«Явь наших снов земля не истребит:
В парче лучей истают тихо зори,
Журчанье утр сольется в дневном хоре,
Ущербный серп истлеет и сгорит,
Седая рябь в алмазы раздробит
Снопы лучей, рассыпанные в море,
Но тех ночей, разверстых на Фаворе,
Блеск близких Солнц в душе не победит.
Нас не слепят полдневные экстазы
Земных пустынь, ни жидкие топазы,
Ни токи смол, ни золото лучей.
Мы шелком лун, как ризами, одеты,
Нам ведом день немеркнущих ночей,-
Полночных Солнц к себе нас манят светы»
Beauty is but the sensible image of the infinite,- like truth and justice it lives with in us; like virtue and the moral law it is a companion of the soul.
Что можно увидеть за два дня в современном Питере? Пройти по Мойке. Побывать в Соборах, Эрмитаже, у Медного Всадника. Прокатиться на катере до Петергофа, погулять там. Сходить в последнюю квартиру Пушкина. Когда «семья» Сергея была там, он, под прикрытием, сделал слепок с посмертной маски Александра Сергеевича. Показал место, куда попала мраморная «промокашка», которой Пушкин запустил в Наталью Николаевну, когда она пыталась зайти к нему в кабинет в то время, как он работал. К, сожалению, нужно было возвращаться в Замок. Сергей пообещал всем, что «непременно» свозит их в Питер при «первой возможности. Утром они улетели в Замок…
…На другой день Сергей сказал всем собраться в 16 часов в гостиной для встречи с Владимиром Петровичем Сиротиным, за которым он слетает.
…Прежде всего, Сергей передал Владимиру Петровичу все записи и фотокарточки, какие у него имелись о Сиротине-старшем. В свою очередь, Владимир Петрович, вкратце, рассказал, как получилось, что он остался сиротой! В то время, когда его родители подверглись гонениями завистников, оказались в опале, неизвестно, за что, в СССР уже работали вовсю «доброжелатели», которые устраивали побег из СССР в западные страны. Конечно, только одаренным людям: ученым, музыкантам, писателям, актерам. Отец Владимира Петровича, не был уверен, что заграницей у него все удачно сложится, и поэтому четырех летнего Володю оставил у тетки в деревне под Калининым. Больше родных у них небыло. Через год тетя умерла, и Володя попал в детский Дом. Тем не менее, жизнь не сломила его. Он выучился в СССР, получил высшее образование физика, защитил диссертацию. И самостоятельно изучал физиологию человека. Мытался по Европе, различным институтам, пока не попал в Зальсбургский Университете, а так как в научных кругах имел уже имя, то решил заняться темой, которая его волновала на «интуитивном уровне»: «Квантовая физика и физиология человека». Владимир Петрович, пытаясь изложить концепцию связи квантовой механиком с физиологией, начал высказывать мысли, которые, так или иначе, приходили в голову Сергею. Например, что был своеобразный заговор генетиков и физиков, результатом которого стало то, что мы сейчас имеем. Со стороны разного рода «генной инженерии», которая почему-то не исправила ни одну врожденную болезнь, но породила много новых. Генетики не только оболгали Френсиса Гальтона и его евгенику, но и «заблокировали» все направления исследований, которые были им намечены. В частности «о врожденных преступниках», об «однояйцевых близнецах», об «одаренных людях»…. . Они же оболгали и также заблокировали теории, развиваемые русской школой Мичурина-Лысенко… .
…Физики, которые, так или иначе, оказались под влиянием «гения» Эйнштейна, с его самой примитивной формулой, которая когда-либо была выведена физиком… .Именно, более убогой формулы, из-за которой сейчас гибнет Вселенная и Земля, вообразить не возможно! А это — главная формула Эйнштейна, «гения» ХХ-го века! E = m*c2. И еще его «великое», ничем не подтвержденное утверждение, что — скорость света не преодолима! А, ведь, уже Эрвин Шредингер вывел свою формулу света – квантовую. К этой формуле, потом нагло приписался Эйнштейн. А, что это значит, для всех, неискушенных ни в физике, ни в том, как «устроено» Небо над головой? А то, что Космос, стал помойкой. На Земле, погибли тысячи представителей флоры и фауны. Homo Sapiens неудержимо превращается в однополое существо, неспособное давать потомство. Появилось поколение, эрзац-людей…
…А, ведь все говорят сейчас о Неколе Тесла, об его представлении об энергии, пространстве и времени. Любой желающий, в любой цивилизованной стране, где есть интернет, может посмотреть советский фильм «Весна», или — как наука Теслы претворялась в жизнь в СССР! Не Космос нужно было завоевывать, а другие Галактики, отбросив представление о непреодолимой скорости света, ничем не подтвержденное! И, вытекающие отсюда догмы Эйнштейна о пространстве и времени… .Человечество, в лице незашориных мыслителей, уже поняло это. Вопрос в том, успеет ли.
…Владимир Петрович Старостин, оказался одержимым, как и Сергей. Все, с интересом слушали его. А, Сашу, Катю и Светлану не раз подмывало, воскликнуть: «Мы разделяем ваши взгляды и давно работаем в том направлении науки, которые Вы только еще намечате! Но, осторожность, остановила их. Если случайности нет, то такие вот явления, как удачный розыск старшего Старостина и «случайная» встреча с младшим Старостиным Лу, не следует ли рассматривать, как вехи одного пути.
…Кафедра Владимира Петровича была заполнена. Но, возможности совместной работы пока не было видно. Как не было видно, есть ли у него что-либо на уме конкретное, с чем он, в свою очередь, тоже остерегается делиться с кем-либо! Свете он дал звание профессора и сделал своим заместителем заведующего кафедрой. Решили вместе проводить международные конференции. Это, не смотря на то, что Светлана пока не порывает, ни с Оксфордом, ни с Сорбонной. Лизавета, Любонька и Лариса были приняты в аспирантуру Университета Зальсбурга на кафедру Владимира Петровича Сиротина. Несмотря на то, что после экзаменов, Лизавета и Любонька также поступают в аспирантуру Оксфорда… .«Можно считать, — пожимая руку Владимиру Петровичу на прощанье уже в Зальсбурге, и видя, что Замок и его обитатели произвели на него сильное и неизгладимое впечатление, — что встреча наша прошла на высоком научном уровне и наверняка последствия будут продуктивны. Не исключено, что мы откроем свой институт, где студенты со всех материков будут изучать и медицину, и квантовую физику. И не просто изучать, а заниматься исследованиями и экспериментами». Владимир Петрович выразилил большую надежду, что это начинает уже реализовываться, ибо он, со своей стороны, сделает все, чтобы были кадры из членов «семьи» Замка…
…Когда Сергей вернулся в Замок, то Любонька, Лизавета и Света уже были на пути в Оксфорд. Через неделю им прелетать назад в Замок, сдавать меструальную кровь… .Наконец, Сергей с чистой совестью может осуществить свое сильное желание провести ночь при свечах в особняки Ларисы с Лу. А, днем, осмотреть особняк, как будучий научно-исследовательский институт… . Но его мучила совесть по отношению к Саше, старшей Любе (возродившейся маме Любе для Лу), Одри, и даже Лизе, которой он с последнего взятия у нее менструальной крови, не удилял ей никакого внимания! Но, как сказала Натали, дня через два-три комната Лизы будет разрисована. Всех ждет потрясающий сюрприз! Вот после этого Сергей решил, что начевать останется с Натали и Лизой в комнате Лизы…
…Особняк у Ларисы был просто потрясающий. Снаружи его закрывал от улиц и домов громадный парк, деревья которого сейчас были покрыты цветом. Высочайший, под старину, в стиле Барокко забор и ворота. Все, конечно, с полной, новейшей элетронникой. Так, эти ворота и забор не смог бы с первого раза снести танк. Но, ворота открывались, стоило Ларисе просто хлопнуть в ладони. Попытки открыть ворота таким же образом, Сергею и Лу не увенчались успехом. «Не вздумайте повторить попытку и еще раз хлопнуть! Тут же появится наряд полиции!» Девятиэтажный особняк венчался крышей. Ее башни и «впадины» имитировала, удачный гибрид стилей средневековых замков, и строений рококо. Но, больше всего Сергей был поражен лестницей, идущей посреди всех помещений особняка до самой центральной башни. Настоящая спираль Фибоначчи! «Вот и не верь, — подумал Сергей, — что кто-то ведет тебя за руку, крепко держа! Сначала встреча с Сиротиным-младшим. Теперь спираль Фибоначчи!» Сколько сразу мыслей, интерпретаций, нахлынуло на него в связи с тем, что он делет на интуитивном уровне, или спонтанно!? Вот, только «мизер»: 1) Левые и правые спирали, описанные Луи Пастером! 2) Семена подсолнуха, сосновые шишки, лепестки цветков, ячейки ананаса также располагаются согласно последовательности Фибоначчи, генетические «косы», заплетены, как спираль Фибоначчи. 3) Изменения асимметрии парных органов у человека. 4) Кольца на разрезе спиленного дерева. 4) Расположение семян тысячелистника по числам Фибоначчи и корешков, от основного корня женьшеня. 5) Прямоугольники Фибоначчи, и ромбы, стремящиеся к квадрату. 6) Пропорции Дюрера и «золотое» сечение Фибоноччи. 7) «Центр» Земли Данте в «Божественной комедии»!
…Лу пошла поступать в Университет Зальсбурга, чтобы быть ближе к Сергею, и попала на В.П.Сиротина. Лариса пригласила Сегея в свой особняк… и, на тебе, спираль Фибоначчи! Может быть, именно это было главным мотивом Сергея, даже после похорон и крестин, после посещения своей Родины, в окружении своих близких друзей, мотивом, как можно быстрее оказаться в особняке Ларисы? А, не эстето-эротическое влечение к прекрасным женщинам? А, возможно, эстето-эротическое влечение к прекрасным женщинам и есть влечение к Истине, которую он так неистого ищет.
… «Лу и Лариса! Мое сильное влечение к Вам… Мое нестерпимое желание остаться с вами наедине… звено цепи, которая связывает меня с Истиной! С моим делом, которыму я служу. Постарайтесь это почувствовать, когда начнем пить шампанское!» «Сережа! Милый! Если бы ты знал, что чувствует женщина по отношению к мужчине, ради которого она готова отдать все на Свете…» — сказала Лу, а Лариса добавила: «Да и Свет…тоже!» …
… «Какой я все же счастливый мужчина! Счастливее Мастера: у меня две Маргариты!»…
… «The soul, by an instinct stronger than reason, ever associates beauty with truth»
«The purpose of life is to live it, to taste experience to the utmost, to reach out eagerly and without fear for newer and richer experience»
(Ana Paula Miranda Antunes)
источник
В «Девьем боге» я хотел взять славянское чистое начало в его золотой липовости и нитями, протянутыми от Волги в Грецию. Пользовался славянскими полабскими словами (Леуна).
В. Брюсов ошибочно увидел в этом словотворчество.
В «Детях Выдры» я взял струны Азии, ее смуглое чугунное крыло и, давая разные судьбы двоих на протяжении веков, я, опираясь на древнейшие в мире предания орочей об огненном состоянии земли, заставил Сына Выдры с копьем броситься на солнце и уничтожить два из трех солнц — красное и черное.
Итак, Восток дает чугунность крыл Сына Выдры, а Запад — золотую липовость.
Отдельные паруса создают сложную постройку, рассказывают о Волге как о реке индоруссов и используют Персию как угол русской и македонской прямых. Сказания орочей, древнего амурского племени, поразили меня, и я задумал построить общеазийское сознание в песнях.
В «Ка» я дал созвучие «Египетским ночам», тяготение метели севера к Нилу и его зною.
Грань Египта взята — 1378 год до Р. Хр., когда Египет сломил свои верования, как горсть гнилого хвороста, и личные божества были заменены Руковолосым Солнцем, сияющим людьми. Нагое Солнце, голый круг Солнца, стал на некоторое время волею Магомета Египта — Аменофиса IV единым божеством древних храмов. Если определять землями, то в «Ка» серебряный звук, в «Девьем боге» золотой звук, в «Детях Выдры» — железно-медный.
Азийский голос «Детей Выдры»,
Славянский «Девьего бога» и
«Вила и Леший» — союз балканской и сарматской художественной мысли.
Город задет в «Маркизе Дэзес» и «Чёртике».
В статьях я старался разумно обосновать право на провйдение, создав верный взгляд на законы времени, а в учении о слове я имею частые беседы с √-1 Лейбница.
«Крымское» написано вольным размером.
Мелкие вещи тогда значительны, когда они так же начинают будущее, как падающая звезда оставляет за собой огненную полосу; они должны иметь такую скорость, чтобы пробивать настоящее. Пока мы не умеем определить, что создает эту скорость. Но знаем, что вещь хороша, когда она, как камень будущего, зажигает настоящее.
В «Кузнечике», в «Бобэоби», в «О, рассмейтесь» были узлы будущего — малый выход бога огня и его веселый плеск. Когда я замечал, как старые строки вдруг тускнели, когда скрытое в них содержание становилось сегодняшним днем, я понял, что родина творчества — будущее. Оттуда дует ветер богов слова.
Я в чистом неразумии писал «Перевертень» и, только пережив на себе его строки: «Чин зван мечем навзничь» (война) — и ощутив, как они стали позднее пустотой: «Пал, а норов худ и дух ворона лап», — понял их как отраженные лучи будущего, брошенные подсознательным «Я» на разумное небо. Ремни, вырезанные из тени рока, и опутанный ими дух остаются до становления будущего настоящим, когда воды будущего, где купался разум, высохли и осталось дно.
Найти, не разрывая круга корней, волшебный камень превращенья всех славянских слов одно в другое, свободно плавить славянские слова — вот мое первое отношение к слову. Это самовитое слово вне быта и жизненных польз. Увидя, что корни лишь призрак , за которыми стоят струны азбуки, найти единство вообше мировых языков, построенное из единиц азбуки, — мое второе отношение к слову. Путь к мировому заумному языку.
Во время написания заумные слова умирающего Эхнатэна «Манч! Манч!» из «Ка» вызывали почти боль; я не мог их читать, видя молнию между собой и ими; теперь они для меня ничто. Отчего — я сам не знаю.
Но когда Давид Бурлюк писал сердце, через которое едут суровые пушки будущего, он был прав как толкователь вдохновения: оно — дорога копыта будущего, его железных подков.
«Ка» писал около недели, «Дети Выдры» — больше года, «Девий бог» — без малейшей поправки в течение 12 часов письма, с утра до вечера. Курил и пил крепкий чай. Лихорадочно писал. Привожу эти справки, чтобы показать, как разнообразны условия творчества.
«Зверинец» написан в Московском зверинце.
В «Госпоже Ленин» хотел найти «бесконечно малые» художественного слова.
В «Детях Выдры» скрыта разнообразная работа над величинами — игра количеств за сумраком качеств.
«Девий бог», как не имеюший ни одной поправки, возникший случайно и внезапно, как волна, выстрел творчества, может служить для изучения безумной мысли.
Так же внезапно написан «Чёртик», походя на быстрый пожар пластов молчания. Желание «умно», а не заумно понять слово привело к гибели художественного отношения к слову. Привожу это как предостережение.
Законы времени, обещание найти которые было написано мною на березе (в селе Бурмакине, Ярославской губернии) при известии о Цусиме, собирались 10 лет.
Блестящим успехом было предсказание, сделанное на несколько лет раньше, о крушении государства в 1917 году. Конечно, этого мало, чтобы обратить на них внимание ученого мира.
Заклинаю художников будущего вести точные дневники своего духа: смотреть на себя как на небо и вести точные записи восхода и захода звезд своего духа. В этой области у человечества есть лишь один дневник Марии Башкирцевой — и больше ничего. Эта духовная нищета знаний о небе внутреннем — самая яркая черная Фраунгоферова черта современного человечества.
Закон кратных отношений во времени струны человечества мыслим для войн, но его нельзя построить Для мелкого ручья времени отдельной жизни — отсутствуют опорные точки, нет дневников.
В последнее время перешел к числовому письму, как художник числа вечной головы вселенной, так, как я ее вижу, и оттуда, откуда ее вижу. Это искусство, развивающееся из клочков современных наук, как и обыкновенная живопись, доступно каждому и осуждено поглотить естественные науки.
источник
Виктор Владимирович Хлебников (1885-1922)
В «Деньем боге» я хотел взять славянское чистое начало в его золотой липовости и нитями, протянутыми от Волги в Грецию. Пользовался славянскими полабскими словами (Леуна).
В. Брюсов ошибочно увидел в этом словотворчество.
И «Детях Выдры» я взял струны Азии, ее смуглое чугунное крыло и, давая разные судьбы двоих на протяжении веков, я, опираясь на древнейшие в мире предания орочей об огненном состоянии земли, заставил Сына Выдры с копьем броситься на солнце и уничтожить два из трех солнц – красное и черное.
Итак, Восток дает чугунность крыл Сына Выдры, а Запад – золотую липовость.
Отдельные паруса создают сложную постройку, рассказывают о Волге как о реке индоруссов и используют Персию как угол русской и македонской прямых. Сказания орочей, древнего амурского племени, поразили меня, и я задумал построить общеазийское сознание в песнях.
В «Ка» я дал созвучие «Египетским ночам», тяготение метели севера к Нилу и его зною.
Грань Египта взята – 1378 год до Р. Х., когда Египет сломил свои верования, как горсть гнилого хвороста, и личные божества были заменены Руковолосым Солнцем, сияющим над людьми. Нагое Солнце, голый круг Солнца, стал на некоторое время волею Магомета Египта – Аменофиса IV единым божеством древних храмов. Если определять землями, то в «Ка» серебряный звук, в «Девьем боге» золотой звук, в «Детях Выдры» – железно-медный.
Азийский голос «Детей Выдры», славянский «Девьего бога» и африканский «Ка».
«Вила и Леший» – союз балканской и сарматской художественной мысли.
Город задет в «Маркизе Дэзес» и «Чертике».
В статьях я старался разумно обосновать право на Провидение, создав мерный взгляд на законы времени, а в учении о слове я имею частые беседы с
«Крымское» написано мольным размером.
Мелкие вещи тогда значительны, когда они так же начинают будущее, как падающая звезда оставляет за собой огненную полосу; они должны иметь такую скорость, чтобы пробивать настоящее. Пока мы не не умеем определить, что создает эту скорость. Но знаем, что вещь хороша, когда она, как камень будущего, зажигает настоящее.
В «Кузнечике», в «Бобэоби», в «О, рассмейтесь» были узлы будущего – малый выход бога огня и его веселый плеск. Когда я замечал, как старые строки вдруг тускнели, когда скрытое в них содержание становилось сегодняшним днем, я понял, что родина творчества – будущее. Оттуда дует ветер богов слова.
Я в чистом неразумии писал «Перевертень» и, только пережив на себе его строки: «Чин зван мечем навзничь» (война) – и ощутив, как они стали позднее пустотой: «Пал, а норов худ и дух ворона лап», – понял их как отраженные лучи будущего, брошенные подсознательным «Я» на разумное небо. Ремни, вырезанные из тени рока, и опутанный ими дух остаются до становления будущего настоящим, когда воды будущего, где купался разум, высохли и осталось дно.
Найти, не разрывая круга корней, волшебный камень превращений всех славянских слов одно в другое, свободно плавить славянские слова – вот мое первое отношение к слову. Это самовитое слово вне быта и жизненных польз. Увидя, что корни лишь призрак , за которыми стоят струны азбуки, найти единство вообще мировых языков, построенное из единиц азбуки, – мое второе отношение к слову. Путь к мировому заумному языку.
Во время написания заумные слова умирающего Эхнатэна «Манч! Манч!» из «Ка» вызывали почти боль; я не мог их читать, видя молнию между собой и ими; теперь они для меня ничто. Отчего – я сам не знаю.
Но когда Давид Бурлюк писал сердце, через которое едут суровые пушки будущего, он был прав как толкователь вдохновения: оно – дорога копыта будущего, его железных подков.
«Ка» писал около недели, «Дети Выдры» – больше года, «Девин бог» – без малейшей поправки в течение двенадцати часов письма, с утра до вечера. Курил и пил крепкий чай. Лихорадочно писал. Привожу эти справки, чтобы показать, как разнообразны условия творчества.
«Зверинец» написан в Московском зверинце.
В «Госпоже Ленин» хотел найти «бесконечно малые» художественного слова.
В «Детях Выдры» скрыта разнообразная работа над величинами игра количеств за сумраком качеств.
«Девий бог», как не имеющий ни одной поправки, возникший случайно и внезапно, как волна, выстрел творчества, может служить для изучения безумной мысли.
Так же внезапно написан «Чертик», походя́ на быстрый пожар пластов молчания. Желание «умно», а не заумно понять слово привело к гибели художественного отношения к слову. Привожу это как предостережение.
Законы времени, обещание найти которые было написано мною на березе (в селе Бурмакине, Ярославской губернии) при известии о Цусиме, собирались десять лет.
Блестящим успехом было предсказание, сделанное на несколько лет раньше, о крушении государства в 1917 году. Конечно, этого мало, чтобы обратить на них внимание ученого мира.
Заклинаю художников будущего вести точные дневники своего духа: смотреть на себя как на небо и вести точные записи восхода и захода звезд своего духа. В этой области у человечества есть лишь один дневник Марии Башкирцевой и больше ничего. Эта духовная нищета знаний о небе внутреннем самая яркая черная Фраунгоферова чёрта современного человечества.
Закон кратных отношений во времени струны человечества мыслим для войн, но его нельзя построить. Для мелкого ручья времени отдельной жизни отсутствуют опорные точки, нет дневников.
В последнее время перешел к числовому письму, как художник числа вечной головы вселенной, так, как я ее вижу, и оттуда, откуда ее вижу. Это искусство, развивающееся из клочков современных наук, как и обыкновенная живопись, доступно каждому и осуждено поглотить естественные науки.
И ясно замечаю в себе спицы повторного колеса и работаю над дневником, чтобы поймать в сети закон возврата этих спиц.
В желании ввести заумный язык в разумное поле вижу приход старой спицы моего колеса. Как жалко, что об этих спицах повтора жизни я могу говорить только намеками слов.
Но, может быть, скоро мое положение изменится.
источник
И мы, в деревья скрывшись, как в пещеру,
Были угасших страхов пепелище.
Мы уносили в правду веру.
А между тем рассудком нищи
Змеем пожирались вместо пищи.
Мы желаем звездам тыкать,
Мы устали звездам выкать,
Мы у шили сладость рыкать.
Будьте грозны, как Остра́ница,
Платов и Бакланов,
Полно вам кланяться
Роже басурманов.
Пусть кричат вожаки,
Плюньте им в зенки!
Будьте в вере крепки,
Как Морозенки.
О, уподобьтесь Святославу –
Врагам сказал: «Иду на вы!»
Померкнувшую славу
Творите, северные львы.
С толпою прадедов за нами Ермак и Ослябя.
Вейся, вейся, русское знамя,
Веди через сушу и через хляби!
Туда, где дух отчизны вымер
И где неверия пустыня,
Идите грозно, как Владимир
Или с дружиною Добрыня.
Немало славных полководцев,
Сказавших «счастлив», умирая,
Знал род старинных новгородцев,
В потомке гордом догорая.
На белом мохнатом коне
Тот в Польше разбил короля.
Победы, коварны оне,
Над прежним любимцем шаля.
Тот сидел под старой липой,
Победитель в Измаиле,
И, склонен над приказов бумажною кипой,
Шептал, умирая: «Мы победили!»
Над пропастью дядя скакал,
Когда русские брали Гуниб.
И от раны татарскою шашкой стекал
Ручей. – Он погиб.
То бобыли, то масть вороная
Под гулкий звон подков
Носила седоков
Вдоль берега Дуная.
Конюшен дедовских копыта,
Шагами русская держава
Была походами покрыта,
Товарищами славы.
Тот на Востоке служил
И, от пули смертельной не сделав изгиба,
Руку на сердце свое положил
И врагу, улыбаясь, молвил: «Спасибо».
Теперь родовых его имений
Горят дворцы и хутора,
Ряды усадебных строений
Всю ночь горели до утра.
Но, предан прадедовским устоям,
Заветов страж отцов,
Он ходит по покоям
И теребит концы усов.
В созвездье их войдет он сам!
Избранники столицы,
Нахмурив свои лица,
Глядят из старых рам.
Слоны бились бивнями так,
Что казались белым камнем
Под рукой художника.
Олени заплетались рогами так,
Что казалось, их соединял старинный брак
С взаимными увлечениями и взаимной неверностью.
Реки вливались в море так,
Что казалось: рука одного душит шею другого.
Люди, когда они любят,
Делающие длинные взгляды
И испускающие длинные вздохи.
Звери, когда они любят,
Наливающие в глаза муть
И делающие удила из пены.
Солнца, когда они любят,
Закрывающие ночи тканью из земель
И шествующие с пляской к своему другу.
Боги, когда они любят,
Замыкающие в меру трепет вселенной,
Как Пушкин – жар любви горничной Волконского.
Мои глаза бредут, как осень,
По лиц чужим полям,
Но я хочу сказать вам – мира осям:
«Не позволя́м».
Хотел бы шляхтичем на сейме,
Руку положив на рукоятку сабли,
Тому, отсвет желаний чей мы,
Крикнуть, чтоб узы воль ослабли.
Так ясневельможный пан Сапега,
В гневе изумленном возрастая,
Видит, как на плечо белее снега
Меха надеты горностая.
И падает, шатаясь, пан
На обагренный свой жупан…
Зачем я сломил
Тело и крыло
Летевшей бабурки?
Плачет село
Над могилой девчурки.
Как два согнутые кинжала,
Вонзились в небо тополя,
И, как усопшая, лежала
Кругом широкая земля.
Брошен в сумрак и тоску,
Белый дворец стоит одинок.
И вот к золотому спуска песку,
Шумя, пристает одинокий челнок.
И дева пройдет при встрече,
Объемлема власами своими,
И руки положит на плечи,
И, смеясь, произносится имя.
И она его дли нежного досуга
Уводит, и багряный одетого руб,
А утром скатывает в море подруга
Его счастливый заколотый труп.
Наш кочень очень озабочен:
Нож отточен, точен очень!
Когда над полем зеленеет
Стеклянный вечер, след зари,
И небо, бледное вдали,
Вблизи задумчиво синеет,
Когда широкая зола
Угасшего кострища
Над входом в звездное кладбище
Огня ворота возвела, –
Тогда на белую свечу,
Мчась по текучему лучу,
Летит без воли мотылек.
Он грудью пламени коснется,
В волне огнистой окунется,
Гляди, гляди, и мертвый лег.
Снежно-могучая краса
С красивым сном широких глаз,
Твоя полночная коса
Предстала мне в безумный час.
Как обольстителен и черен
Сплетенный радостью венок,
Его оставил, верно, ворон,
В полете долгом одинок.
И стана белый этот снег
Не для того ли строго пышен,
Чтоб человеку человек
Был звук миров, был песнью слышен.
источник
Футуристы. «Гилея». Сборник. Рисунки. Стихи. Проза.
Александра Экстер, Хлебников, Бурлюки: Давид, Владимир, Николай, А. Крученых, Б. Лившиц, В. Маяковский, Игорь Северянин, В. Каменский.
Тексты представлены в современной орфографии.
Из одного письма Велимира Хлебникова:
Дорогой Вячеслав Иванович!
Я задался вопросом, не время ли дать Вам очерк моих работ, разнообразием и разбросанностью которых я отчасти утомлен. Мне иногда казалось, что если бы души великих усопших были обречены, как возможности, скитаться в этом мире, то они, утомленные ничтожеством других людей, должны были избирать как остров душу одного человека, чтобы отдохнуть и перевоплотиться в ней. Таким образом, душа одного человека может казаться целым собранием великих теней. Но если остров, возвышающийся над волнами, несколько тесен, то не удивительно, если они время от времени сталкивают одного из бессмертных опять в воду. И таким образом, состав великих постоянно меняется. Но к делу!
Уже Бисмарк и Оствальд были отчасти русскими. Мы переживаем время «сечи и натиска». Собственно европейская наука сменяется наукой материка. Человек материка выше человека лукоморья и больше видит. Вот почему в росте науки предвидится пласт – Азийский, слабо намечаемый и сейчас. Было бы желательно, чтобы часть ударов молота в этой кузне Нового Века принадлежала русским. Но русские несколько холодны к подвигам своих соотчичей и не заботятся о первенстве. Я вообще сомневаюсь, чтобы в России можно было что-нибудь напечатать кроме переводов и подражаний…
«Я негеишна негута смтеявистая смеявица…»
Я негеишна негута смтеявистая смеявица
Милых негочей зову вы бегите ко мне
Резвой стопой милачи любцы меня
Теплорукой золотистой косохвостом
добро к себе, мечи к врагам
«Когда рога оленя подымаются над зеленью…»
Когда рога оленя подымаются над зеленью
Они кажутся засохшее дерево
Когда Сердце божие обнажено в словах
Вошел в видение под гробом
«Мои глаза бредут, как осень…»
Мои глаза бредут, как осень
Но я хочу сказать вам мира осям
Хотел, бы шляхтичем на сейме
Руку положив на рукоятку сабли
Тому, отсвет желаний чей мы
Крикнуть, чтоб узы воль ослабли
Так ясневельможный пан Сапега
В гневе изумленном возрастая
Видит, как на плечо белее снега
Я иду на рынок и покупаю ее
Когда у кого-нибудь нет носу
И за плату приобретает ее
Синатое небо. Синючие воды. Краснючие сосны, нагие…чьи локтероги тела.
Зеленохвостый переддевичий змей. Морезыбейная чешуя.
Нагавый кудрявый ребенок. Чья ладонь – телокудря на заре.
Пронизающие материнский дом во взорах девушки, чье рядно и одеймо небесаты голубевом, тихомирят ребенка.
И утроликая, ночетелая телом, днерукая девушка.
И на гудно зова летит умиральный злодей и казнит сон и милует явь.
Наступили учины: смерть училась быть жизнью, иметь губы и нос.
И утролик и ясью взорат он.
И веселоша емлет свирель из пука игралей.
И смех лил ручьем. Смехливел текучий.
И ясноша взорами чаровал всех. И нас и женянок.
И мучоба во взорах ясавицы.
И, читая резьмо лешего, прочли: сила – видеть Бога без закопченного стекла, ваше сердце – железо копья. И резак заглядывал тонким звериным лицом через плечо.
И моя неинь сердитючие делала глаза и шествовала, воркуя як голубь, вспять. И гроб, одев время, (клюв) и очки, – о, гробастое поле – с усердием читал – Способ возделывания и пробы вкусных овощей –.
Резьмодей же побег за берестой содеять новое тисьмо.
О, сами трепетным ухом к матери сырой земле!
Не передоверяйте никому: может быть стар, может быть глух, может быть враг, может быть раб…О, вникайте в топот дальних коней!
И сами выхчие звезды согласны были.
И в глазах несли любязи голубые повязки, младший же брат, согнувшись, ковал широкий меч, чтобы было на что опереться, требуя выдела. И взяв взываль и взывал к знобе и чтобы сильных быть силачом. И засвирель была легка и узывна; пьянила.
И в мыслоке сил затерялся, я-мень.
И давучая клики немда была безжалостно растоптана конями чужаков…без узды и наездников.
И, взяв за руку, повел в гордешницу: здесь висели ясные лики предков. О земле родущей моленья, и небомехий зверь и будущеглавая ясавица, и – голубчик – мироперый и – спасибо – величиной ли с воробышка, величиной ли с голубя, величиной ли с вселенную?
И спасиборогий вол и вселеннохвостая (увы: есть и такая) кошка.
И все лишь ступог к имени, даже ночная вселенная.
И голубой беззвучно скользнул таень.
И сонняга и соняжеская мечта овсеннелым. И сонязев рок – узнать явь.
И соннязь бросает всеннеющую тень над всем, и земь, воздух брал струнами, подсобниками в туманных делах славянина.
И не устает меня пленять, мая, маень; и я – тихая, грустная весть мира с сирым, бедучим взором.
И в звучешнице верховенство взяли гусли.
Ах, прошла красивея, пленяя нас: не забыть!
И в прожив от устоя рода до мородстоя плыли мары, яснева хмары. И небее неба славянская девушка.
И ярозеленючая кружавица, овеваемая и нагучая локтями и палешницей, и нагеющая и негеющая полуразверзстыми бесстыдными устами, и мертвлявая полузакрытыми глазами.
И теневой забочий и котелкоцветная серейная лужайка, и зыбкая и зыбучая на ней плясавица.
И хвостозеленый и передодевичий под веткой лег змей и вехчий смехом век стариканьши. И трое белых стоем, полукругом на синеве, у зеленева.
И пожарно-косичный, темнохвостый кур!
И мучины страдязя и бой юнязя. Хоробров буй, буй юника.
И юнежь всклекотала, и юникане прозорливыми улыбками засмеялись.
И юнежеустая кое-когда правда. И любавица и бегуша в сны двоимя спимые, ты была голубошь крыла.
И игрец в свирель и дружбы мечты. И святоч юнвовзорый.
И вселенатые гривой кони и палица у глаз; две разделенные днем ночи.
Смехдомёт из мальчишеской свирели и бессильные запереть смех уста. И смехучий вид старца; нес в мешке вечность.
И давчий красу и любу – отнял. И заведенные часы.
И деблы слетались, деблиные велись речи.
И грясло ясна на небо. И хохотуха с смелым лицом пролетала по ясневу.
Сумрак и мгла – два любна меня.
Красивейно рядится душа в эти рядна.
И в венке дружества пчел пророк.
И дымва зыбетелая делает лики и кажет роги.
И улыбальями голубянноперыми завернулись, смеючись, немницы. И умнота и сумнота голубых очей голубого села радостна.
И шли знатцы. И безумноклювые сорвались личины. И повязанные слепинами и неминами шествовали кроткие бухи.
И небесючая небесва никла голосами золу слухчему.
И плыли небеснатости рокотом.
И Мещей добрядинного пути.
И разверзстые бездны уста. Любноперый птица-морок.
И соколом – тучевом взлетел к ясям неон.
Дядя Боря на ноги надел вечностяные сапожки, на голову-темя пернатую солнцем шляпу. Но и здесь с люлькою не расстался.
И голубьмо неба не таяло и не исчезало.
И дело мовевая и золотучие-золотнянные струны, и звучмо его нежных, звенеющих нежно рук, и смехотва неясных уст, неготливых, милоши смехотливых, улыбчивых.
И улыбчивяный брег, и печальные струны, и веселые березки по брегу по высокому, и дикие печальные стволы.
И грозы и немва из тростников белюси лики кажет. И празднико-языковый конь.
И ваймо и ваяльня слов; там ваймодей и каменская псивь.
И [?]ашу и улыбково-грустные, и волосатый старец, и девопеси в синих чертах. И груды делогов мертворукого мертвобописца. И духом повеяло над письмобой и письмежом уже.
И лепьмо и лепеж, и грустящий грустень в грустинах, и грустинник с всегда грустными печальными глазами, и любучий-любучий груститель – взгляд жарких любовных вежд; но уста – садок немвянок и порхучая в нем немва.
И земва и небесва негасючин шепотом перешептывались; и многозвугодье и инозвучобица звучобо особь.
Скакотствует плясавица вокруг весеннего цветка.
Не мало славных полководцев,
Сказавших «счастлив», умирая,
Знал род старинных новгородцев
Тот в Польше разбил короля.
Над прежним любимцем шаля.
Тот сидел под старой липой,
И, склонен над приказов бумажною кипой,
Шептал, умирая: «Мы победили!»
Над пропастью дядя скакал,
Когда русские брали Гуниб.
И от раны татарскою шашкой стекал
То бобыли, то масть вороная
И, от пули смертельной не сделав изгиба,
Руку на сердце свое положил
И врагу, улыбаясь, молвил: «Спасибо».
Теперь родовых его имений
Но, предан прадедовским устоям,
В созвездье их войдет он сам!
Что исчезают, лишь я брызну,
Как голос чей-то в бедствий год:
«Пастушка, встань, спаси отчизну!»
Вид спора молний с жизнью мушки
Сокрыт в твоих красивых взорах
Ворча, реветь умолкнут пушки
И ляжет смирно копий ворох.
Так, в пряже таинственной с счастьем и бедами
Прекрасны, смелы и неведомы
Юношей двое явились однажды,
С смелыми лицами, взорами жажды.
Наутро пришли они, мокрые, в росах,
В руке был у каждого липовый посох
То вестники блага – подумал бы каждый.
В русые кудрей покрытые копны,
К труду привычны и охотники,
Они просилися в работники
Какой-то пришли они тайной томя,
На этих приход мы не ропщем.
Так голубь порою крылами двумя
В время вечернее мчится и серое.
И каждый взглянул на них, сразу им веруя.
Но голубь летит все ж единый.
Пришли они к нам урожая годиной.
Два шумных и легких крыла.
С того напрасно снят, казалось, шлем.
Покрыт хвостом на медной скрепе
Он был бы лучше и свирепей.
Он русый стог на плечах нес
Для слабых просьб и тихих слез.
Другой же, кроток, чист и нем
Мечтатель был и ясли грез.
Как лих и дик был тот в забрале
Иные сны другого ум избрали
Дружить с ночными небесами.
Как строк земли иным созвучие,
Как одеянье сердцу лучшее.
И сельский круг их сказкам внемлет.
Твердят на все спокойно: да!
Им сельский быт был дан судьбой.
Где был один, там был другой.
Друг с другом жизни их сплелись;
Тот слишком лих, тот слишком тих.
И парубки, хотя раней косились,
Пред тем, склонив свою главу,
Так, дикий шорох чуть услышат
Ведь все есть в сумрака законе.
Когда сей воин, отцов осколок,
Встречался, меряя проселок,
На ее быстрый взор спускали полог.
Перед другим же, подбоченясь,
Смелы, бойки, как новый пенязь,
И смело-радостными шутками,
На смех и дерзость не скупой.
Спускался клок волос седой
Был сирота меж прядей черных.
Казнили стаей слов задорных
И что ему всегда немного нездоровится,
Породы знак, гласит пословица.
Что несправедлив к нему закон
И что другой судьбы права
На жизнь, счастье, наслаждение
Где-то. То, из каких-то жизни скважин
Все разузнал болтливый взор.
Враждуя с правом и тоской,
С своей усмешкой удальской,
Весною красненький цветок,
Зимой холодный лед снежка
Позднее с ними примирились
И называть их договорились:
Ведь был силен, чьи кудри были русы,
А тот на скрипке знал искусы.
Был сельский быт совсем особый.
В селе том жили хлеборобы.
Военный жил; ему покой давно был велен:
Он был и ранен и прострелен,
То верной, то шальною пулей
(Они летят, как пчелы в улей).
И каждый вечер, вод низами,
К горбунье с жгучими глазами
Сквозь луга и можжевельник
С громкой песней ходил мельник.
«Свой труд окончить он успел».
Копыто позже путь топтало.
Но осенью, когда пришли морозы,
В глазах сердитых стариков,
Как повесть жизни и грехов,
И раздавалось бранное слово.
Потом по-старому пошло все снова,
Только свадьбы стали чаше,
С хмелем ссоры и смятений.
Недолго длилось все и то же,
Однажды рев в деревне раздался,
Он вырос, рос и на небо взвился.
В том крике – смертная тоска.
«Ружье подай мне! Там, на полке».
Притвор и ствол поспешно выгнув,
В окошко сада быстро прыгнув,
Бог мой! От осаждаюшей толпы
Но осажденный не сдавался.
За ним толпой односельчане,
На темный бой с красавцем пришлым
Бегут, размахивающим дышлом.
Тогда, кто был лишь грез священник,
Сбежал с крыльца семи ступенек.
Полетом страшным засвистал
Молвил тот, кто был простерт.
Борис, кругом покрытый льдом, –
Иван, гордясь своим трудом,
И в темный час по вечерам,
Скорбна, как будто войдя в храм,
Справлялась не одна села красавица,
Когда Борис от ран поправится.
Но вышел слабый, как чернец.
Меж тем и сельских людей гнев
Реку Остер двенадцать раз,
Он на седьмом погиб. Не плакал, не рыдал
Иван, но, похоронив, решил уйти.
Иных дней жребий темный вынул
Нас. Не знаю, где решил он жить.
Быть может, он успел забыть
Тот край, как мы его забыли,
Но голубь их скитаний, хром,
Дрожит и бьется, узник пыли.
Так тяжко падает на землю
Свинцом пронзенный дикий гусь.
Но в их сердцах устало внемлю
Слова из книги общей: «Русь».
источник
Вились по брюху, как плющ на стене.
Наместник главы, зияла раскрытая книга,
Как челка лба на скакуне.
Сгибали тело чудовища преемственные миги,
То прядая кольцами, то телом коня, что встал, как свеча.
Касалися земли нескромные вериги.
И пасть разинута была, точно для встречи мече;.
Но сеть звездами расположенных колючек
Испугала меня, и я заплакал не крича.
Власам подобную читая книгу, попутчик
Сидел на гаде, черный вран,
Усаженный в концах шипами и сотнями жучек.
Крыла широкий сарафан
Кому-то в небе угрожал шипом и бил, и зори
За ним светлы, как око бабра за щелью тонких ран.
И спутник мой воскликнул: «Горе! Горе!» —
И слова вымолвить не мог, охвачен грустью.
Угроза и упрек блестели в друга взоре.
Я мнил, что человечество — верховье, мы ж мчимся к устью,
И он крылом змеиным напрягал,
Блестя зубов ужасной костью.
И вдаль поспешно убегал,
Чтоб телу необходимый дать разбег
И старого движенья вал.
В глазах убийство и ночлег,
Как за занавеской желтой ссору,
Прочесть умел бы человек.
Мы оглянулись сразу и скоро
На наших сонных соседей:
Повсюду храп и скука разговора.
Все покорялось спячке и беседе.
Я вспомнил драку с змеем воина,
Того, что, меч держа, к победе
Шел. И воздух гада запахом, а поле кровию напоены
были, когда у ног, как труп безжизненный, чудовище легло.
Кипела кровию на шее трупа черная пробоина.
Но сердце применить пример старинный не могло.
Меж тем после непонимаемых метаний
Оно какой-то цели досягло
И, сев на корточки, вытягивало шею. Рой желаний
Его томил и мучил, чем-то звал.
Окончен был обряд каких-то умываний,
Он повернулся к нам — я в страхе умирал! —
Соседа сонного схватил и, щелкая,
Его съедал. Змей стряпчего младого пожирал!
Долина огласилась голкая
Воплем нечеловеческим уст жертвы.
Но челюсть, частая и колкая,
Медленно пожирала члены мертвы.
Соседей слабо убаюкал сон,
И некоторые из них пошли, где первый.
«Проснитесь! — я воскликнул. — Проснитесь! Горе! Гибнет он!» —
Но каждый не слыхал, храпел с сноровкой,
Дремотой унесен.
Тогда, доволен сказки остановкой,
Я выпрыгнул из поезда прочь,
Чуть не ослеплен еловою мутовкой.
Боец, я скрылся в куст, чтоб жить и мочь.
Товарищ моему последовал примеру.
Нас скрыла ель — при солнце ночь.
И мы, в деревья скрывшись, как в пещеру,
Были угасших страхов пепелище.
Мы уносили в правду веру.
А между тем рассудком нищи
Змеем пожирались вместо пищи.
Мы желаем звездам тыкать,
Мы устали звездам выкать,
Мы узнали сладость рыкать.
Будьте грозны, как Остраница,
Платов и Бакланов,
Полно вам кланяться
Роже басурманов.
Пусть кричат вожаки.
Плюньте им в зенки!
Будьте в вере крепки,
Как Морозенки.
О, уподобьтесь Святославу —
Врагам сказал: «Иду на вы!»
Померкнувшую славу
Творите, северные львы.
С толпою прадедов за нами
Ермак и Ослябя.
Вейся, вейся, русское знамя,
Веди через сушу и через хляби!
Туда, где дух отчизны вымер
И где неверия пустыня,
Идите грозно, как Владимир
Или с дружиною Добрыня.
Немало славных полководцев,
Сказавших «счастлив», умирая,
Знал род старинных новгородцев.
В потомке гордом догорая.
На белом мохнатом коне
Тот в Польше разбил короля.
Победы, коварны оне,
Над прежним любимцем шаля.
Тот сидел под старой липой,
Победитель в Измаиле,
И, склонен над приказов бумажною кипой,
Шептал, умирая: «Мы победили!»
Над пропастью дядя скакал,
Когда русские брали Гуниб.
И от раны татарскою шашкой стекал
Ручей. — Он погиб.
То бобыли, то масть вороная
Под гулкий звон подков
Носила седоков
Вдоль берега Дуная.
Конюшен дедовских копыта,
Шагами русская держава
Была походами покрыта,
Товарищами славы.
Тот на Востоке служил
И, от пули смертельной не сделав изгиба,
Руку на сердце свое положил
И врагу, улыбаясь, молвил: «Спасибо».
Теперь родовых его имений
Горят дворцы и хутора,
Ряды усадебных строений
Всю ночь горели до утра.
Но, предан прадедовским устоям,
Заветов страж отцов,
Он ходит по покоям
И теребит концы усов.
В созвездье их войдет он сам!
Избранники столицы,
Нахмурив свои лица,
Глядят из старых рам.
Слоны бились бивнями так,
Что казались белым камнем
Под рукой художника.
Олени заплетались рогами так,
Что казалось, их соединял старинный брак
С взаимными увлечениями и взаимной неверностью.
Реки вливались в море так,
Что казалось: рука одного душит шею другого.
Люди, когда они любят,
Делающие длинные взгляды
И испускающие длинные вздохи.
Звери, когда они любят,
Наливающие в глаза муть
И делающие удила из пены.
Солнца, когда они любят,
Закрывающие ночи тканью из земель
И шествующие с пляской к своему другу.
Боги, когда они любят,
Замыкающие в меру трепет вселенной,
Как Пушкин — жар любви горничной Волконского.
Мои глаза бредут, как осень,
По лиц чужим полям,
Но я хочу сказать вам — мира осям:
«Не позволям».
Хотел, бы шляхтичем на сейме,
Руку положив на рукоятку сабли,
Тому, отсвет желаний чей мы,
Крикнуть, чтоб узы воль ослабли.
Так ясневельможный пан Сапега,
В гневе изумленном возрастая,
Видит, как на плечо белее снега
Меха надеты горностая.
И падает, шатаясь, пан
На обагренный свой жупан…
Зачем я сломил
Тело и крыло
Летевшей бабурки?
Плачет село
Над могилой девчурки.
Как два согнутые кинжала,
Вонзились в небо тополя,
И, как усопшая, лежала
Кругом широкая земля.
Брошен в сумрак и тоску,
Белый дворец стоит одинок.
И вот к золотому спуска песку,
Шумя, пристает одинокий челнок.
И дева пройдет при встрече,
Объемлема власами своими,
И руки положит на плечи,
И, смеясь, произносится имя.
И она его для нежного досуга
Уводит, в багряный одетого руб,
А утром скатывает в море подруга
Его счастливый заколотый труп.
Наш кочень очень озабочен:
Нож отточен, точен очень!
Когда над полем зеленеет
Стеклянный вечер, след зари,
И небо, бледное вдали,
Вблизи задумчиво синеет,
Когда широкая зола
Угасшего кострища
Над входом в звездное кладбище
Огня ворота возвела, —
Тогда на белую свечу,
Мчась по текучему лучу,
Летит без воли мотылек.
Он грудью пламени коснется,
В волне огнистой окунется,
Гляди, гляди, и мертвый лег.
источник