщины в этом случае наполняется глубоким философским содержанием. Чувства героя поднимаются на жертвенную высоту, и тема гибели от руки возлюбленной уже звучит по-иному: «И мне сладко — не плачь, дорогая, — / / Знать, что ты отравила меня» .

Надежда на «товарища от Бога» и «общую молитву» разбита, и в стихах Гумилева появляется покаянный мотив. Герой достиг желаемой власти и воли, и сам выступает в роли соблазнителя и разрушителя веры, не сумев подняться до своего идеала, не удержав момента истины. Он приходит к мысли, что «жизнь не удалась». Его возлюбленная уходит «в простом И темном платье, / / Похожая на древнее распятье со строгими словами:

я верила, любила слишком много,
А ухожу, не веря, не любя,

И пред лицом всевидящего Бога,
Быть может, самое себя губя,
Навек я отрекаюсь от тебя.

В поздний период духовной эволюции лирического героя Гимилева мотив жертвенной любви и самоотречения укрепляется. В стихотворении «Сон» герой тяжко скорбит: «Снилось мне — ты любишь другого 11 И что он обидел тебя». Это бессильное страдание и желание защитить возлюбленную, обиженную другим, приводит его ночью к дверям, в которые он никогда уже
не осмелится войти. Исходя из мудрости, что «женщине с мужчиной никогда друг друга не понять», поэт создает в итоге трогательный образ недосягаемой, идеальной возлюбленной, которая «солнечным облаком рая» вошла в его темное сердце. Именно этой героине суждено вернуть поэта в мир света и гармонии; увести его в «новый сад», В ее облике делается упор на изображение глаз: они говорящие, «почти поющие ; «И глаза большие зажжены / / Светами магической луны». Это подчеркивает духовность ее облика. Любовь ее преображает дух и тело героя: «В человеческой темной судьбе / / Ты — крылатый призыв к вышине». Эта любовь — оправдание героя перед последним часом:

и когда золотой серафим
Протрубит, что исполнился срок,
Мы поднимем тогда перед ним,
Как защиту, твой белый платок.

Суть творческой эволюции Гумилева в создании женских образов — это путь от романтического символа к воспроизведению тонкого психологического портрета, от создания образа роковой царицы «а» символа темной власти до мастерского раскрытия сложного, противоречивого характера любимой женщины. Гумилев использует прием скрытого диалога, когда женский облик складывается из отражения психологического состояния героя, мира его переживаний и опосредован но через детали внешнего мира, через действие.

Иной раз поэту хватает одной детали, чтобы показать характер женщины: «И, тая в глазах злое торжество, / / Женщина в углу слушала его». Автором отбираются выверенные, емкие определения, дающие полноту картины в двух-трех штрихах: (отвернулась печальной и гибкой». В этих стихах женщина — отражение, ее облик проглядывает сквозь призму сложного, мучительного чувства героя, его субъективного видения, однако в целом складывается вполне конкретный характер.

источник

С капризной ужимкой захлопнул
Открытую книгу мою,
Туфлей лакированной топнул,
Едва проронив: «Не люблю».

Так дерзко перстнями играть!
Как смел он засыпать цветами

Я из дому вышел со злостью,
Но он увязался за мной.
Стучит изумительной тростью
По звонким камням мостовой.

И стал я с тех пор сумасшедшим.
Не смею вернуться в свой дом
И все говорю о пришедшем
Бесстыдным его языком.

Николай Гумилев.
Стихотворения и поэмы.
Москва: Современник, 1989.

Nadmenny, kak yunosha, lirik
Voshel, ne stuchasya, v moy dom
I prosto zametil, chto v mire
Ya dolzhen grustit lish o nem.

S kapriznoy uzhimkoy zakhlopnul
Otkrytuyu knigu moyu,
Tufley lakirovannoy topnul,
Yedva proroniv: ne lyublyu.

Kak smel on tak pakhnut dukhami!
Tak derzko perstnyami igrat!
Kak smel on zasypat tsvetami
Moy pismenny stol i krovat!

Ya iz domu vyshel so zlostyu,
No on uvyazalsya za mnoy,
Stuchit izumitelnoy trostyu
Po zvonkim kamnyam mostovoy.

I stal ya s tekh por sumasshedshim.
Ne smeyu vernutsya v svoy dom
I vse govoryu o prishedshem
Besstydnym yego yazykom.

Yflvtyysq, rfr /yjif, kbhbr
Djitk, yt cnexfcz, d vjq ljv
B ghjcnj pfvtnbk, xnj d vbht
Z ljk;ty uhecnbnm kbim j ytv/

С капризной ужимкой захлопнул
Открытую книгу мою,
Туфлей лакированной топнул,
Едва проронив: «Не люблю».

Я из дому вышел со злостью,
Но он увязался за мной.
Стучит изумительной тростью
По звонким камням мостовой.

И стал я с тех пор сумасшедшим.
Не смею вернуться в свой дом
И все говорю о пришедшем
Бесстыдным его языком.

Одно из загадочных поэтических творений, «Любовь» была написана в 1912 г., когда Гумилев работал над переводами стихотворений Оскара Уайльда. Мировоззренческая доктрина и поэтика английского автора оказали влияние на Гумилева. Сыграли свою роль и впечатления, порожденные перипетиями судьбы мастера парадоксов, одобрявшего самоутверждение утонченной личности, даже если оно выходило за пределы общественных норм. С другой стороны, главный образ «Любви» ассоциируется с поэтом Михаилом Кузминым, в облике которого автор видел отражение уайльдовских тенденций, перенесенных на русскую почву.

С капризной ужимкой захлопнул
Открытую книгу мою,
Туфлей лакированной топнул,
Едва проронив: не люблю.

Я из дому вышел со злостью,
Но он увязался за мной,
Стучит изумительной тростью
По звонким камням мостовой.

И стал я с тех пор сумасшедшим.
Не смею вернуться в свой дом
И все говорю о пришедшем
Бесстыдным его языком.

Haughty , as a youth , lyricist
Entered without knocking at my house
And just noticed that in the world
I have a sad about it.

With whimsical grimace slammed
My open book ,
Lacquered shoes stamped ,
Barely uttering: I do not like .

How dare he smell like perfume !
Presumptuously rings play!
How dare he showered with flowers
My desk and the bed !

I came out of the house with anger ,
But he followed me ,
Knocks amazing cane
By ringing cobblestones .

And I stood since crazy.
I dare not return to his home
And talking about came
Shameless his tongue.

источник

Представленный фрагмент произведения размещен по согласованию с распространителем легального контента ООО «ЛитРес» (не более 20% исходного текста). Если вы считаете, что размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.

Текущая страница: 26 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 26 страниц]

Steiner G. On Diffi culties and other Essays. Oxford, 1978. Р. 20.

Ср. примечание П. Нерлера в кн.: Мандельштам О. Сочинения в двух томах. Т. II. М., 1990. С. 428–429.

Карабчевский Н. Что глаза мои видели. Т. 2: Революция и Россия. Берлин, 1921. С. 119–120.

Песни русских поэтов в двух томах. Т. 2 / Сост., подгот. текста, биогр. справки и примеч. В. Гусева. Л., 1988. С. 364, 489. Русский романс на рубеже веков / Сост. В. Мордерер, М. Петровский. Киев, 1997. С. 328. О М.Я.Пуаре как актрисе см., например: История русского драматического театра в семи томах. Т. 7. М., 1987. С. 293–294.

Блок А. Собрание сочинений в восьми томах. Т. 7. М., 1963. С. 374, 513.

См. в черновиках «Египетской марки»: «Нами правило лимонадное правительство. Глава его, Александр Федорович, секрет[арь] братст[ва]» (Мандельштам О. Собрание сочинений в четырех томах. Т. 2. М., 1993. С. 565).

Н.А. Богомолов, откликаясь на первую публикацию этой статьи, предложил иную «разумную» привязку «пуаре», не менее правдоподобную – известного кутюрье Поля Пуаре, да и еще несколько других (Богомолов Н.А. От Пушкина до Кибирова. Статьи о русской литературе, преимущественно о поэзии. М., 2004. С. 318–323).

Литературное наследство. Т. 89. М., 1978. С. 312.

Гнедов В. Собрание стихотворений / Под ред. Н. Харджиева и М. Марцадури, вступ. ст., подг. текста и комм. С. Сигея. Тренто, 1992. С. 43. Возможно, что и строка в «Грифельной оде» – «Меняю строй на стрепет гневный» (ср. «Стрепет» (было «трепет») – опечатка машинистки, очень понравившаяся Тихонову, из-за чего автор ее сохранил (помета на экземпляре из собрания М.С. Лесмана)» – Мандельштам О. Сочинения в двух томах. Т. 1. С. 498; «Стрепет» — «резкий шум или шорох со свистом, как от полета иной птицы, отсюда стрепет […] степная птица Otis tetrax, из рода драхвы, которая резко шумит крыльями на лету» (В.И. Даль) – восходит к воспоминанию о стихотворении В. Гнедова «Кук» (напечатано в 1913 г. и исполнялось в «Бродячей собаке»):

Кук!
Я.
А стрепет где?[…] Стрепета ли стрепетки уныво […] А где ж стрепета?

(Гнедов В. Собрание стихотворений. С. 40).

То есть «стрепет», вытесняющий «строй» у Мандельштама, есть знак-символ зауми, но и знак-индекс (потому что часть, фрагмент) «исторической» зауми.

О жесте, который воплощал декламационный вариант «Поэмы конца», см.: Памятники культуры. Новые открытия. 1983. Л., 1985. С. 227; Зенкевич М. Сказочная эра. М., 1994. С. 38.

См.: Тименчик Р. Тынянов и некоторые тенденции исторической мысли 1910-х годов // Тыняновский сборник. Вторые тыняновские чтения. Рига, 1986. С. 61–62; Зенкевич М. Эльга. Беллетристические мемуары. М., 1991. С. 38.

Цивьян Ю. Палеограммы в фильме «Шинель» // Тыняновский сборник. Вторые тыняновские чтения. Рига, 1986. С. 20.

Элиасберг А. Современные немецкие поэты // Весы. 1907. № 9. С. 82–83.

Независимо от моей заметки судьбу подхваченного у В. Гнедова слова «звукопас» обсуждал Е.А. Тоддес (Тоддес Е. Несколько слов в связи с комментариями Н.Я. Мандельштам (in medias res) // Шиповник. Историко-филологический сборник к 60-летию Р.Д. Тименчика. М., 2005. С. 441–442).

Затронутый выше как важный для мандельштамовской концепции мировой культуры момент, когда заговорила валаамова ослица великого немого, видимо, отразился в его стихах раньше, если верно предположение о том, что в стихе «Да целлулоид фильмы воровской» речь идет о сенсации весны 1931 года – премьере первой советской звуковой игровой ленты «Путевка в жизнь» о перековке юных воров (Лекманов О. «Я к воробьям пойду и к репортерам…». Поздний Мандельштам: портрет на газетном фоне // Toronto Slavic Quarterly. № 25. 2008 (www.utoronto.ca/tsq/25/lekmanov25.shtml). Приход звука в этом фильме был в числе прочего отмечен открывающими его верлибрами А.В. Луначарского в исполнении В.И.Качалова и «заумной» песней ехавшего на дрезине к своей смерти бывшего вора Мустафы – марийского поэта Йывана Кырли (1909–1943), как и Мандельштам, погибшего в лагере.

О. Мандельштам в письмах С.Б. Рудакова к жене // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1993 год. СПб., 1997. С. 165. Вероятно, имелись в виду гумилевские строки: «Надменный, как юноша, лирик / вошел, не стучася, в мой дом / и просто заметил, что в мире / я должен грустить лишь о нем».

В «Египетскую марку» частицы исторической реальности проникают в двух видах.

Первый – в виде, как говорил сам Мандельштам, – «опущенных звеньев»1, что позволило одному из первых читателей сблизить эту прозу с «Улиссом» Джойса2. Эти «звенья» объясняют вязку мотивов. Чтобы воспользоваться новым примером – скажем, мотивы «исторического заседания» и «дискуссии глухонемых», которые объединены реалией митингов глухонемых в дни Февральской революции.

В мае месяце Петербург чем-то напоминает адресный стол, не выдающий справок, – особенно в районе Дворцовой площади. Здесь все до ужаса приготовлено к началу исторического заседания с белыми листами бумаги, с отточенными карандашами и с графином кипяченой воды. В это время проходили через площадь глухонемые: они сучили руками быструю пряжу. Они разговаривали. Они говорили на языке ласточек и попрошаек и, непрерывно заметывая крупными стежками воздух, шили из него рубашку.

Староста в гневе перепутал всю пряжу. Глухонемые исчезли в арке Главного штаба, продолжая сучить свою пряжу, но уже гораздо спокойнее, словно засылали в разные стороны почтовых голубей.

Жуткое, моментами страшное, но и умиляющее душу впечатление… Собрались несколько сот граждан на митинг, ораторы с кафедры славят переворот, собрание целиком захвачено событиями, но в зале не произносится ни звука… Воистину возопияли камни: заговорили глухонемые. Они собрались, чтобы выработать приветствие Временному Правительству и Совету Рабочих и Солдатских Депутатов. Они – тоже граждане новой свободной России, и для того, чтобы начать жить по-новому, у них есть все, все, кроме… голоса… «Все свои скромные силы, – печально и трогательно пишут глухонемые в приветствии, – «мы обещаем отдать на служение родине и на упрочение дела свободы». Маленькая частность титанических дней и титанических событий, но как выразительна и как драматична эта частность! Я оставлял митинг с чувством большой тяжести в душе, но и с чувством умиления и трепета также… Воистину, изумительное мы переживаем время!3

Другие частицы, наоборот, перенесены в вымысел в своей вызывающей неизменности. Тот же Д. Святополк-Мирский обратил внимание на прием использования подлинных имен современников4. Это относится не только к главному герою, Парноку (имя которого привлекло в текст намеки на стихи и биографию его соименника, впрочем, в конвое аллюзий и на другие стихи и биографии 1910-х5), но и к иным участникам вымышленных событий. Так, независимо от возможных семантических компонентов и житейских прототипов Мервиса6, само его имя не скомбинировано Мандельштамом – этого мастера кройки помнил и Сергей Горный (Александр Авдеевич Оцуп): «При заказах у Мервиса («военный и статский портной») касторовых брюк много раз и повторно указывалось: “Так не забудьте. Маленький кармашек для часов”. – “Помилуйте. Как всегда”»7.

«Артуром Яковлевичем Гофманом» в повести назван «чиновник министерства иностранных дел по греческой части», который обещал устроить Парнока «драгоманом хотя бы в Грецию».

Артур-Эрнст-Карл Яковлевич (Гаврилович) Гофман, как известно, существовал в Петербурге 1910-х8 и в Ленинграде 1920-х. Он ровесник Мандельштама (родился 8 мая 1891 г.), из семьи потомственного почетного гражданина, окончил училище при реформатской церкви и в 1910 году поступил в Петербургский университет на историко-филологический факультет, тогда же стал участником пушкинского семинария С.А. Венгерова и одним из составителей пушкинского словаря. С 1908 года изредка печатал стихи (начинал в журнале «Весна»). Писал статьи по литературоведению, философии, славяноведению для журнала «Вестник знания» и для энциклопедического словаря. Печатался в газетах «Русская воля», «Сельский вестник», «Эхо» (1918)9, в петербургских немецких газетах. Был близок к кружку поэтов «Трирема» (1915–1916)10, сборник его стихов не вышел в издательстве этого кружка из-за недостатка бумаги11. В 1920 году вступил в Союз поэтов в Петрограде, и стихи его оценивал квартет экспертов – Блок: «Очень подражательно, но лирика»; Лозинский: «Рука еще очень неуверенна»; Гумилев: «Мне определенно нравится»; Кузмин: «По-моему, ничего себе. Вполне допустимо, хотя и скучновато»12.

Когда Мандельштам писал «Египетскую марку», А.Я. Гофман работал в иностранном отделе «Ленинградской правды». Сослуживец вспоминал о нем: «…полунемец по происхождению, юрист по образованию, литератор-поэт по вкусам, страстно любивший русскую литературу и прекрасно знавший немецкий язык, который он преподавал в техникумах, погиб во время блокады Ленинграда»13.

Отчуждение имени этого человека понадобилось для целей «Египетской марки» отчасти потому, что направляло читателя в сторону той литературной традиции, которая первая приходила на ум слушателям мандельштамовского текста: «О.М. пишет повесть, так странно перекликающуюся с Гоголем “Портрета”»14.

Тезоименитство мандельштамовского персонажа отсылает к Гоголю «Невского Проспекта»: «Перед ним сидел Шиллер, – не тот Шиллер, который написал «Вильгельма Телля» и «Историю Тридцатилетней войны», но известный Шиллер, жестяных дел мастер в Мещанской улице. Возле Шиллера стоял Гофман, – не писатель Гофман, но довольно хороший сапожник с Офицерской улицы, большой приятель Шиллера».

Именно «писатель Гофман» через своего тезку участвует в смысловой стройке мандельштамовской петербургской повести, как ранее составлял семантическую подпочву петербургских повестей Гоголя и Достоевского. Уже в 1916 году В. Жирмунским было предъявлено Мандельштаму подробное сопоставление с Э.Т.А. Гофманом как с «реалистическим фантастом»15. Десятилетие спустя в черновиках «Египетской марки» появляются «гофманские носы»16 – в числе их и острый нос крошки Цахеса, литературного прародителя гоголевского Носа, достоевсковского Двойника и ротмистра Кржижановского, уезжающего в пролетке «с той самой девушкой, которая назначила свидание Парноку». Неудивительным образом этот эпизод в черновых набросках начинает вращаться вокруг слова «гоголь-моголь» (с его русско-германским синтезом – Gogel-Mogel), а потом «задаток любимого прозаического бреда» начинает чудиться автору «даже в простом колесе» – уж не в том ли, которое вызвало бредовую дискуссию о возможности своего самостоятельного путешествия в Казань, раскрутив этим ход гоголевской поэмы в прозе?17

Рисуя гибель Петербурга 1910-х18, «Египетская марка», как и впоследствии «Поэма без героя», переаранжирует главные культурные знаки той эпохи, в частности, ее «полночную», то есть «северную», гофманиану19. Тезка главного героя был причастен петербургскому гофмановскому культу 1910-х через близость к одержимой Э.Т.А. Гофманом мейерхольдовской Студии на Бородинской20.

К петербургской гофманиане Гоголя и Достоевского автор адресует нас, вводя за собой в пространство «Книги отражений», развивая метафору из статьи «Умирающий Тургенев»21 – «Ведь и я стоял с Ин. Фед. Анненск. в хвосте», «все мы стояли», «стою, как тот несгибающийся старик» – и привнося этим в оркестровку «Египетской марки» то переплетение авторского голоса с голосами литературных персонажей, на котором строятся «виньетки» Иннокентия Анненского к «Носу», «Портрету» и «Двойнику»22.

Первоначальная редакция: Осип Мандельштам // Поэтика и текстология. Материалы научной конференции. 27–29 декабря 1991. М., 1991. С. 63–65.

Герштейн Э. Мемуары. СПб., 1998. С. 19.

Святополк-Мирский Д. «Проза поэтов» // Евразия. 1929. 24 августа.

Василевский Л. Митинг глухонемых // День. 1917. 22 марта. О таком петроградском митинге вспоминал и Горький: «Это нечто потрясающее и дьявольское. Вы вообразите только: сидят безгласные люди, и безгласный человек с эстрады делает им [доклад], показывает необыкновенно быстрые, даже яростные свои пальцы, и они вдруг – рукоплещут. Когда же кончился митинг и они все безмолвно заговорили, показывая друг другу разнообразные кукиши, ну, тут уж я сбежал. Неизреченно, неизобразимо, недоступно ни Свифту, ни Брейгелю, ни Босху и никаким иным фантастам. Был момент, когда мне показалось, что пальцы звучат. Потом дважды пробовал написать это, – выходило идиотски плоско и бессильно» (Сергеев-Ценский С.Н. Собр. соч. в 12-ти томах. Т. 4. М., 1967. С. 235).

Святополк-Мирский Д. «Проза поэтов» // Евразия. 1929. 24 августа. Рецензент ссылался на сообщение каких-то читателей. Полагаем, что речь могла идти о Михаиле Струве, который мог указать на похищение имен В. Парнаха и Николая Бруни.

Например, мотив бабушки, содержавшей «библиотеку для чтения», который находим в черновиках повести, восходит к биографии другого петербургского неудачника – Владимира Пяста, а описание египетской марки («отдыхающий на коленях верблюд») вторит стихотворению Марии Моравской «Марка»: «И купила марку Судана / С верблюдом, бегущим по пустыне» (Моравская М. На пристани. СПб., 1914. С. 13).

Вдова Бенедикта Липшица сказала комментатору, что прототипом Мервиса был портной В.В. Кубовец (О. Мандельштам. Сочинения в двух томах. Т. 2. М., 1990. С. 408). Заметим, что она могла отвечать только за реалии 1920-х, хуже помня предреволюционный быт – так, она давала неверное объяснение названию действительно существующего мыла «Ралле» (там же. С. 411).

Горный С. Санкт-Петербург (Видения) / Сост., вступ. ст. и коммент. А.М. Конечного. СПб., 2000. С. 70, 108.

См.: Тименчик Р.Д. По поводу «Антологии петербургской поэзии эпохи акмеизма» // Russian Literature.1977. Vol. 5. № 4. P. 320.

См., например, его стихотворение «Сегодня», относящееся к временам, описанным в «Египетской марке»:

Юродствуют на площадях калеки,
Пророчат: – Гибель и пожар
Объемлют Русь. Большие реки
Орудьем станут Божьих кар.
Хвостатые грозят кометы
Чредой неисчислимых бед,
И множит странные приметы
В ночи не меркнущий рассвет.
Сгорает ночь в кровавых зорях.
Немотствует земная плоть.
И выпадет не снег, а порох
На злак Твоих полей, Господь! —
Юродствуют, подъемля к небу
Гнойник слезоточащих глаз…
Единое нам на потребу
Даруй, Господь, в сей страшный час!

(Петроградское эхо. 1918. 5 января).

Справку о кружке см.: Шруба М. Литературные объединения Москвы и Петербурга 1890–1917 годов. Словарь. М., 2004. С. 243.

Автобиографическая анкета (ИРЛИ. Ф. 291); университетское личное дело (ЦГИА СПб. Ф. 14. Оп. 3); Пушкинист. 1. СПб., 1914. С. 234.

Литературное наследство. Т. 92, кн. 4. М., 1987. С. 694.

Полетика Н. Виденное и пережитое. Иерусалим, 1982. С. 237.

Мандельштам О. Сочинения в двух томах. М., 1990. Т. 2. С. 405.

Ср.: «…как художник он не может считаться реалистом; в своей словесной технике, гротескно преувеличивающей и графически четкой, он такой же реалистический фантаст, как Гофман в сюжетах своих сказок, и если у Гофмана и близких ему поэтов одна характерная мелочь обыденной жизни, одна преувеличенная особенность лица вырастают до фантастических и пугающих размеров, заслоняя собою все явления жизни или все лицо в его гармонической целостности и вместе с тем воспроизводя его основной характер как бы в подчеркнутом искажении гротеска, то Мандельштам может быть назван по своей поэтической технике таким же фантастом слов, каким немецкий поэт является в отношении существенного строения своих образов и повествований. Но с молодым поколением поэтов Мандельштама роднит отсутствие личного, эмоционального и мистического элемента в непосредственном песенном отражении, сознательность словесной техники, любовь к графическим деталям и законченному эпиграмматизму выражения» (Жирмунский В.М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977. С. 128).

«О.Э. Мандельштам живет сейчас в Царском в здании Лицея. Очень доволен снежной тишиной, много читает – главным образом, немецких романтиков», – сообщал В.А. Рождественский Е.Я. Архиппову (РГАЛИ). В архиве Мандельштама сохранилось начало одного его перевода из Гофмана (Мандельштам О.Э. Начало сказки Э.Т.А. Гофмана «Золотой горшок» / Публикация П. Нерлера. Сопроводительные заметки П. Нерлера и О. Лекманова//«Сохрани мою речь…». Вып. 4. Ч. 1. М., 2008. (Записки Мандельштамовского общества). С. 45–49.

Возможно, что «ямбический гоголь-моголь петербургских дрожек» отсылает к началу другого петербургского текста – к четырехстопному ямбу онегинской строфы, складывающейся под цоканье почтовых.

О замысле повести ныне см. комментарии А.А. Морозова (Мандельштам О. Шум времени. М., 2002. С. 265–266).

См. например: Топоров В. Ахматова и Гофман: к постановке вопроса // Топоров В. Ахматова и Блок. Berkeley, 1981. P. 157–202; Тименчик Р. К анализу «Поэмы без героя». IV. «Фантастический реализм» // Текст и комментарий: Круглый стол к 75-летию Вяч. Вс. Иванова. М., 2006. С. 351–367.

Ср. его письмо к В.Э.Мейерхольду из Берлина 2 июня 1922 г.: «Кто я: поэт Парнок, с рыжими волосами, друг М.Ф. Гнесина, бывал как друг Вашей студии почти на всех занятиях Студии в 1913–1914 гг. и первой половине 1915. Вы мне предлагали играть в “Балаганчике” А. Блока. Моя литературная фамилия теперь: Парнак» (Мейерхольд и другие. Документы и материалы. М., 2000. С. 333). В автобиографической анкете 1924 г. он отметил наряду с посещением уроков движения в Студии Мейерхольда свое присутствие на собраниях Общества ревнителей художественного слова, «или «Академии» Вяч. Иванова» (ИМЛИ). См. о нем заметку Омри Ронена: Encyclopaedia Judaica. Decennial Book. 1973–1982. Jerusalem. 1982. P. 501–502. Ср. также: Парнах В. Жирафовидный истукан. 50 стихотворений. Переводы. Очерки, статьи, заметки / Сост. и предисл. Е. Арензон. М., 2000.

См.: Анненский И. Книги отражений. М., 1979. С. 36–37. Мотив похорон Тургенева, таким образом, входит в подтекст «Египетской марки», присоединяясь к сквозному варьируемому мотиву «похорон писателя» – Бодлера, Некрасова, Анатолия Франса, по-видимому восходящему к теме «умирающего Пушкина» (ср. иконостас в доме Мервиса). «Смерть поэта» вообще представляется основным семантическим ядром, из которого возникает «проза поэта» у Мандельштама и Ахматовой.

Возможно, что содержащееся в этом пассаже уподобление театра «курной избе», «где совершилось зверское убийство», навеяно теми страницами «Книги отражений», где речь идет о «Горькой судьбине» и «Власти тьмы».

Кофейня разбитых сердец, или Саванарола в Тавриде

Одно из последних сочинений, сложенных в дооктябрьской России, пьеса «Кофейня разбитых сердец, или Саванарола в Тавриде» (названием своим невольно перекликающаяся с известной пьесой Бернарда Шоу), сооруженная летом 1917 года в Алуште ко дню именин Саломеи Андрониковой (3 августа), впервые печатно была упомянута в собрании сочинений О. Мандельштама со слов виновницы торжества1. Авторами ее были, по-видимому, К.В.Мочульский, В.М.Жирмунский. С.Э. Радлов и Мандельштам2. Они же и персонажи комедии положений, в которой все герои, члены курортной колонии, флиртуют и воздыхают, вспоминая о брюсовском «Рабе»3, где «падали одежды до ткани, бывшей на груди» и чары ночные «их содроганий, стонов их» были похожи на безвестные грезы бреда.

Мандельштам, по-видимому, если не сам предложил, то санкционировал имя изображающего его героя дона Хозе делла Тиж д’Аманда – перевод на французский немецкого Mandelstamm («ствол миндаля») – tige d’amande. Каламбуры на тему этой еврейско-немецкой фамилии были ходовыми еще применительно к дальнему родственнику поэта, известному врачу и общественному деятелю М.Е.Мандельштаму4. Аллюзии на этимологию собственной фамилии присутствуют, вероятно, в поэзии Мандельштама5 и «Египетской марке».

Мандельштам в этой комедии говорит перелицовками своих стихотворений применительно к своей же кофемании, которой он воздал дань и в лирике и в прозе:

Тиж д’Аманд
Мне дан желудок, что мне делать с ним,
Таким голодным и таким моим.
О радости турецкий кофе пить
Кого, скажите, мне просить?

Суламифь
Вы, верно, влюблены?

Тиж д’Аманд
Не сомневаюсь.
Я кофия упорно добиваюсь.
Я и цветок и я же здесь садовник…

Суламифь
Я напою вас, если вы любовник.

Тиж д’Аманд
Явлений грань кофейником разрушь.
Я пустоты всегда боялся.

Тиж д’Аманд
Кузнечиков в моем желудке хор.
Я чувство пустоты испытываю.

Суламифь
Вздор.
Ступайте-ка влюбиться,
Да повздыхать, да потомиться,
Тогда пожалуйте в кафе.

Тиж д’Аманд
(гордо)
Любовной лирики я никогда не знал.
В огнеупорной каменной строфе
О сердце не упоминал.
(подходит к кофейнику и величественно в него заглядывает)

Суламифь
Куда ты лезешь? Ишь какой проворный!
Проваливай!

Тиж д’Аманд
Ваш кофе слишком черный!
(медленно удаляется, декламируя)
Маятник душ – строг
Качается, глух, прям,
Если б любить мог…

Способам удовлетворения кофейной страсти Тижа – Мандельштама учит «внесценический персонаж» – проживавшая тогда же в Алуште легендарная Паллада, соименница «богини моря, грозной Афины» из мандельштамовского стихотворения «В Петрополе прозрачном мы умрем», вписанного в альбом Анны Радловой:

(Появляется сияющий Тиж д’Аманд)
Тиж
Ура, ура, я больше не в загоне,
Я объяснился вашей бонне…
Она меня с позором прогнала,
Шпицбубом назвала
И запустила вслед пантоффель.
В тяжелых муках заслужил я кофе.

Суламифь
Как эта мысль вам в голову пришла?

Тиж
Паллада мудрая совет мне подала.

О повязанности общими заботами о пропитании Мандельштам 15 августа 1917 года вписал в альбом Паллады (с которой пользовался общей молочницей) двустишие:

Я связан молоком с языческой Палладой,
И кроме молока мне ничего не надо!6

Оставшаяся за кулисами действия Паллада возникает в комедии еще раз, в основном своем качестве практика и теоретика науки любви7:

Суламифь
Не все ль равно? Кто нравится – хорош.

Котикус
Так говорит и некая Паллада.

В другой раз автор «Камня» говорит элегическим дистихом в тон встреченному «Александрису Леонидопуло, педагогу» – критику, пушкиноведу, прозаику Александру Леонидовичу Слонимскому (1884–1964). Александр Слонимский на склоне лет поминал Алушту как «Крымскую лабораторию формализма»8. Воздыхания Леонидопуло —

Тягостей, ох, не снесут брюкоодетые чресла,
Лунною ночью и днем плачу я все об одном:
Встретилась мне на пути бронзовоплечая дева,
Я ей сандалии шил, с нею ходил в вертоград.
Чтобы ее ублажить прохладнопенным напитком,
Часто я смелой рукой вымя коровье трепал.
Сколько письмен заказных из Алустии ей приносил я,
Сколько конфект покупал, сколько истратил я драхм.
Вечно сурова ко мне ременнообутая дева,
Вечно над мукой моей, злая, смеется она.
Но я сегодня решил, облачившись в купальные трусы,
С камней Черновских стремглав в черные волны прыгнуть…
Путница, встретив Вирджинию, ты ей скажи непременно:
Горестный Александрис в волнах соленых погиб…
Милая дева, прощай. Граждане Крыма, прощайте… —

стилизуют облик А. Слонимского в некотором контрасте с его незадолго до того продемонстрированной мужской взрослостью – он работал в санитарном отряде Союза городов и описал фронтовые впечатления в очерках «Картины войны»9. Мандельштам и Слонимский впервые выходят на сцену одновременно:

Входят с двух сторон Леонидопуло и Тиж д’Аманд. Первый нагружен пакетами.

Второй с книгой под мышкой, на лице физическое и нравственное страдание.

Леонидопуло
Где же Вирджиния, где же? Ответствуй, прохожий. Не знаешь.
Грустным взором глядишь, верно несчастен и ты.

Тиж
«Камень» в витринах есть, но есть и в печени камень:
Знай, рассосаться, мой друг, трудно обоим камням.

«Вирджиния, девушка», к которой взывает Леонидопуло, – Наталья Владимировна Гвоздева-Султанова (1895–1976)10 названа говорящим именем потому, что носила «девическую» прическу – коски по ушам. Урожденная Шумкова, она описана в автобиографической прозе Ольги Морозовой под именем «Наташи Ш., “шармантной”, как говорилось, девицы»11. Она и сообщила текст пьесы, расшифровав имена персонажей12.

Первая из вышеприведенных сцен, где пререкаются С.Н. Андроникова (Суламифь) и Мандельштам (Тиж д’Аманд), смутно хранившаяся в памяти другого персонажа комедии, Виктора Жирмунского (Витикуса), заставила его предположить, благодаря известной перекличке мотивов, реальные лица за фельетонными масками в одном из очерков Георгия Иванова. После чтения «Истории одного посвящения» Марины Цветаевой и обсуждения этого очерка с В.М.Жирмунским в 1964 году Ахматова записала в рабочей тетради:

Кроме Коктебеля, М ам в Крыму бывал в Алуште (дача Магденко). Там в 16–17 была Саломея с Рафаловичем (С. 557); О. М м жил в Крыму 1916-17 г. в Алуште у Магденко. Там в это время были Саломея с Рафаловичем [-] [п]ара, из кот старый пасквилянт (Г.Иванов) мог слепить богатого армянина и его хорошенькую содержанку. Оба в это время были в Париже, и, конечно, без битья дело бы не обошлось (пред В.М. Ж , не знать, к кому относится соломка, Георгий Иванов просто не мог (это знали все), и если он называет ее хорошенькой содержанкой, ему нужна маска13.

Речь идет о цитируемом у Цветаевой очерке Г.В.Иванова из цикла «Китайские тени»:

Мандельштам жил в Коктебеле , сопровождаемый улюлюканьем местных мальчишек и улыбками остального населения «живописного уголка». Особенно, кстати, потешалась над ним «она», та, которой он предлагал «принять» в залог вечной любви «ладонями моими пересыпаемый песок». Она (очень хорошенькая, немного вульгарная брюнетка, по профессии женщина-врач) вряд ли была расположена принимать подарки такого рода: в Коктебель ее привез ее содержатель – армянский купец, жирный, масляный, черномазый. Привез и был очень доволен: наконец-то нашлось место, где ее было не к кому, кроме Мандельштама, ревновать… Мандельштам шел по берегу . Недовольный, голодный, гордый, смешной, безнадежно влюбленный в женщину-врача, подругу армянина, которая сидит теперь на своей веранде в розовом прелестном капоте и пьет кофе – вкусный, жирный кофе, и ест горячие, домашние булки, сколько угодно булок…14.

Догадка В.М. Жирмунского подтверждается формулировкой Г.В. Иванова – последний писал В.Ф. Маркову в 1957 году: «Саломея жена знаменитого булочника, рожд кн Андроникова[,] держал[а] салон Теперь эта Саломея в Лондоне, большевизанит. это та Саломея, “когда соломинка не спишь в огромной спальне”»15.

Жирмунский-Витикус существовал в «Кофейне» в комической паре с Котикусом:

Котикус
Профессор Витикус, ах что вы, что вы…

Витикус
Профессор Котикус, я сотни книг…

Котикус
Профессор, вы к науке не готовы.

Витикус
Профессор, я методику постиг.

Котикус
Прошу, профессор, объяснить позвольте…

Витикус
От объяснений вы меня увольте.

Котикус
Пиррихий и пэон четвертый суть
Две вещи разные.

Витикус
Да я ничуть
Не отрицал.

Котикус
Поэзия не проза,
Метафора не есть метемпсихоза.
Лишь эту разницу переварив, мы
Дойдем до мужеской и женской рифмы…

Профессор Котикус – Константин Васильевич Мочульский (1892–1948), тогда – начинающий филолог16, приват-доцент Петербургского университета, впоследствии, в эмиграции – видный литературовед17. Со студенческих лет был дружен с Мандельштамом и Гумилевым18. Увлекался театром19, участвовал в любительских спектаклях. Его парижский друг вспоминал: «Мы знали в К.В. его склонность к игре, которая как-то удивительно уживалась в нем с добросовестностью и основательностью университетского ученого и с глубокой серьезностью в разрешении проблем его личной духовной жизни»20. Он, видимо, писал лирические стихи – как будто только одно из них, внесенное в альбом Анны Ахматовой, опубликовано21, но в дружеском кругу больше был известен своими пародиями22.

К.В. Мочульский оставил воспоминания о Мандельштаме в алуштинское лето 1917 года23.

Виктор Максимович Жирмунский (1891–1971) в то время стал одной из самых заметных фигур среди молодых петербургских филологов. Летом 1917 года он намеревался выполнить роль организующего центра для среды своих коллег. Затевалось издание периодического альманаха или журнала, посвященного поэтике, – были приглашены Жирмунским туда, например, Н.В. Недоброво24 и Б.М. Эйхенбаум25. Предполагалось и участие некоторых из персонажей «Кофейни»26.

Место, где обитали юные «профессора»27 в Алуште, как нарочно, именовалось «Профессорским уголком» (после национализации дач, в 1923 году стало называться Рабочим уголком, позднее – один из корпусов санатория «30 лет Октября»). Этот дачный пансион под Алуштой, где происходит действие пьесы, принадлежал по наследству бывшей актрисе Елизавете Петровне Магденко28, первой жене А.А. Смирнова (ее отец купил эти две десятины земли в 1885 году). Еще в 1915 году Профессорский уголок приютил, как сообщала из Алушты Ю.Л. Сазонова-Слонимская, сестра А.Л. Слонимского, «выводок молодых филологов, которые в звездные ночи превращаются в живой сборник стихов Федора Кузьмича , Вяч. Иванова, отчасти Ахматовой»29. Весной 1918 года там у А.А. Смирнова гостил Николай Бахтин30. Гостем этого места был давний знакомый Е.П. Магденко Николай Недоброво (в 1905 году он предполагал включить ее в «академию – собрания талантливых мужчин и приятных женщин»31, она адресат нескольких его стихотворений) и описал здешний пейзаж в сонете «Демерджи»:

Не бойся… подойди поближе, стань у края,
Дай руку… Вниз взгляни… Как чувство высоты
Сжимает душу! Как причудливы черты
Огромных скал! Вкруг них, друг друга обгоняя,
Внизу, у наших ног, орлов летает стая…
Прекрасный гордый вид, вид яркой красоты!
И тишина кругом… Лишь ветер – слышишь ты?
Из горных деревень доносит звуки лая…
А ниже чудные долины и леса
Слегка подернуты дрожащей дымкой зноя.
И море кажется исполненным покоя,
Сияет, ровное, блестит, как небеса,
Но вон вдоль берега белеет полоса —
То пена грозного, ревущего прибоя32.

Демерджи – одна из трех гор под Алуштой, две другие упомянуты в сцене из «Кофейни»:

Дуэт
Конечно,
Беспечно
Любить невозможно,
Когда осторожно
Приходится нам,
Страшася надзора,
Взбираться на горы,
Бродить по лугам.

Саше
Ревнивые взгляды.
Лизистрата
Враги из засады…

Саше
В угрюмом ущельи
Мы встретим веселье,
Отыщем приют,
Нам грозный Кастель
Заменит постель.

Лизистрата
Ну, это положим:
Оттуда лишь шаг —
И будет нам ложем
Крутой Чатыр-Даг.

Саше
Зачем тебе гласность?
Пусть в тайне любовь:
Чем больше опасность,
Тем пламенней кровь.

Лизистрата (шепотом)
Ах вот бесподобно…
Тебе неудобно
В двенадцать часов?

Саше
Ах ангел, готов.
Хотя откровенно
Я должен спросить:
Зачем непременно
В двенадцать любить?

Саше
Не сердись.
Я в шесть регулярно
Играю в теннис.

Лизистрата
Нет, это кошмарно.
Ну в девять, без «но».

Саше
Я право сконфужен,
Замечу одно:
Что в девять наш ужин.

Лизистрата
Ну днем-то неужто не можешь придти?

Саше
Я езжу в Алупку от трех до пяти.

Лизистрата
Изменой тут пахнет. Ну, в восемь приди.

Саше
А как же без шахмат, сама посуди.

«Бывшим евнухом Саше» титулуется в пьесе муж владелицы пансиона, известный кельтолог, поэт в юности Александр Александрович Смирнов (1883–1962). До нас, студентов-филологов 1960-х, дошла бродившая в ленинградском окололитературном фольклоре шутливая формула из кулуарной академической аттестации: «будучи послан в научную командировку собирать провансальский фольклор, поразил юг Франции неслыханным развратом». А.А.Смирнов также видный теоретик шахмат, что и обыграно в вышеприведенной сцене – наряду с культивируемой им вялостью, о которой М.Кузмин обмолвился – «телепень»33. Партнерша его в этой сцене, «Лизистрата, баядерка» – Елизавета Александрова, актриса Камерного театра в Москве, известная исполнением роли Катарины в «Укрощении строптивой», впоследствии жена Владимира Соколова, начинавшего тоже в Камерном театре, в 1920-е игравшего на немецкой сцене, с 1930-х – известного голливудского актера. Она умерла в Лос-Анджелесе в 1948 году34.

Внимание! Это ознакомительный фрагмент книги.

Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра — распространителя легального контента ООО «ЛитРес».

источник

В качестве собственного исследования данной темы, мною было выбрано стихотворение Н. Гумилева «Она»

Усталость горькая от слов,

Живет в таинственном мерцанье

Пред жизнью, дольней и отрадной,

Так странно плавен шаг ее,

Назвать нельзя ее красивой,

И смел и горд — як ней иду

Учиться мудрой сладкой боли

Она светла в часы томлений

На райском огненном песке.[1]

1. Стихотворение «Она» впервые опубликовано в книге стихов Николая Гумилева «Чужое небо» в 1912 году. Это книга ухода Н. Гумилева от символизма, свойственного ему ранее к новому мироощущению. Именно эту книгу критики считают первым по-настоящему акмеистическим сборником. По свидетельству А. Ахматовой, в стихотворении речь идет о ней.

2. В стихотворении основная тема – тема любви лирического героя. Идеей является понимание того, что любовь к женщине всегда загадочна и необъяснима. Повествование ведется от 1-го лица (лирического героя). Можно говорить о максимальном сближении автора и лирического героя. В стихотворении представлен образ героини-возлюбленной, у нее нет имени, она предстает как «женщина». На протяжении всего повествования перед нами возникает образ героини. Мы понимаем, что она – поэтесса («Ее душа открыта жадно/ Лишь медной музыке стиха»), причем поэтесса очень талантливая, так как лирический герой идет к ней «Учиться мудрой сладкой боли / В ее истоме и бреду». Описывается героиня с нежностью, любовью, благоговением: «Назвать нельзя ее красивой,/ Но в ней все счастие мое».

Композиционно стихотворение состоит из трех частей:

Мы считаем, что именно так можно тематически расчленить текст.

3. Ключевыми словами в стихотворении являются слова, наиболее ярко характеризующие героиню: «молчанье», «усталость», «томление», «мерцанье зрачков», «душа», «мудрая, сладкая боль».

3.1.Так как текст поэтический, в нем представлены средства художественной выразительности:

эпитеты («таинственное мерцанье», «четки сны», «райский, огненный песок»);

сравнения («четки сны ее, как тени»);

гиперболы («держит молнии в руке»);

метафоры («горькая усталость», «медная музыка стиха», «мудрая, сладкая боль»).

Попробуем разобрать метафору «душа открыта жадно»:

душа – 1)внутренний мир человека;

открыта – 1)поднять что-либо;

жадно – 1)стремление удовлетворить какое-либо желание;

Разбор метафор позволяет нам глубже понять текст стихотворения, почувствовать его настроение, помочь раскрыть глубину образа героини.

3.2. Аллитерация наблюдается в строках: 3 (т), 7(д), 12(в,н), 13(ж,д), 17(т,л), 20(н). Звук [т] при частотном употреблении придает тексту чувственный оттенок благодаря своей взрывной природе. Сонорные звуки яркие, солнечные, они определяют земную ипостась, выражают земные радости.

Ассонанс. Проанализировав состав гласных звуков в стихотворении, мы выяснили, что доминируют 2 звука: [о] и [а]. Звук [а] ассоциируется в сознании с прямотой, искренностью, открытостью высказываний (что характерно для программных акмеистов), а также звук придает тексту мелодичность. Два основных звука в тексте закреплены и в его названии: [о] н [а].

3.3. При помощи одного и того же слова (форм): ее, в ней, в ее, она осуществляется связь в тексте на лексическом уровне. Стихотворение объединяет и образ лирического героя: «я знаю женщину», «счастие мое», «я жажду своеволий», «я к ней иду». Вся лексика текста работает на наиболее глубокое психологическое раскрытие образа женщины.

4.Стихотворение написано четырехстопным ямбом, в большинстве своем рифма точная, чередование мужской и женской рифм; рифмовка перекрестная.

5. С помощью тщательно отобранных лексических средств, звукописи, образных художественных средств, четкости композиции, отказа от эффектных рифм Гумилев достигает той высоты языка, его чистоты и доступности, которая, по мнению акмеистов, и должна стать основой новой поэзии.

Хотелось бы отметить, что Николай Гумилев был далеко незаурядной личностью с удивительной и вместе с тем трагичной судьбой. Не подлежит сомнению его талант как поэта и литературного критика. Его жизнь была полна суровых испытаний, с которыми он с доблестью справился: несколько попыток самоубийства в юности, несчастная любовь, чуть ли не состоявшаяся дуэль, участие в мировой войне. Но она оборвалась в возрасте 35 лет, и кто знает, какие бы гениальные произведения Гумилев бы еще мог создать. Прекрасный художник, он оставил интересное и значительное наследие, оказал несомненное влияние на развитие российской поэзии. Его ученикам и последователям, наряду с высоким романтизмом, свойственна предельная точность поэтической формы, так ценимая самим Гумилевым, одним из лучших русских поэтов начала XX века.

Литература XX века развивалась в обстановке войн, революций, затем становления новой послереволюционной действительности. Все это не могло не сказаться на художественных исканиях авторов этого времени. Социальные катаклизмы начала нашего столетия усилили стремление философов, писателей понять смысл жизни и искусства, объяснить постигшие Россию потрясения. Поэтому неудивительно, что любая область литературы начала XX века поражает необычностью и разнообразностью авторских мироощущений, форм, структур. Художественные искания обрели редкую напряженность и совершенно новые направления. За каждым Мастером прочно укрепилась слава первооткрывателя какого-либо нового прежде недоступного направления или приема в литературе.

А.А. Ахматова. Лирика. Ростов н/Д: Феникс, 1996. – 341 с.

Баранов С.Ю. Специфика искусства и анализ литературного произведения / Учебное пособие к спецкурсу. — Вологда, 1998.

Поэзия серебряного века. В 2 т.: Т. 1. – М.: Дрофа: Вече, 2002. – 368 с.

Гинзбург Л.Я. О лирике. 2-е издание — М., 1974.

Гумилев Н. Избранное / Сост., выступ. ст., коммент., лит.-биогр. Хроника И.А. Панкеева; Худож. С.Соколов. – М.: Просвещение. 1990. – 383 с.: ил.-(Б-ка словесника).

Гумилев Н. Сочинения. Т.3, М., 1991

Лотман Ю.М. Поэзия и проза / Стиховедение. Хрестоматия. Сост. Ляпина Л.Е. — М.: Флинта. Наука. — 1998.

Ожегов С.И. Словарь русского языка / Под ред. чл. – корр. АН СССР Н.Ю. Шведовой. – М.: Рус. яз. — 1989.

Памятные книжные даты. 1988. М., 1988.

Русская литература XX века. 11 кл.: Учеб. для общеобразоват. учеб. заведений. – В 2 ч. Ч. 1/ В.В. Агеносов и др.; Под ред. В.В. Агеносова. – 3-е изд. – М.: Дрофа, 1998. – 528 с.: ил.

Титова Е.В. Тема, идея, сюжет лирического стихотворного произведения: к проблеме определения./ Анализ литературного произведения. — Вологда: Русь. — 2001.

[1] Гумилев Н. Избранное / Сост., выступ. ст., коммент., лит.-биогр. Хроника И.А. Панкеева; Худож. С.Соколов. – М.: Просвещение. 1990. – 383 с.: ил.-(Б-ка словесника). – с.81

источник