Произведение является составной частью позднего лирического творчества поэта и по жанровой направленности относится к философским размышлениям.
Структурная композиция стихотворения состоит из двух шестистиший из двенадцати строк, в которых лирический герой, ведущий повествование в произведении, пытается размышлять над тайной поэтического творчества, анализируя возможности языковых форм.
В качестве стихотворного размера в стихотворении применяется четырехстопный ямб в сочетании с парной и кольцевой, опоясывающей рифмовкой, а также двухсложной стопой, делающей ударение на втором слоге, подчеркивающих авторское признание об отсутствии былой легкости и желания для продолжения поэтического творчества, поскольку душевное настроение лирического героя подвержено хаосу, грусти и тяжелым эмоциям.
Среди художественных выразительных средств в стихотворении «Как беден наш язык! . » присутствуют многочисленные метафоры и сравнения, а также форма незавершенного предложения, в котором наличествует разрушенная структура глагольного сказуемого. Кроме того, поэт использует синтаксическое построение повествовательного содержания в отсутствии необходимых дополнений.
Смысловая нагрузка произведения заключается не в том, чтобы продемонстрировать малые и неприспособленные возможности русского языка для выражения глубинных чувств и ощущений, а показать собственную неспособность и невозможность для поэтического самовыражения путем использования человеческих мыслей и слов.
Отличительной особенностью стихотворения «Как беден наш язык! . » является сравнение поэтического творчества с ударом снопа молнии, поскольку присутствие в человеке вдохновения и таланта, величин переменчивых, непостоянных, относится к некой мистической составляющей в сочинении стихов. Авторская позиция в произведении заключается в размышлении о невероятном количестве эмоций, страстей, существующих во внутреннем человеческом мире, которых гораздо больше слов, присутствующих в том или ином языке либо речи.
Однако в финале стихотворения лирический герой приходит к выводу, что по-настоящему талантливый мастер в силах своей гениальности поразить читательскую аудиторию всей гаммой испытанных им чувств и эмоций при помощи обычных словесных выражений, подчеркивающих сочную красоту окружающего мира, речевые акценты, быстрое изменение событийного сюжета.
Стихотворение «Как беден наш язык! . » отражает тягостное и болезненное авторское настроение, лишенное былой пленительности, чувственности, романтизма, а также искренней чистоты и легкости.
Афанасий Фет в истории литературы России, как настоящий лирик и гений, способный мастерски описать любой пейзаж. Они отличаются особой легкостью и изяществом. Он описывает удивительные и прекрасные образы, которые не лишены грации и чистоты, именно такими являются ранние произведения Фета. Но после его произведения меняются, ему приходится бороться с чувством вины и затяжной депрессией. Он проявляет неудовлетворенность фактически во всех своих делах, она сводит его с ума и приводит к смертельному заболеванию, а стихи Афанасия Фета все больше приобретают драматический характер и тоскливые ноты. Данная трагедия была связана со смертью Марии Лазич, которая была его единственной возлюбленной и оставалась ей до конца жизни.
Стихотворение «Как беден наш язык. » было опубликовано Афанасием Фетом в 1887 году, он старается открыть завесу тайны, которая на протяжении долгого времени скрывала его творчество. Поэт понимает, что ему трудно с легкостью расставлять слова, чтобы создавать из них волшебные и фактически гениальные строчки и описания природы, образы, которыми можно взволновать душу.
Это приводит поэта в удрученное состояние, для него каждая фраза фактически роковая ложь, при этом он думает о том, как он может унять вечное томление сердца. Он относится к этому как к процессу создания стихов, у него есть стимул к вдохновению, которого он не может найти. При этом сам Афанасий Фет понимает, что ему не хватает имеющихся у него чувств и эмоций, все это не позволяет ему двигать творчество вперед, у него нет возможности пробудить душу от сна, он не может точно передать свои ощущения и взгляд на окружающий мир.
Таким образом, лирический герой понимает, что находится внутри замкнутого круга, он не может найти выхода, он даже не видит его, рассчитывая лишь на то, что произойдет чудо и он сможет выбраться из мира собственных противоречий.
Автор признает, что у любой поэзии есть мистическая составляющая, благодаря которой далеко не каждое стихотворение может оставить в душе читателя неизгладимый след. При этом сам Афанасий Фет показывает, что вдохновение и поэзия две вещи, полностью связанные они не могут быть разлучены, иначе из произведений пропадает мистика, которая может оставлять в душе неизгладимый след.
Анализ стихотворения Как беден наш язык! по плану
Это стихотворение О.Э. Мандельштама вошло в дебютный сборник под названием «Камень». Впервые было опубликовано в популярном на тот момент издании «Аполлон». Произведение привлекло внимание общественности своей легкой подачей
Это стихотворение известно широкой публике по песне, которая прозвучала в любимом россиянами новогоднем фильме «Ирония судьбы…». Пугачевой удалось передать проникновенность этого весьма женского текста.
Круговерть этого мира на самом деле не всегда осознается в полной степени людьми. Казалось бы, не существует ничего более простого, чем понять, как люди появляются на Свет и уходят, как сменяются эпохи и как простые и не совсем движения души выливаются
Произведение относится по жанровому направлению к пейзажной лирике и в качестве основной темы воспевает период человеческой молодости, в котором возникают смелые мечты и надежды, рожденные восхищением природной красотой.
Земля русская всегда славилась великими именами поэтов и писателей. Батюшков Константин Николаевич не является исключением. Человек творческий, впечатлительный, живущий эмоциями он оставил свой след с истории поэзии России.
источник
«Как беден наш язык!…» Афанасий Фет
Как беден наш язык! — Хочу и не могу.-
Не передать того ни другу, ни врагу,
Что буйствует в груди прозрачною волною.
Напрасно вечное томление сердец,
И клонит голову маститую мудрец
Пред этой ложью роковою.
Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук
Хватает на лету и закрепляет вдруг
И темный бред души и трав неясный запах;
Так, для безбрежного покинув скудный дол,
Летит за облака Юпитера орел,
Сноп молнии неся мгновенный в верных лапах.
Афанасий Фет вошел в историю русской литературы как непревзойденный лирик и мастер пейзажа. Его ранние стихотворения стали хрестоматийными благодаря своей легкости, изяществу и удивительно прекрасным образам, так виртуозно созданным этим поэтом. Тем не менее, более поздние произведения Фета лишены то грации и чистоты, которыми славятся ранние стихи. Причин для подобных метаморфоз несколько, и одна из них кроется в личной драме поэта, который осознанно отказался от любви ради финансового благополучия, о чем потом сожалел до конца своей жизни. По некоторым косвенным признакам можно утверждать, что внутренняя неудовлетворенность Фета постепенно свела его с ума. Поэтому неудивительно, что из года в год после того, как поэт расстался с Марией Лазич, а после узнал, что она погибла, его стихи становились все мрачнее и безысходнее, приобретая не только характерную «тяжеловесность», но и оттенок философских размышлений.
В 1887 году Фет публикует стихотворение «Как беден наш язык!…», в котором приоткрывает завесу тайны над собственным творчеством. Поэт осознает, что уже не может также, как и раньше, с легкостью обращаться со словами, создавая с их помощью удивительно яркие и волнующие образы. Он отмечает, что не в состоянии «передать того ни другу, ни врагу, что буйствует в груди прозрачною волною». Это настолько удручает поэта, что каждую написанную фразу он считает «ложью роковою», но при этом не знает, как унять «томленье вечное сердец». В данном случае речь идет о самом процессе создания стихов, стимулом к которому является вдохновение. Но при этом Фет осознает, что лично ему уже не хватает тех чувств и эмоций, способных пробуждать душу от дремоты, для того, чтобы максимально точно передать свои ощущения. Получается замкнутый круг, из которого автор не видит выхода, рассчитывая лишь на то, что однажды произойдет чудо, и «крылатый слова звук» сможет передать «и темный бред души, и трав неясный запах».
Само творчество Фет сравнивает со снопом молнии, который орел несет «в верных лапах». Автор открыто признает, что у поэзии есть некая мистическая составляющая, благодаря которой стихи оставляют в душе человека неизгладимый след. Но при этом Фет не хочет мириться с мыслью, что талант и вдохновение – понятия переменчивые, которые в определенные периоды жизни могут проявляться с особой силой, а позже исчезают по причине того, что человек совершает ошибки или же неблаговидные поступки. Не исключено, что сделка с совестью, на которую поэт пошел в юности ради восстановления своего социального статуса, и стала причиной утраты того блеска и легкости, которые изначально были присущи стихам Фета. Однако поэт винит в этом не себя, а русский язык, считая его бедным и неприспособленным для поэзии. Подобное заблуждение не только направляет автора по ложному пути, но и весьма негативно сказывается на творчестве Фета. Сам поэт крайне редко обращает внимание на те предметы и явления, которые его окружают, погрузившись в мир иллюзий и воспоминаний. Именно по этой причине стихи более позднего периода этого автора уже не могут похвастаться той удивительной образностью, благодаря которой поэту удавалось передавать цвета и запахи. Лишь изредка из-под пера Фета появляются романтические строки, выдержанные в прежнем ключе. Это – отголоски былой любви, которая со временем с новой силой вспыхивает в душе поэта, но вместо радости причиняет ему сильную боль, так как вернуть прошлое он не в состоянии. И эта безысходность отражается в произведениях поэта, который понимает, что прожил жизнь совсем не так, как мечтал.
источник
«Поэт всесилен, как стихия…» (Лингвопоэтический анализ стихотворения А.Фета «Как беден наш язык!- Хочу и не могу…»)
методическая разработка по литературе (10 класс) по теме
Методическая разработка урока литературы в 10 классе
Тема: «Поэт всесилен, как стихия…» (Ф.Тютчев)
(Лингвопоэтический анализ стихотворения А.Фета «Как беден наш язык!- Хочу и не могу…»)
— путем лингвопоэтического анализа текста выявить идею стихотворения;
— закрепить навыки лингвопоэтического анализа;
— развить умение самостоятельной работы с художественными текстами.
Оборудование урока: с борники стихов Ф.Тютчева, А.Пушкина, М.Лермонтова, А.Фета, В.Жуковского др. поэтов XIX века.
Жизнь в мимолетных мелочах!
— Как вы понимаете выражение Ф.И.Тютчева, которое взято в качестве темы сегодняшнего урока?
— Как соотносится с обозначенной темой эпиграф?
— Дома вы работали над выбором стихотворений поэтов XIX века, посвященных теме «Поэт и поэзия».
— Какие ассоциации возникают в связи со словом « поэт»?
(учащиеся приводят примеры из произведений:
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Провозглашать я стал любви
Твой стих, как Божий дух , носился над толпой
И отзыв мыслей благородных,
Звучал, как колокол на башне вечевой,
В дни торжеств и бед народных.
Но ты знаком мне, чистый Гений !
И делают вывод о назначении поэта).
II. Работа над содержанием стихотворения А.Фета «Как беден наш язык. »
— Сегодня нам предстоит познакомиться со стихотворением А.Фета, проанализировать его, выявить с помощью лингвопоэтических ключей его идею.
1.Чтение стихотворения учителем
— О чем это стихотворение? Докажите.
(Стихотворение состоит из двух частей:
1-я часть — о бедности (ограниченности) языка
2-я часть — о могуществе поэта и поэзии)
-Какие слова, важные для понимания смысла, можно отметить в этом тексте?
Поэт—— слово —— закрепляет 
-Как вы объясните их значение в тексте?
3. Рассуждения учащихся, объяснение слов-концептов
-В первой части стихотворения есть выражение «ложью роковой».
Что-то подобное вы уже встречали?
(У Тютчева в стих. «Silentium!» «Мысль изреченная есть ложь)
-Что по этому поводу можно сказать? (Подтверждается мысль об ограниченности возможностей обычного человеческого языка)
— В чем еще похожесть этих текстов? (У Фета: «Не передать того ни другу, ни врагу, что буйствует в груди прозрачною волною»
У Тютчева: «Взрывая, возмутишь ключи…»)
«И клонит голову маститую мудрец…»
Маститый — почтенный, заслуженный, преклонных лет (Даже мудрец бессилен перед бедностью языка и вынужден довольствоваться ложью)
— Какова соотнесенность выражений:
«крылатый звук»- «Юпитера орел»? (Звук — слово на службе у поэта, как и орел на службе у Юпитера — верховное божество у древних римлян)
Слово — это подобие «снопа молний». Слово у поэта «закрепляет вдруг, и темный бред души, и трав неясный запах…».
Таким образом, слово поэта всесильно, всеобъемлюще, а сам поэт- это божество, подобное Юпитеру, обладающее всемогущей властью не только над языком, но и над душами человеческими)
-как объяснить антитезу: «беден» — «безбрежного»? (в стихотворении сравниваются (противопоставляются) два мира: земной («скудный дол», с его бедностью, невозможностью высказать «вечное томление сердец».)
И мир возвышенный, («Безбрежный», с которым поэт связан своим творчеством и уже является «небожителем»)
-Какое, по-вашему, слово является в этом стихотворении ключевым и почему? (главным словом учащиеся называют слово «поэт» , мотивируя это тем, что сам автор акцентирует внимание на этом слове с помощью выделительной частицы лишь:
«Лишь у тебя, поэт…, т.е. только поэт может справиться с миссией «передать. что буйствует в груди… и темный бред души, и трав неясный запах»
-А какова главная мысль, идея? (Поэт- это Гений)
Учащиеся делают выводы об актуальности темы стихотворения, о миссии поэта, о его нелегкой «ноше на плечах», о роли поэзии в жизни человека.
IV. Домашнее задание: п одобрать стихи поэтов XX века на тему:
источник
Первая публикация – в составе прижизненного сборника поэзии Фета Вечерние огни. Выпуск третий неизданных стихотворений А. Фета. М., 1888.
При издании в сборнике стихотворение было помещено восьмым из шестидесяти одного текста, составляющего книгу. Мотив поэзии, высокого предназначения поэта, выраженный в этом стихотворен, является ключевым и сквозным в сборнике. Третий выпуск «Вечерних огней» открывается стихотворением «Муза» («Ты хочешь проклинать, рыдая и стеня…»), снабженным программным эпиграфом из пушкинского «Поэта и толпы» («Мы рождены для вдохновенья, Для звуков сладких и молитв. Пушкин») и называющим предназначением поэзии «наслаждение высокое» и «исцеление от муки». Седьмой текст, предваряющий стихотворение «Как беден наш язык! – Хочу и не могу», — посвящение «Е и великому князю Константину Константиновичу», автору поэтических произведений, о чем сказано в последних строках Фета, упоминающего о лавровом венце августейшего адресата: «Из-под венца семьи державной / Нетленный зеленеет плющ». Завершают сборник два стихотворения памяти литераторов и критиков – ценителей и приверженцев «чистого искусства»: «На смерть Александра Васильевича Дружинина 19 января 1864 года» (1864) и «Памяти Василия Петровича Боткина 16 октября 1869 года» (1869). А.В. Дружинин и В.П. Боткин, авторы рецензий на сборник 1856 г., весьма высоко оценивали Фета-лирика.
Композиция. Мотивная структура
Стихотворение состоит из двух строф – шестистиший, в которых используется парная рифмовка (первые две строки в одной и другой строфах соответственно) и кольцевая, или опоясывающая рифмовка (третья – шестая и четвертая – пятая строки в одной и другой строфе).
Стихотворение открывается изречением о бедности языка; вторая половина первой строки – незавершенное предложение, в котором разрушена структура глагольного сказуемого (должно быть: хочу и не могу сделать нечто-то, необходим глагол в неопределенной форме) и отсутствует необходимое дополнение (хочу и не могу высказать что-то). Такая структура предложения на синтаксическом уровне передает мотив невозможности выразить в слове глубинные переживания («Что буйствует в груди прозрачною волною»).
В трех начальных строках мотив невыразимого отнесен к человеческому языку вообще («наш язык» – не русский, а любой язык), в том числе, на первый взгляд, и к слову поэта, так как автор говорит о собственной неспособности выразить глубинные смыслы и чувства. В трех заключительных стихах первого шестистишия констатируется невозможность самовыражения для любого человека («Напрасно вечное томление сердец»), далее же несколько неожиданно упоминается «мудрец», смиряющийся («клонящий голову») «пред этой ложью роковою». «Ложь роковая» – это человеческое слово и мысль, которую оно тщетно пытается высказать; выражение восходит к сентенции Ф.И. Тютчева из стихотворения «Silentium!» («Молчание», лат.): «Как сердцу высказать себя? / Другому как понять тебя», «Мысль изреченная есть ложь».
Упоминание о «мудреце» воспринимается как усиление уже высказанной в начале строфы мысли: никто, даже такой «мудрец», не в состоянии выразить себя.
Однако во второй строфе, противопоставленной первой, происходит неожиданная смена акцентов: оказывается, есть лишь одно существо – поэт, способное и выразить потаенные и смутные переживания («темный бред души»), и запечатлеть тонкую красоту бытия, струящуюся жизнь («трав неясный запах»).
Чудесное свойство поэзии, по Фету, заключается, в частности, в том, что она в состоянии передать посредством «звука» (слова) обонятельные ощущения («запах»). Действительно, в поэзии Фета такие примеры есть; ср.: «Ах, как пахнуло весной! / Это, наверное, ты!» («Жду я, тревогой, объят…», 1886).
Трава у Фета ассоциируется с «почвой», основой бытия, с самой жизнью: «Та трава, что вдали, на могиле твоей, / Здесь, на сердце, чем старше она, тем свежей» («Alter ego», 1878 [«Второе я». – лат. – А. Р.]). Запах травы, в том числе скошенной, наряду с запахом воды и благоуханием роз, — знак жизни: «Струилися от волн и трав благоуханья» («На Днепре в половодье», 1853), «трав сильней благоуханье» («Я был опять в саду твоем…», 1857), «Запах роз под балконом и сена вокруг» («Ночь лазурная смотрит на скошенный луг…», 1892).
Поэт противопоставлен «мудрецу»-философу: «Фет прямо сопоставляет безгласного со всем своим глубокомыслием мудреца и все на свете могущего в полной наивности выразить поэта» (Никольский Б.В. Основные элементы лирики Фета // Полное собрание стихотворений А.А. Фета / С вступ. ст. Н.Н. Страхова и Б.В. Никольского и с портретом А.А. Фета / Приложение к журналу «Нива» на 1912 г. СПб., 1912. Т. 1.. 28).
Это толкование господствующее, но не единственное. Н.В. Недоброво (Недоброво Н. Времеборец (Фет) // Недоброво Н. Милый голос: Избранные произведения / Сост., послесл. и примеч. М. Кралина. Томск, 2001. С. 208-209), а вслед за ним В.С. Федина (Федина В.С. А.А. Фет (Шеншин): Материалы к характеристике. Пг., 1915. С. 76) обратили внимание на утверждение в первой строфе о невозможности любого человека (по их мнению, в том числе и поэта) выразить глубины своей души: «Напрасно вечное томление сердец». На первый взгляд его контраст – высказывание во второй строфе о даре поэта. Но оба интерпретатора полагают, что посредством частицы «лишь» вовсе не противопоставлены «бедность» языка философа или обыкновенного человека «крылатому слова звуку» поэта; поэт тоже не способен высказать все тайны своей души. Смысл второй строфы, с точки зрения Н.В. Недоброво и В.С. Федины, иной. Поэт «хватает на лету» впечатления бытия, и сопоставленный со стихотворцем орел несет «в верных лапах» «мгновенный», способный скоро исчезнуть, но хранимый для божественный вечности «за облаками» «сноп молнии». Это значит: поэт способен останавливать мгновение, сохранять преходящее, кратковременное («темный бред души», «трав неясный запах», «сноп молнии») в мире вечности, «за облаками».
Эта трактовка интересна, но спорна. В этом случае оказывается неоправданным тот отчетливый контраст, на который указывает частица «лишь»: ведь получается, что вторая строфа содержит не контрастную, а совсем новую мысль в сравнении с первой. Кроме того, буйствующее в груди чувство, о котором говорится в первой строфе, — это тот же самый «темный бред души», о котором сказано во втором шестистишии.
Естественное недоумение: как же тогда объяснить сочетание утверждения о невозможности любого человека, в том числе и лирического «я», высказать себя («Хочу и не могу. – Не передать того ни другу, ни врагу…») с идеей всесилия слова поэта? На мой взгляд, в первой строфе лирическое «я» представлено не как поэт, а как носитель «прозаического», «обыкновенного языка» – не своего собственного, а общего людям – «нашего». Совсем иное – «крылатый слова звук», стихотворная «звукоречь»: она как раз в состоянии передать и сокровенное, и мимолетное.
Мысль о способности поэта «остановить мгновение» лишь аккомпанирует основной идее стихотворения.
Мотив невозможности выразить глубинные переживания восходит в русской поэзии к идее невыразимости высших состояний души и смысла бытия, отчетливо представленной в известном стихотворении В.А. Жуковского «Невыразимое»: «Что наш язык земной пред дивною природой?»; «Невыразимое подвластно ль выраженью?»; «Ненареченному хотим названье дать — / И обессиленно безмолвствует искусство».
Принято считать, что на идею стихотворения «Невыразимое» повлияли сочинения немецких романтиков – Ф.В.Й. Шеллинга, В.Г. Вакенродера, Л. Тика;. Однако, возможно, идея «Невыразимого» имеет доромантическое происхождение; по мнению В.Э. Вацуро, у В.А. Жуковского она восходит к произведениям Ф. Шиллера (Вацуро В.Э. Лирика пушкинской поры: «Элегическая школа». СПб., 1994. С. 65-66).
Ф.И. Тютчевым, хотя и в несколько ином значении, в стихотворении «Silentium!» эта мысль была повторена; в тютчевском тексте она имеет уже отчетливый романтический характер. «Вслед за Жуковским и Тютчевым (при всей разнице между их поэтическими декларациями) Фет уже в ранних стихах утверждает невыразимость Божьего мира и внутреннего мира человека в слове» (Соболев Л.И. Жизнь и поэзия Фета // Литература. 2004. № 38; цитируется по электронной версии: http://lit.1september.ru/2004/38/12.htm).
Мысль о невыразимости переживаний и мыслей в косном обыденном слове занимала Фета еще в юности. Так, он писал приятелю И.И. Введенскому 22 декабря 1840 г. «У меня, когда я сажусь писать к тебе, бывает такой прилив самых ярких мыслей, самых теплых чувств, что эти волны необходимо перемешиваются, дробятся о неуклюжие камни моего прозаического красноречия, и осыпают бумагу серым песком гадкого почерка. Многое, многое мог бы я тебе сказать и эти слова как говорит Мицкевич:
пока они в слух твой и в сердце твое проникают
На воздухе стынут, в устах у меня застывают».
Как писал публикатор письма Г.П. Блок, «два стиха из Мицкевича цитируются Фетом в собственном переводе. Перевод всей пьесы (стихотворения. – А. Р.) (“О милая дева”) опубликован был только тридцать лет спустя. Основной ее мотив – бессилие слова – столь характерный для старого Фета, тревожил его, как видно, и в юности: в 1841 году в другом стихотворении (“Друг мой, бессильны слова”) он самостоятельно обработал затронутую Мицкевичем тему» (Блок Г. Рождение поэта: Повесть о молодости Фета: По неопубликованным материалам. Л., 1924. С. 71-72)[i].
Однако если В.А. Жуковский говорил о бессилии искусства, слова перед тайной и красотой бытия (впрочем, одновременно пытаясь разрешить неразрешимое, выразить невыразимое), а Ф.И. Тютчев называет «ложью» любую мысль, словесно оформленный смысл, то Фет утверждает, что поэт способен передать в слове («крылатом слова звуке») всё – и происходящее в глубине души, и существующее в мире вокруг.
Но мотив невыразимого представлен в поэзии Фета и в традиционной трактовке: «Стихом моим незвучным и упорным / Напрасно я высказывать хочу / Порыв души…» (неозаглавленное стихотворение, 1842). В этом примере очень важно, что несостоятельность самовыражения связывается с «незвучностью» стиха: тонкий и глубокий смысл может быть выражен лишь посредством звука или при его решающем участии. Другие примеры: «Не нами / Бессилье изведано слов к выраженью желаний. / Безмолвные муки сказалися людям веками, / Но очередь наша, и кончится ряд испытаний / Не нами» («Напрасно!», 1852), «Как дышит грудь свежо и емко — / Слова не выразят ничьи!» («Весна на дворе», 1855), «Для песни сердца слов не нахожу» («Сонет», 1857), «Но что горит в груди моей — / Тебе сказать я не умею. // Вся эта ночь у ног твоих / Воскреснет в звуках песнопенья, / Но тайну счастья в этот миг / Я унесу без выраженья» («Как ярко полная луна…», 1859 (?)), «И в сердце, как пленная птица, Томится бескрылая песня» («Как ясность безоблачной ночи…», 1862), «И что один твой выражает взгляд, / Того поэт изобразить не может» («Кому венец: богине ль красоты…», 1865), «Не дано мне витийство: не мне / Связных слов преднамеренный лепет!» («Погляди мне в глаза хоть на миг…», 1890), «Но красы истомленной молчанье / Там (в краю благовонных цветов. – А. Р.) на всё налагает печать» («За горами, песками, морями…», 1891).
По мнению Э. Кленин, психологической причиной острого ощущения Фетом ограниченных возможностей слова был билингвизм (двуязычие): Фет ощущал и русский, и немецкий, которому был в совершенстве обучен в немецком пансионе города Верро (ныне Выру в Эстонии), куда был определен в четырнадцатилетнем возрасте (эта мысль развивается исследовательницей в кн.: Klenin E. The Poetics of Afanasy Fet. [Bausteine zur Slavischen Philologie und Kulturgeschichte, 39]. Köln; Weimar; Wien, 2002.).
Обозначение поэтической речи посредством лексемы «звук» не случайно.
«Крылатые звуки» – метафора вдохновения, встречающаяся еще в раннем стихотворении «Как мошки зарею…» (1844). Звуки – метафора вдохновения также, например, в стихотворении «Нет, не жди ты песни страстной…» (1858): «Эти звуки – бред неясный»; «Звонким роем налетели, / Налетели и запели / В светлой вышине. / Как ребенок им внимаю, / Чтó сказалось в них – не знаю, / И не нужно мне».
Для Фета парадоксальным способом выразить невыразимое является прежде всего либо молчание, непроизнесенная речь или «естественные языки» любви, цветов, либо именно звук: музыка и музыкальное начало в поэтическом языке. Музыка слова, звук как более точное, чем слово, выражение эмоций, — излюбленный мотив фетовской поэзии: «Я понял те слезы, я понял те муки, / Где слово немеет, где царствуют звуки, / Где слышишь не песню, а душу певца, / Где дух покидает ненужное тело, / Где внемлешь, что радость не знает предела, / Где веришь, что счастью не будет конца» («Я видел твой млечный, младенческий волос…», 1884), «Узнаю я голом знакомый И когда этой песне внимаю, / Окрыленный восторгом, не лгу, / Что я всё без речей понимаю» («Рассыпаяся смехом ребенка…», 1892).
Как резюмировал Б.Я. Бухштаб, «недоступность чувства сознанию и невыразимость его словом постоянно декларируется (“Искал блаженств, которым нет названья”, “Неизреченные глаголы”, “Невыразимое ничем”, “Но что горит в груди моей – Тебе сказать я не умею», «О, если б без слова Сказаться душой было можно”, “Не нами Бессилье изведано слов к выраженью желаний” и т. п.)» (Бухштаб Б.Я. А.А. Фет // Фет А.А. Полное собрание стихотворений / Вступ. ст., подг. текста и примеч. Б.Я. Бухштаба. Л., 1959 («Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание»). С. 41). Не случайно речь ребенка, исполненную полноты чувства, жизни, поэт воспринимает не как слово, а как звук («звон»): «Я слышу звон твоих речей» («Ребенку», 1886). «Звуком» названы одновременно и не произнесенное любовное признание, и рождающееся стихотворение: «И мукой блаженства исполнены звуки, / В которых сказаться так хочется счастью» («В страданьи блаженства стою пред тобою…», 1882). Страданье – от невозможности полного выражения чувства.
О звуке, в котором поэт открывает себя «музыкальному» читателю Фет писал великому князю Константину Константиновичу: «Говорят, будто люди, точно попадающие голосом в тон, издаваемый рюмкою при трении ее мокрого края, способны не только заставить ее вторить этому звуку, но и разбить ее, усиливая звук. Конечно, в этом случае действителен может быть один тождественный звук. Дело поэта найти тот звук, которым он хочет затронуть известную струну нашей души. Если он его сыскал, наша душа запоет ему в ответ; если же он не попал в тон, то новые поиски в том же стихотворении только повредят делу» (письмо К. Р. от 27 декабря 1886 г. — Фет и К. Р. 1999 – А.А. Фет и К.Р. (Публикация Л.И. Кузьминой и Г.А. Крыловой) // К. Р. Избранная переписка / Изд. подг. Е.В. Виноградова, А.В. Дубровский, Л.Д. Зародова, Г.А. Крылова, Л.И. Кузьмина, Н.Н. Лаврова, Л.К. Хитрово. СПб., 1999. С. 245).
Весьма красноречиво в этом отношении письмо Фета, включенное А.А. Григорьевым в рассказ «Другой из многих» (опубл. в 1847 г.); в рассказе автор письма — ротмистр Зарницын, прототипом которого послужил поэт: «Тут бы надобна музыка, потому что одно это искусство имеет возможность передавать и мысли и чувства не раздельно, не последовательно, а разом, так сказать – каскадом. Прочь переходные состояния, как бы разумны они не были; да, прочь! их не существует »
Песня для Фета – наиболее полное выражение всех состояний души: «Для передачи своих мыслей разум человеческий довольствуется разговорною и быстрою речью, причем всякое пение является уже излишним украшением, овладевающим под конец делом взаимного общения до того, что, упраздняя первобытный центр тяжести, состоявший в передаче мысли, создает новый центр для передачи чувства. Эта волшебная, но настоятельная замена одного другим происходит непрестанно в жизни не только человека, но даже певчих птиц. Над новорожденным поют, поют при апогее его развития, на свадьбе, поют и при его погребении; поют, идя с тяжелой денной работы, поют солдаты, возвращаясь с горячего учения, а иногда идя на штурм. Реальность песни заключается не в истине невысказанных мыслей, а в истине выраженного чувства. Если песня бьет по сердечной струне слушателя, то она истинна и права. В противном случае она ненужная парадная форма будничной мысли. Вот что можем мы сказать в защиту поэзии» (статья «Ответ “Новому времени”», 1891).
В статье «Два письма о значении древних языков в нашем воспитании» (1867) Фет утверждал: «Ища воссоздать гармоническую правду, душа художника сама приходит в соответствующий музыкальный строй. Тут не о чем спорить и препираться, — это такой же несомненный, неизбежный факт, как восхождение солнца. Нет солнца – нет дня. Нет музыкального настроения – нет художественного произведения. Когда возбужденная, переполненная глубокими впечатлениями душа ищет высказаться, и обычное человеческое слово коснеет, она невольно прибегает к языку богов и поет. В подобном случае не только самый акт пения, но и самый его строй рифм не зависят от произвола художника, а являются в силу необходимости».
Поэт и музыкант сродни друг другу, музыкальность, чуткость к звукам – свойство любого истинного человека: «Бессильное слово коснеет. – Утешься! есть язык богов – таинственный, непостижимый, но ясный до прозрачности. Только будь поэтом! Мы все – поэты, истинные поэты в той мере, в какой мы истинные люди. Вслушайся в эту сонату Бетховена, только сумей надлежащим образом ее выслушать – и ты, так сказать, воочию увидишь всю сказавшуюся ему тайну»).
Такая трактовка музыки, звука имеет романтическое происхождение: «Романтики – музыкальные импрессионисты; недаром их герои, графы или бродяги, не мыслимы без арфы или мандолины, будь они в Италии или в Исландии. “Язык точно отказался от своей телесности и разрешился в дуновение, выразился А.В. Шлегель о Тике; слово будто не произносится и звучит нежнее пения” .
Звучные слова неопределенного значения производят то же впечатление, что и музыка, говорит Новалис, в жизни души определенные мысли и чувства – согласные, неясные чувствования – гласные звуки. “Музыка потому выше других искусств, что в ней ничего не понять, что она, так сказать, ставит нас в непосредственные отношения к мировой жизни ; сущность нового искусства можно бы так определить: оно стремится облагородить поэзию до высоты музыки (Захария Вернер в письме 1803 года). Л. Тик — автор своеобразных словесных симфоний — «стремился выражать мысли звуками и музыку — мыслями и словами». Ранние немецкие романтики утверждали: «Все искусства обращаются к музыке, без которой им нет спасенья, потому что она — последнее дыхание души, более тонкое, чем слова, — может быть, даже более нежное, чем мысли».
Для Э.Т.А. Гофмана музыка – самое романтическое из всех искусств; ее объект – бесконечное, это праязык природы, на котором одном можно уразуметь песню песней деревьев и цветов, камней и вод».
О преображающем значении и особой выразительности музыки неоднократно пишет Л. Тик в романе «Странствия Франца Штернбальда»: «Всякий раз, я чувствую, музыка возвышает душу, и ликующие звуки, подобно, ангелам гонят прочь земные вожделения и желания. Если мы верим, что в чистилище душа очищается муками, то музыка, напротив того, — это преддверия рая, где душу очищает мучительное наслаждение» (ч. 1, кн. 2, гл. 1). Или: «Когда ты играешь на арфе, ты стараешься пальцами извлечь звуки, родственные твоим мечтаниям, так что звуки и мечтания узнают друг друга и, обнявшись, словно бы на крыльях ликования, все выше возносятся к небесам» (ч. 2, кн. 1, гл. 6). Поэту, замечает Л. Тик, «дано извлекать из незримой арфы доселе неслыханные звуки, и на крыльях этих звуков спускаются ангелы и нежные духи, и по-братски приветствуют слушающего . Нередко стеснение духа как раз и предшествует выходу художника на новые нехоженные пути – лишь стоит ему пойти на звук песни, льющейся из неведомого далека».
Для В.А. Жуковского «недаром музыка была чем-то “божественным”, несущественным, манящим на воспоминания, открывающим тот “незнаемый край”, откуда ему “светится издали радостно, ярко звезда упованья”» (Веселовский А.Н. В.А. Жуковский. Поэзия чувства и «сердечного воображения» / Научная ред., предисл., переводы А.Е. Махова. М., 1999. С. 385? цитируется стихотворение В.А. Жуковского «Стремление»). Императрице Александре Федоровне В.А. Жуковский писал 1/13 мая 1840 г.: «Странное, непонятное очарование в звуках: они не имеют ничего существенного, но в них живет и воскресает прошедшее».
По мнению А.Е. Тархова, на фетовское восприятие музыки как наиболее адекватного языка для выражения чувств и как квинтэссенции бытия повлияла атмосфера 1840-х гг., с культом романса и цыганского пения (см.: Тархов А.Е. «Музыка груди» (О жизни и поэзии Афанасия Фета) // Фет А.А. Сочинения: В 2 т. М., 1982. Т. 1. С. 30-31).
Метафора творчества для Фета – песня и синонимичный ей звук. Так, он пишет: «Песня в сердце, песня в поле» («Весна на юге», 1847); «Воскресну я и запою» («9 марта 1863 года», 1863), «Как лилея глядится в нагорный ручей, / Ты стояла над первою песнью моей» («Alter ego» [«Второе я. – лат. – А. Р.], 1878), «И мои зажурчат песнопенья» («День проснется – и речи людские…», 1884); «И, содрогаясь, я пою» («Нет, я не изменил. До старости глубокой…», 1887, тридцать шестое стихотворение из третьего выпуска «Вечерних огней»); «Тоскливый сон прервать единым звуком» («Одним толчком согнать ладью живую…», 1887); «Прилетаю и петь и любить» («За горами, песками, морями…», 1891, стихи – от лица весенней птицы, но символизирующей лирическое «я»).
Эта метафора не обязательно навеяна именно немецкими романтиками. Например, и А.С. Пушкин в стихотворении «Осень» прибегнул к ней: «Душа стесняется лирическим волненьем, / Трепещет и звучит»; в стихотворении «Поэт» стихотворец, осененный вдохновением, «звуков полн».
Очень показательно, что зрительные и осязательные впечатления у Фета часто «переводятся» в звуковые, становятся частью звукового кода, восприятия мира в звуках: «хор облаков» («Воздушный город», 1846); «Я слышу трепетные руки» («Шопену», 1882), строка повторена в стихотворении «На кресле отвалясь, гляжу на потолок…», 1890); «Ласки твои я расслышать хочу» («Гаснет заря в забытьи, в полусне», 1888). Звуки могут выступать в роли «аккомпанемента» основной темы: «А за тобой – колеблемый движеньем, / Неясных звуков отстающий рой» («Во сне», 1890).
(«Поделись живыми снами…», 1847)
Не надо понимать слово звук в узком его значении: «Что значит “звуком на душу навей?” Подбор звуков, звукоподражание? Не только это. Слово “звук” у Фета имеет широкий смысл; тут не частные особенности имеются в виду, а принцип поэтического творчества вообще. “Рассудочной” поэзии противопоставляется “песня”, логическому принципу – “музыкальный”.
Признаком песни Фет считает такие изменения значения и назначения слова, при которых оно становится выразителем не мысли, но чувства» [Бухштаб 1959а, с. 42].
Поэтические декларации Фета, заявляющего о своих стихах-«звуках»: «Как ребенок, им внимаю, / Чтó сказалось в них – не знаю, / И не нужно мне» («Нет, не жди ты песни страстной…», 1858), желание «О, если б без слова / Сказаться душой было можно!» («Как мошки зарею…», 1844), убежденность в превосходстве «речей без слов» над обычной речью (поэма «Студент», 1884) напоминают требование младшего современника русского стихотворца, французского поэта П. Верлена: «Музыки – прежде всего!» («Искусство поэзии»; выразительно название его книги стихов «Романсы без слов»). В письме великому князю Константину Константиновичу Фет признавался: «…Покойный Тургенев говаривал, что ждет от меня стихотворения, в котором окончательный куплет надо будет передавать безмолвным шевелением губ. …Меня из определенной области слов тянуло в неопределенную область музыки, в которую я уходил, насколько хватало сил моих. Поэтому в истинных художественных произведениях я под содержанием разумею не нравоучение, наставление или вывод, а производимое ими впечатление. Нельзя же сказать, что мазурки Шопена лишены содержания; — дай Бог любым произведениям словесности подобного» (письмо от 8 октября 1888 г. (Переписка К. Р. С. 300).
Сам же К. Р. писал П.И. Чайковскому 22 августа 1888 г.: «Фет, в лучшие свои минуты, выходит из пределов, указанных поэзии, и смело делает шаг в нашу область. Подобно Бетховену, ему дана власть затрагивать такие струны нашей души, которые недоступны художникам, хотя бы и сильным, но ограниченным пределами слова. Это не просто поэт, а скорее поэт-музыкант» (Переписка К. Р. С. 51-52)..
Литературный критик Ю.И. Айхенвальд заметил: «Стихотворения Фета прежде всего говорят о том, что он – поэт, отказавшийся от слова. Ни один писатель не выражает так часто, как он, своей неудовлетворенности человеческими словами» (Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей. М., 1908. Вып. 2. С. 51).
Но в лирике Фета, по точной мысли И.Н. Сухих, все-таки «не “музыка прежде всего”, а музыка смысла оформляет фетовскую лирику» (Сухих И.Н. Шеншин и Фет: жизнь и стихи // Фет А. Стихотворения / Вступ. ст. И.Н. Сухих; Сост. и примеч. А.В. Успенской. СПб., 2001 («Новая Библиотека поэта. Малая серия»). С. 54). Еще раньше об этом точно сказал Б.Я. Бухштаб: «Конечно, слово “музыка” здесь лишь метафора: “из области слов” поэт никуда выйти не может. Но для Фета в поэзии особую ценность имеет всё, что близко средствам музыкального воздействия: подбор звуков, ритм, мелодия стиха». Музыкальность проявляется в установке на ассоциативность, на эмоциональные оттенки слова: «Рассудочной поэзии противостоит “песня”, логическому принципу — “музыкальный”» (Бухштаб Б.Я. Фет // История русской литературы. М.; Л., 1956. Т. 8. Литература шестидесятых годов. Ч. 2. С. 258).
Священник П.А. Флоренский, размышляя над стихотворением «Как беден наш язык! – Хочу и не могу…», заметил: «Мелодия почти опережает слово, поэт почти поет. Почти… Но в том-то и дело, что ищется слово, слово именно, иль – нечто, ему подобное. В том-то и мука, что у поэта музыкальность есть музыкальность членораздельного слова, а не вообще звуки, поэзия, а не чистая музыка, почему даже Фет – все же поэт, а не музыкант. В том-то и трудность, что хочется не воспеть, а именно высказатьнесказанное. В том-то и вопрос, что речь не может не мыслиться всесильной, всесказующей, всевыражающей, и Фет, мучившийся невоплощаемостью в слове, все-таки воплощал неуловимые волнения, и именно в слове » (П.А. Флоренский, «У водоразделов мысли» // Флоренский П.А.. Мысль и язык. 3. Антиномии языка // Флоренский П.А. Сочинения: В 2 т. М., 1990. Т. 2. У водоразделов мысли. С. 169); далее цитируется стихотворение «Как беден наш язык…»).
Фет не доверяет логическому слову философа; он, написавший «не знаю сам, чтó буду / Петь, — но только песня зреет» («Я пришел к тебе с приветом…», 1843), был готов разделить мысль И.-В. Гете: «Я пою, как поет птица» (из стихотворения «Певец», 1783). Иррациональный, интуитивный дар поэта постигать сущность бытия для него несомненен, в то время как мыслитель, ограниченный рамками слова рационального, логического, терпит в этом неудачу. Звуки, существующие до смысла или в некоем пред-смысле, ближе, чем обремененное логическим смыслом слово, к тайне жизни. Музыкальное и песенное начало, ритм организуют космос: « сущность предметов доступна для человеческого духа с двух сторон. В форме отвлеченной неподвижности и в форме своего животрепещущего колебания, гармонического пения, присущей красоте. Вспомним пение сфер» (Статья «Два письма о значении древних языков в нашем воспитании», 1867). И.С. Тургенев писал Фету: « Вас отвращение к уму в художнике довело до самых изысканных умствований и чувства, о котором Вы так хлопочете» и далее: «Вы поражаете ум остракизмом – и видите в произведениях художества – только бессознательный лепет спящего» (письмо от 23 января (4 февраля) 1862 г.
Завершается стихотворение мотивом полета, символизирующим стремление поэта в высший мир красоты, прочь от бренной земли. Этот же мотив воплощен в другом программном стихотворении о поэте и поэзии – «Одним толчком согнать ладью живую…».
По наблюдению Д.Д. Благого, мотив полета и связанная с ним лексика характерна для выпусков сборника «Вечерние огни», в состав которых входят оба стихотворения: «Так часто встречаются эпитеты: воздушный, крылатый, глаголы: лететь, парить, окрылиться, мчаться на воздушной ладье, взлетать над землей, подняться в жизнь иную» (Благой Д.Д. Мир как красота (О «Вечерних огнях» А. Фета // Фет А.А. Вечерние огни / Изд. подг. Д.Д. Благой, М.А. Соколова. 2-е изд. М., 1979 (серия «Литературные памятники»). С. 559).
Примеры мотива полета или стремления к полету в лирике Фета разного времени многочисленны. Вот лишь некоторые: «И в сердце, как пленная птица, / Томится бескрылая песня» («Как ясность безоблачной ночи…», 1862 (?)); «Но сердца бедного кончается полет / Одной бессильною истомой» («Как трудно повторять живую красоту…», 1888); «Без усилий / С плеском крылий / Залетать — // В мир стремлений, преклонений и молитв» («Quasi una fantasia», 1889); «Так и по смерти лететь к вам стихами, / К призракам звезд буду призраком вздоха» («Угасшим звездам», 1890). Ср. также: «Но если на крылах гордыни / Познать дерзаешь ты как бог, / Не заноси же в мир святыни / Своих невольничьих тревог. // Пари, всезрящий и всесильный» («Добро и зло», 1884).
Ключевое слово в стихотворении – метафорический эпитет «крылатый» («крылатый слова звук»). Это традиционный образ, банальность которого не испугала Фета. Среди параллелей, — например, стихотворение В.А. Жуковского из Ф. Шиллера «Желание»: Ах! Зачем я не с крылами? / Полетел бы я к холмам. // Там поют согласны лиры; Там обитель тишины; / Мчат ко мне оттоль зефиры / Благовония весны; / Там блестят плоды златые / На сенистых деревах; / Там не слышны вихри злые / На пригорках, на лугах».
Этот «крылатый» указывает на мотив поэтического полета и предваряет появление образа «Юпитерова орла». Метафорические крылья и крыло – излюбленные образы Фета: «Как мошки зарею, / Крылатые звуки толпятся» («Как мошки зарею…», 1844); «Там кто-то манит за собою — / Да крыльев лететь не дает. » («Воздушный город», 1846); «И в сердце, как пленная птица, томится бескрылая песня» («Как ясность безоблачной ночи…», 1862 (?)). «Весь бархат мой с его живым миганьем / Лишь два крыла» («Бабочка», 1884); «…когда пора приспела, / С гнезда ты крылья распустил / И, взмахам их доверясь смело, / Ширяясь, по небу поплыл» («Вольный сокол», 1884, двадцать первое стихотворение второго выпуска «Вечерних огней»); «И верю сердцем, что растут / И тотчас в небо унесут / Меня раскинутые крылья» («Я потрясен, когда кругом…», 1885, двадцать шестое стихотворение из третьего выпуска «Вечерних огней»), «Пока душа кипит в горниле тела, / Она летит, куда несет крыло» («Все, все мое, что есть и прежде было…», 1887, сорок восьмое стихотворение из третьего выпуска «Вечерних огней»); «Сладко, летя, за тобой, замирать» («Гаснет заря, — в забытье, в полусне…», 1888); «А певца по поднебесью мчать / Лебединые крылья все будут» («На юбилей А.Н. Майкова 30 апреля 1888 года», 1888), «Роями поднялись крылатые мечты» («Роями поднялись крылатые мечты…», 1889); «окрыленные мечты» («Ее величеству королеве эллинов», 1888); «И когда этой песне внимаю, / Окрыленный восторгом, не лгу» («Рассыпаяся смехом ребенка…», 1892). .
Вот как объяснял природу этой метафоры Фета Б.Я. Бухштаб: «Резкое отделение будничной, обыденной жизни от мира вдохновения, искусства и красоты – один из главных источников метафор Фета. Поэтический восторг, созерцание природы, наслаждение искусством, экстаз любви поднимают над “миром скуки и труда”. Отсюда темы подъема и полета. Душа, мысль, сердце, дух, мечты, звуки, сны поднимаются, летят, мчатся, парят, реют, уносят…» [Бухштаб 1974, с. 119, анализ примеров – на с. 119-121].
Крылата песня: «с крылатою песней / Будем вечно и явно любить» («Запретили тебе выходить…», 1890).
Образ, обозначающий природный мир, — травы, их «неясный запах». Трава как знак природы (очевидно, с подразумеваемым противопоставлением мира земного горнему), ее состояний встречается в стихотворениях Фета неоднократно: «Дул север. Плакала трава…» (1880 (?), двадцать пятое стихотворение третьего выпуска «Вечерних огней»), «Травы в рыдании» («В лунном сиянии», 1885, пятнадцатое стихотворение из третьего выпуска «Вечерних огней»).
Восприятие природы через ее запахи, в обонятельном коде, также присутствует и в других стихотворениях Фета: «Я давно хочу с тобою / Говорить пахучей рифмой» («Язык цветов», 1847); «Я назову лишь цветок, что срывает рука, / Муза раскроет и сердце, и запах цветка» («Е.Д. Д-ъ», 1888).
Образ орла, с которым сравнивается поэт, привносит в текст оттенки значения ‘царственность, избранность стихотворца’. Орел – царственная геральдическая птица и служитель верховного римского бога громовержца Юпитера. Среди параллелей уподобления поэта орлу – пушкинские «Отверзлись вещие зеницы, как у испуганной орлицы» («Пророк») и «Душа поэта встрепенется, как пробудившийся орел» («Поэт»). Контрастная параллель, оспариваемая Фетом: строки «Зачем от гор и мимо башен / Летит орел, тяжел и страшен, / На чахлый пень?», включенные в поэму «Езерский» и повесть «Египетские ночи». У А.С. Пушкина орел, опускающийся на ничтожный пень с царственных высот, символизирует поэта его свободе – в том числе в свободе быть как все. Фетовская же трактовка предназначения поэта – ультраромантическая: творчество ассоциируется только с миром небесным и божественным.
Истинный поэт ассоциируется с орлом также в стихотворении Фета «Псевдопоэту» (1866): «Не возносился богомольно ты (псевдопоэт. – А. Р.) / Ты в ту свежеющую мглу, / Где беззаветно лишь привольно / Свободной песне да орлу».
Молния, божественный разящий огонь, обозначает вдохновенное поэтическое слово.
Стихотворение написано шестистопным ямбом, который в начале XIX в. шестистопный ямб начинает использоваться в философской лирике (см.: Гаспаров М.Л. Очерк истории русского стиха: Метрика. Ритмика. Рифма. Строфика. М., 1984. С. 111). Поэтому написание «Как беден наш язык! – Хочу и не могу…» — стихотворения философского – шестистопным ямбом естественно. Метрическая схема шестистопного ямба: 01/01/01/01/01/01 (для третьей, шестой, девятой и двенадцатой строк в стихотворении Фета, имеющих женскую рифму: 01/01/01/01/01/01/0). Для этого размера характерна обязательная цезура после шестого слога, делящая стих на два равных трехстопных полустишия. Есть она и у Фета: «Как белен наш язык! – / Хочу и не могу» (6 + 6 слогов) или: «Что буйствует в груди /прозрачною волною» (6 + 7 слогов).
Для стихотворения характерно использование переноса: «крылатый слова звук / Хватает»; подлежащее и сказуемое выделены посредством межстиховой паузы, благодаря чему особенное смысловое ударение приходится на лексему «звук». Также используется изменение привычного порядка слов: «ложь роковая», а не: роковая ложь; «крылатый слова звук» вместо привычного: крылатый звук слова (при восприятии стихотворения на слух образуется как бы единый «словозвук»), «Сноп молнии неся мгновенный в верных лапах» вместо правильного: неся в верных лапах сноп молнии (грамматически правильным было бы «молний»).
Мелодически стихотворение, в отличие от большинства других лирических произведений Фета, отличается не напевной, а декламационной интонацией, ориентировано на ораторскую установку. Такая мелодика диктуется особенностями синтаксиса (разбивка первого стиха на два предложения, распространенные предложения, переходящие из строки в строку, риторическое обращение к певцу, межстиховой перенос).
Непривычный порядок слов напоминает о высоком слоге, об одической поэзии, в которой он был распространен. Так стихотворению придается дополнительная торжественность.
Показательно, что первая строка, говорящая о бедности языка, лишена этих богатых, ярких звуков.
Стихотворение «Как беден наш язык! – Хочу и не могу…» принято считать одним из поэтических манифестов Фета-романтика. Характеристика Фета как романтического поэта почти общепризнанна. Но есть и иное мнение: «Кажутся сомнительными распространенные идеи о романтическом в своей основе характере лирики Фета. Будучи таковой по психологическим предпосылкам (отталкивание от прозы жизни), она противоположна романтизму по результату, по осуществленному идеалу. У Фета практически отсутствуют характерные для романтизма мотивы отчуждения, ухода, бегства, противопоставления “естественной жизни искусственному бытию цивилизованных городов” и пр. Фетовская красота (в отличие, скажем, от Жуковского и, впоследствии, от Блока) полностью земная, посюсторонняя. Одну из оппозиций обычного романтического конфликта он попросту оставляет за границей своего мира.
Художественный мир Фета однороден» (Сухих И.Н. Шеншин и Фет: жизнь и стихи. С. 40-41).
По словам В.Л. Коровина, «поэзия Фета – ликующая, праздничная. Даже трагические его стихи несут какое-то освобождение. Едва ли у какого еще поэта найдется столько “света” и “счастья” – необъяснимого и беспричинного счастья, которое у Фета испытывают пчелы, от которого плачут и сияют листы и былинки. “Безумного счастья томительный трепет” – этими словами из одного раннего стихотворения обозначено господствующее в его лирике настроение, вплоть до самых поздних стихов» (Коровин В.Л. Афанасий Афанасьевич Фет (1820-1892): очерк жизни и творчества // http://www.portal-slovo.ru/rus/philology/258/421).
Это «общее место» литературе о Фете, которого принято именовать «одним из самых “светлых” русских поэтов» (Лотман Л.М. А.А. Фет // История русской литературы: В 4 т. Л., 1982. Т. 3. С. 425). Впрочем, в отличие от многих других, писавших и пишущих о Фете, исследовательница делает несколько очень важных уточнений: мотивы гармонии мира природы и человека характерны для лирики периода 1850-х гг., в то время как в 1840-е гг. изображаются конфликты в природе и в душе человека, в лирике конца 1850 – 1860-х гг. гармонии природы противопоставлена дисгармония переживаний «я»; в лирике 1870-х нарастает мотив разлада и преобладает тема смерти; в произведениях 1880 – начала 1890-х гг. «низкой действительности и жизненной борьбе поэт противопоставляет не искусство и единение с природой, а разум и познание» (Там же. С. 443). Эту периодизацию (как, строго говоря, и любую другую) можно упрекнуть в схематичности и в субъективности, но представление о Фете – певце радости жизни она справедливо корректирует.
Еще в 1919 г. поэт А.В. Туфанов говорил о поэзии Фета как о «жизнерадостном гимне восторгу и просветлению духа» художника (тезисы доклада «Лирика и футуризм»; цит. по статье: Крусанов А. А.В. Туфанов: архангельский период (1918-1919 гг.) // Новое литературное обозрение. 1998. № 30. С. 97). По мнению Д.Д. Благого, «ничему ужасному, жестокому, безобразному доступа в мир фетовской лирики нет: она соткана только из красоты» (Благой Д. Афанасий Фет – поэт и человек // А. Фет. Воспоминания / Предисл. Д. Благого; Сост. и примеч. А. Тархова. М., 1983. С. 20). Но: поэзия Фета для Д.Д. Благого, в отличие от И.Н. Сухих, все же «романтическая по пафосу и по методу», как «романтический вариант» пушкинской «поэзии действительности».
А.Е. Тархов трактовал стихотворение «Я пришел к тебе с приветом…» (1843) как квинтэссенцию мотивов фетовского творчества: «В четырех его строфах, с четырехкратным повторением глагола “рассказать”, Фет как бы во всеуслышание именовал все то, о чем пришел он рассказать в русской поэзии, о радостном блеске солнечного утра и страстном трепете молодой, весенней жизни, о жаждущей счастья влюбленной душе и неудержимой песне, готовой слиться с веселием мира» (Тархов А. Лирик Афанасий Фет // Фет А.А. Стихотворения. Поэмы. Переводы. М., 1985. С. 3).
В другой статье исследователь, исходя из текста этого стихотворения, дает своеобразный перечень повторяющихся, неизменных мотивов поэзии Фета: «На первое место поставим излюбленное критикой выражение: “благоуханная свежесть” – оно обозначало неповторимо-фетовское “чувство весны”.
Далее упомянем “младенческую наивность”: так может быть названа “невольность”, непосредственность фетовского “пения” .
Наклонность Фета находить поэзию в кругу предметов самых простых, обыкновенных, домашних можно определить как “интимную домашность”.
Любовное чувство в поэзии Фета представлялось многим критикам как “страстная чувственность”.
Полнота и первозданность человеческого естества в фетовской поэзии – есть ее “первобытная природность”.
И наконец, характерный фетовский мотив “веселья” можно назвать “радостной праздничностью”» (Тархов А.Е. «Музыка груди» (О жизни и поэзии Афанасия Фета) // Фет А.А. Сочинения: В 2 т. М., 1982. Т. 2. С. 10).
Однако А.Е. Тархов оговаривается, что такая характеристика может быть отнесена прежде всего к 1850-м годам – к времени «высшего взлета» «поэтической славы» Фета (Там же. С. 6).
А вот мнение А.С. Кушнера: «Пожалуй, ни у кого другого, разве что у раннего Пастернака, не выразился с такой откровенной, почти бесстыдной силой этот эмоциональный порыв, восторг перед радостью и чудом жизни — в первой строке стихотворения: “Как богат я безумных стихах. ”, “Какая ночь! На всем какая нега. ”, “О, этот сельский день и блеск его красивый…” и т.д.
“Незнакомого лирического стихотворения нечего читать дальше первого стиха: и по нем можно судить, стоит ли продолжать чтение”, — писал Фет.
И самые печальные мотивы все равно сопровождаются у него этой полнотой чувств, горячим дыханием: “Какая грусть! Конец аллеи…”, “Какая холодная осень. ”, “Прости! Во мгле воспоминанья…”» (Кушнер А.С. Вздох поэзии // Кушнер А. Аполлон в траве: Эссе/стихи. М., 2005. С. 8-9).
Мысль эта не нова, она высказывалась еще в начале прошлого века (см.: Дарский Д.С. «Радость земли». Исследование лирики Фета. М., 1916). Б.В. Никольский описывал эмоциональный мир фетовской лирики так: «Вся цельность и восторженность его стремительного ума наиболее наглядно сказывалась именно в культе красоты»; «жизнерадостный гимн неколебимо замкнутого в своем призвании художника-пантеиста (верящего в божественную сущность, одушевленность природы. – А. Р.) изящному восторгу и просветлению духа среди прекрасного мира – вот что такое по своему философскому содержанию поэзия Фета»; но при этом фон радости у Фета – страдание как неизменный закон бытия: «Трепетная полнота бытия, восторг и вдохновение – вот то, чем осмыслено страдание, вот где примирены артист и человек» (Никольский Б.В. Основные элементы лирики Фета // Полное собрание стихотворений А.А. Фета / С вступ. ст. Н.Н. Страхова и Б.В. Никольского и с портретом А.А. Фета / Приложение к журналу «Нива» на 1912 г. СПб., 1912. Т. 1. С. 48, 52, 41).
Об этом же писали еще первые критики, но они знали лишь раннюю поэзию Фета: «Но мы забыли еще указать на особенный характер произведений г. Фета: в них есть звук, которого до него не слышно было в русской поэзии, — это звук светлого праздничного чувства жизни» (Боткин В.П. Стихотворения А.А. Фета (1857) // Библиотека русской критики / Критика 50-х годов XIX века. М., 2003. С. 332).
Такая оценка фетовской поэзии очень неточна и во многом неверна. В какой-то степени Фет начинает выглядеть так же, как в восприятии Д.И. Писарева и других радикальных критиков, но только со знаком «плюс». Прежде всего, в представлении Фета счастье – «безумное»[ii], то есть невозможное и ощутимое только безумцем; это трактовка безусловно романтическая. Показательно, например, стихотворение, которое так и начинается: «Как богат я в безумных стихах. » (1887). Ультраромантическими выглядят строки: «И звуки те ж и те ж благоуханья, / И чувствую – пылает голова, / И я шепчу безумные желанья, / И я шепчу безумные слова. » («Вчера я шел по зале освещенной…», 1858).
Как пишет С.Г. Бочаров о стихотворении «Моего тот безумства желал, кто смежал / Этой розы завои (завитки. – А. Р.), и блестки, и росы…» (1887), «эстетический экстремизм такого градуса и такого качества (“Безумной прихоти певца”), коренящийся в историческом отчаянии» (Бочаров С.Г. Сюжеты русской литературы. М., 1999. С. 326).
Представление о «безумии» как об истинном состоянии вдохновенного поэта Фет мог почерпнуть из античной традиции. В диалоге Платона «Ион» говорится: «Все хорошие поэты слагают свои поэмы не благодаря искусству, а лишь в состоянии вдохновения и одержимости они в исступлении творят эти свои прекрасные песнопения; ими овладевают гармония и ритм, и они становятся одержимыми. Поэт может творить лишь тогда, когда сделается вдохновенным и исступленным и не будет в нем более рассудка; а пока у человека есть этот дар, он не способен творить и пророчествовать. …Ради того бог и отнимает у них рассудок и делает их своими слугами, божественными вещателями и пророками, чтобы мы, слушая их, знали, что не они, лишенные рассудка, говорят столь драгоценные слова, а говорит сам бог и через них подает нам свой голос» (пер. Я.М. Боровского). Эта идея встречается и у других древнегреческих философов, например у Демокрита. Однако в романтическую эпоху мотив поэтического безумия прозвучал с новой и большей силой – уже в изящной словесности, и Фет не мог не воспринимать его вне этого нового романтического ореола.
Культ красоты и любви – защитная ширма не только от гримас истории, но и от ужаса жизни и небытия. Б.Я. Бухштаб заметил: « Мажорный тон поэзии Фета, преобладающие в ней радостное чувство и тема наслаждения жизнью вовсе не свидетельствуют об оптимистическом мировоззрении. За “прекраснодушной” поэзией стоит глубоко пессимистическое мировоззрение. Недаром Фет как увлекался пессимистической философией Шопенгауэра (Артур Шопенгауэр, немецкий мыслитель, 1788—1860, чей главный труд «Мир как воля и представление» перевел Фет. — А. Р.). Жизнь печальна, искусство радостно — такова обычная мысль Фета» (Бухштаб Б.Я. Фет // История русской литературы. М.; Л., 1956. Т. 8. Литература шестидесятых годов. Ч. 2.. 254).
Совсем не чужда лирике Фета и оппозиция, антитеза скучной повседневности и высшего мира – мечты, красоты, любви: «Но цвет вдохновенья / Печален средь будничных терний» («Как мошки зарею…», 1844). Контрастно разделены мир земной, материальный и мир небесный, вечный, духовный: «Я понял те слезы, я понял те муки, / Где слово немеет, где царствуют звуки, / Где слышишь не песню, а душу певца, / Где дух покидает ненужное тело» («Я видел твой млечный, младенческий волос…», 1884). Противопоставлены друг другу и счастливое небо и печальная земля («Молятся звезды, мерцают и рдеют…», 1883), земное, плотское – и духовное («Я понял те слезы, я понял те муки, / Где слово немеет, где царствуют звуки, / Где слышишь не песню, а душу певца, / Где дух покидает ненужное тело» — «Я видел твой млечный, младенческий волос…», 1884).
Проблески высшего идеального видны, например, в прекрасных глазах девушки: «И тайны горнего эфира / В живой лазури их сквозят» («Она», 1889).
Фет неоднократно декларирует приверженность романтическому двоемирию: «А счастье где? Не здесь, в среде убогой, / А вон оно – как дым. / За ним! за ним! воздушною дорогой — / И в вечность улетим!» («Майская ночь», 1870 (?)); «Мой дух, о ночь! как падший серафим (серафимы — ангельский «чин». – А. Р.), / Признал родство с нетленной жизнью звездной» («Как нежишь ты, серебряная ночь…», 1865). Предназначение мечты – «к незримому, к безвестному стремится» («Роями поднялись крылатые мечты…», 1889). Поэт вестник высшего мира: «Я с речью нездешней, я с вестью из рая», а прекрасная женщина – откровение неземного бытия: « смотрит мне в очи душа молодая, / Стою я, овеянный жизнью иною»; этот миг блаженства – «не земной», эта встреча противопоставлена «житейским грозам» («В страданьи блаженства стою пред тобою…», 1882).
Земной мир с его тревогами – сновидение, лирическое «я» устремлено к вечному:
источник