В рамках данной темы необходимо сделать акцент на смысле того лингвистического поворота, который совершился в философии ХХ в. В связке оппозиций «мышление — язык» классическая философия приоритет отдавала мышлению, а не языку. Концептуальное мышление считалось той предельной инстанцией, к которой следует обращаться для постижения всякой, в том числе и лингвистической, реальности. Классическая философия пыталась постичь суть языка при помощи понятий-концептов. В философии ХХ века наблюдаются противоположные тенденции. В оппозиции «мышление – язык», «понятие – слово» приоритет уже отдается второму (языку, слову), а не первому (мышлению, понятию). Понятия разъясняются при помощи слов естественного языка, а вот значение слова не может быть до конца раскрыто в понятиях. Слово, а не понятие-концепт теперь считается той предельной инстанцией, в которой заключены основания не только гносеологии и логики, но и самой онтологии. В этом суть лингвистического поворота, или поворота к языку, который связан с такими направлениями, как лингвистическая философия,герменевтика, структурализм и постструктурализм. В русской философии – это традиция имяславия, которая резко отличается от направлений западной философии языка, так как рассматривает энергийный пласт языковой реальности.
Рассмотрим те нетривиальные импликации лингвистического поворота, которые связаны со своеобразной «переоценкой ценностей» в онтологии, гносеологии и методологии. Вот некоторые их них. Фундаментальные науки сегодня столкнулись с ситуацией радикального плюрализма, или существования «неприводимо различных теорий» в современной науке.Здесь фокус внимания закономерным образом смещается от гносоелогической проблемы истины к проблеме языковой ясности; от проблемы единой истины к проблеме общепонятного языка, который обеспечивал хотя бы возможность диалога.
Еще один нетривиальный аспект поворота к языку. В современном мышлении совершается парадигмальная революция, которая тотальным образом охватывает все области как гуманитарного, так и естественнонаучного знания. Суть этой революции образно можно пояснить так. В предыдущей парадигме господствовала метафора здания («здание» науки; «фундаментальные» законы; элементы – «первокирпичики» бытия и т.д.). Сегодня метафора здания заменяется метафорой сети. Все элементы сущего теперь уподобляются не «кирпичам», из которых построено (миро)здание, а узлам сети. Разница между «первокирпичиком» и «узлом сети» принципиальна: «кирпичик» имеет самодавлеющее существование, а узел существует только благодаря связям и отношениям в сети. И началась эта парадигмальная революция в лингвистике: начало ей было положено возникновением такого направления, как структурная лингвистика. Далее методы структурной лингвистики стали применяться для исследования самых различных сфер, а языковые структуры становятся ключом к пониманию любых других структур. Закономерен вопрос: почему главной структурой, которая может быть ключом к пониманию всех остальных структур, считается именно структура языка, а не какая-нибудь иная структура, — структура «чистой мысли», к примеру? Это — вопрос об отношении между логикой и грамматикой. С точки зрения классической философии, логика первична и независима от грамматики. Но так можно думать лишь до тех пор, пока мы сравниваем мышление субъектов, говорящих на языках одной и той же языковой семьи (например, индоевропейской семьи языков). Это – языки, которые грамматически соизмеримы между собой (во всех имеются подлежащее и сказуемое, сходные части речи и т.д.). Исследования американских лингвистов Э.Сепира и Б.Уорфа, изучавших мышление североамериканских индейцев (хопи и нутка, языки которых грамматически несоизмеримы с европейскими) заставили пересмотреть вопрос о соотношении логики и грамматики. «Аподиктическая достоверность» как формальной, так и трансцендентальной логики отражает не универсальные свойства трансцендентального субъекта, а всего-навсего глубинную грамматику («криптотип») индоевропейской семьи языков. Равным образом, и представления о реальности бессознательно строятся на основе языковых норм данной группы языков: любая интуиция «самоочевидного» отражает не онтологические, а лингвистические структуры.
Лингвистическая философия связана с именами Д. Мура, Л. Витгенштейна, Д. Остина и т.д., видившими задачу философии в своеобразной «терапевтической» деятельности по отношению к языку (принцип «не смешивать языковые игры»).
Структурализм. Основоположник структурализма – швейцарский лингвист Ф. де Соссюр – выделяет в языке актуальную и потенциальную части. Первой соответствует синхронный аспект языка, где все возможное множество высказываний существует в виртуальной одновременности. Второй соответствует диахронный аспект языка, или временная последовательность. Когда мы говорим, то некий фрагмент языка переводим из синхронного состояния в диахроническую последовательность.
В языке принято выделять следующие аспекты: 1) семантика – отношение означающего к означаемому; 2) синтаксис – отношение между означающими; 3) прагматика – отношение сообщения к адресату. В структуралистском понимании языка на первый план выдвигается именно синтаксис: с точки зрения структурализма, значения слов задаются системой связей между означающими. Например, согласно примеру, приводимому Ф. де Соссюром, значение слова «мох» понимается не через образное представление мха, а, прежде всего, по контрасту со всеми словами сходного звучания: мех, мог, мол и т.д. Так структурализм положил начало своеобразной парадигмальной революции, суть которой, выражаясь образно и кратко, можно артикулировать следующим образом. В предыдущей парадигме господствовала метафора здания («здание» науки; «фундаментальные» законы; элементы – «первокирпичики» бытия и т.д.). В структурализме метафора здания заменяется метафорой сети. Все элементы сущего теперь уподобляются не «кирпичам», из которых построено (миро)здание, а узлам сети. Разница между «первокирпичиком» и «узлом сети» принципиальна: «кирпичик» имеет самодавлеющее существование, а узел существует только благодаря связям и отношениям в сети. И началась эта парадигмальная революция в лингвистике, — с возникновением такого направления, как структурная лингвистика. Кредо структурализма: отдельно взятое слово ничего не значит. «Означаемое» появляется не как «кирпичик» смысла, а только как узел в сети отношений между «означающими».
Другие представители структурализма – К. Леви-Стросс, Р. Барт, М. Фуко, Ж. Лакан – исследует самые различные формы сознания и человеческой деятельности (миф, религию, науку, политику, искусство, телесные практики, область бессознательного и т.д.) как разновидности языка, видя в них лишь различные модификации Структуры, как таковой, Методы структурной лингвистики начинают применяться для анализа этнографических культур (правила браков, терминология родства, тотемизм, ритуалы, мифы); феноменов европейской культуры: массовых коммуникаций, журнализма, моды, еды, структуры города и т.д. Ж.Лакан развивает концепцию психоанализа на основе идеи об аналогии между структурами языка и механизмами действия бессознательного. М. Фуко рассматривает проблемы «археологии знания», анализируя различные синхронные срезы в истории познания, — эпистемы, или познавательные поля, отличающихся друг от друга спецификой означающего механизма.
Постструктурализм.«Вторая волна» структурализма связаны с именами Ж. Деррида, Ж. Делеза, Ф. Гватаре, Ж. Бодрийара, Ж. Лиотара. К постструктурализму относят также поздние работы Р. Барта и М. Фуко. Постструктуралистские стратегии «открытого чтения» совершают своеобразную виртуализацию текстов, нацеливая на понимание не столько актуального смысла, сколько тех потенциальных возможностей, которые содержатся в любом тексте (в этом постструктурализм перекликается с герменевтикой).
Ж. Деррида вводит в философию практики деконструкции – то есть прочтение текстов через «демонтаж» и повторную «сборку» текстовых массивов, причем повторная «сборка» должна выявить те маргиналии и спящие смыслы, которые обычно остаются в тени и остаются скрытыми для обычного способа чтения. А поскольку, с точки зрения постструктурализма, многообразие деконструктивистских прочтений потенциально бесконечно, постструктуралистская работа с языком совершает диссеминацию (т.е. рассеивание) любого смысла, текста, да и самой онтологии. Постструктурализм отвергает существование какого-либо однозначного и самотождественного смысла («трансцендентального означаемого»). Иллюзии самотождественности смыслов, согласно философии постструктурализма, основывались на привилегированном статусе настоящего в классической концепции времени. Однако между знаком и тем, что он означает, неизбежно существует временной зазор – смещение во времени, в котором настоящее всегда проскальзывается (всегда либо еще не…, либо уже не…). Любой текст – это бесконечная игра темпоральных смещений, которая нигде не может остановиться, где одно отсылает к другому и нет ни начальной, ни конечной точки. Поэтому смысл никогда не бывает актуальным и однозначным, а всегда являет собой только веер расходящихся в бесконечность потенциальных возможностей. Для обозначения набора всех содержащихся в тексте потенциальных смыслов Ж. Деррида употребляет понятие архэ-письма.
Итак, постструктурализм разрушает привычную для нас одномерность логического мышления в пользу многомерности и поливариантности. Это – онтология гиперреальности и семантика гипертекста, где уже нет ни причин, ни следствий, а есть только сеть взаимозависимостей и переплетение событий, в котором как причиной, так и следствием может оказаться все, что угодно. Как ни парадоксально, гиперреальность тоже есть разрушение «реальности», по крайней мере, в привычном понимании этого слова. По выражению Ж. Бодрийара, здесь совершается «уничтожение посредством переизбытка». Онтология постструктурализма перекликается с буддийскими учениями о пустоте, в которых пустота понимается, как правило, отнюдь не как вакуум, а как сеть такой взаимозависимости всех вещей и явлений, в которой нет начального или конечного узла. Таким образом, в онтологии постструктурализма происходит растворение мира и возвращение его к изначальной пустоте.
Концепцию гиперреальности следует рассмотреть также в связи с концепцией симулякров Ж. Бодрийара. Симулякры – это знаки, которые не изображают, а маскируют, а затем и вообще подменяют собой реальность. Симулякры в своем развитии проходят три стадии: Симулякры первого порядка связаны с изготовлением всевозможных подделок (пример – картина, написанная в реалистической манере); Симулякры второго порядка маскируют уже не реальность, а отсутствие реальности. Знак здесь отсылает не обозначаемому предмету, а к другому языку (пример – «физическая реальность» в современной фундаментальной науке, которая возникает через обнаружение групп симметрий в системах уравнений); Симулякры третьего порядка, в эру которых уже вступила современная культура, уже не просто маскируют реальность или отсутствие таковой, а производят свою собственную реальность – гиперреальность. Основой симулякров третьего порядка является коды и матричные структуры. Информационные матрицы – это язык, который предназначен не для обозначения реальности, а для продуцирования реальности. Здесь стирается противоречие между знаком и значением, между реальным и воображаемым, между копией и оригиналом. Это – «знак, где кончается сигнификация» и происходит порождение гиперреальности. Примеры – клонирование или компьютерная виртуальная реальность.
Прообразом каждого типа симулякров является свой тип паталогии, точнее, психопаталогии. Симулякрам первого порядка соответствует истерия – патология притворства; симулякрам второго порядка соответствует паранойя с ее склонностью к систематическому бреду; симулякрам третьего порядка соответствует шизофрения – форма патологии, которой не знали предыдущие эпохи. Термин «шизопроцессы» вошел в философский обиход и применяется в философии постструктурализма не только для характеристики душевной патологии, но и процессов в экономике, политике, культуре, искусстве и т.д. Шизопроцессы – это развоплощение реальности до информационных матриц – кодов, а затем тотальное перекодирование, в котором отменяются всякие ограниченичения на смещение и слипание кодов. Шизофренический бред – это, согласно Ж. Бодрийару, не отлет от реальности, а это – бред гиперреальности, в котором «все содержится во всем», размываются все границы и ограничения. Культура, вступившая в эру симулякров третьего порядка, оказалась тотальным образом вовлеченной в шизопроцесс.
[1] Ясперс К. Истоки истории и ее цель / Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., Изд-во полит. Лит-ры, 1991, с. 251. [2] Бердяев Н. Смысл истории. М.: Мысль, 1990, с. 165. [3] Ницше Ф. Так говорил Заратустра / Ницше Ф. Соч в 2-х т. Т.2. М.: Мысль, 1990, с. 61. [4] А.Ф. Лосев. Эстетика Возрождения. М.: Мысль, 1978, с. 125. [5] Бердяев Н. Смысл истории. М.: Мысль, 1990, с. 120. [6] Фуко М. Слова и вещи. СПб., 1994, с.404. [7] Николай Кузанский. Апология ученого незнания / Николай Кузанский. Соч. в 2-х т. Т.2. М., Мысль, 1979, с.21. [9] Николай Кузанский. Об ученом незнании / Николай Кузанский. Соч. в 2-х т. Т.1. М., Мысль, 1979, с. 55. [10] Николай Кузанский. Об ученом незнании / Николай Кузанский. Соч. в 2-х т. Т.1. М., Мысль, 1979, с. 54. [11] Николай Кузанский. Об ученом незнании / Николай Кузанский. Соч. в 2-х т. Т.1. М., Мысль, 1979, с. 55. [12] Николай Кузанский. Об ученом незнании / Николай Кузанский. Соч. в 2-х т. Т.1. М., Мысль, 1979, с. 67. [13] Николай Кузанский. Об ученом незнании / Николай Кузанский. Соч. в 2-х т. Т.1. М., Мысль, 1979, с. 104. [14] Николай Кузанский. Апология ученого незнания / Николай Кузанский. Соч. в 2-х т. Т.2. М., Мысль, 1979, с.23. [15] Маркс К. К критике политической экономии//Маркс К., Энгельс Ф. Изд. 2-е, Соч., т.13. — 1961. — с.7. [16] Маркс К., Письмо Вере Засулич// Маркс К., Энгельс Ф. Изд. 2-е, Соч. т.46. — 1975. — с.148. [17] Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия / Фрейд З. Психология бессознательного.М., 1990 , с. 405 [18] Фрейд З. Я и Оно / Фрейд З. Психология бессознательного. М., Просвещение, 1990 , с. 431 — 432 [19] Психология и религия / Юнг К.Г. Архетип и символ. М., Ренессанс, 1991 , с. 172 [20] Мерло-Понти М. Феноменология восприятия. СПб., 1999. С. 92. [21] Происходящее от греческого корня слово «эйдос» (идея), в отличие от слова «мысль», делает акцент именно на зримом характере идей. Пример тому – интуиция чистых геометрических форм. [22]Хайдеггер М. Время и бытие./ Хайдеггер М.Время и бытие. М., 1993 , с.392. [23] Хайдеггер Что такое метафизика? / Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993. С.39 [25] Гадамер Х.Г. Пути Хайдеггера: исследование позднего творчества. М., 2005, с.33. [26] Хайдеггер М. Указ. соч. С. 171-174. [27] Сартр Ж.-П. Бытие и ничто. М., 2000. С. 68.источник
1.Наука как предмет философского анализа
Современная наука представляет собой невероятно сложное многогранное и многофункциональное явление, и потому существует множество определений науки, с разных сторон раскрывающих ее сущность.
Во-первых, наука определяется как деятельность по производству объективных знаний о мире, а также результат это деятельности – то есть сами знания о природе, обществе и самом познании. Современное английское слово science (наука) восходит к латинскому слову scientia, происходящему из scio — «знать, узнавать, испытывать». Наука – это форма духовной деятельности людей, функцией которой является выработка и теоретическая систематизация объективных знаний о действительности, а также результат этой деятельности – система научных знаний.
Наука – это целенаправленная, процессуальная, структурированная познавательная деятельность. Структуру науки как деятельности можно представить в виде совокупности трех основных элементов: цели – получения нового научного знания, предмета – имеющейся эмпирической и теоретической информации, способствующей решению научной проблемы, средств – имеющихся в распоряжении исследователя методов анализа и коммуникации, способствующих достижению приемлемого для научного сообщества решения заявленной проблемы.
Во-вторых, современная наука не сводится, однако, к чисто познавательной деятельности. Ее функционирование и развитие обусловлено практическими и социальными потребностями общества. Наука сегодня, являясь основным источником инновационной деятельности, ориентирована на создание новых потребительных стоимостей. В развитых странах она не просто ориентирована на инновационную экономику, а встроена в нее в качестве одного из важнейших звеньев. Научные инновации являются исходным звеном современной наукоемкой экономики. Главное требование современного общества, предъявляемое к научной деятельности, – максимально полезные инновации. Реализация этого требования обеспечивается соответствующей системой организации и управления наукой как особым социальным институтом (см. тему 8).
В-третьих, науку определяют как социокультурный феномен, что предполагает ее рассмотрение в зависимости от многообразных сил и влияний, действующих в обществе. Наука устанавливает свои приоритеты, исходя из социально-культурного контекста, исторических условий, при этом она сама в значительной степени влияет на общественную жизнь. Можно говорить о диалектической взаимообусловленности науки и общества: как социокультурный феномен наука возникла, отвечая на потребность человечества в производстве и получении истинного, адекватного знания о мире, и существует, в свою очередь, оказывая весьма заметное воздействие на развитие всех сфер общественной жизни.
Как социокультурный феномен наука вырастает в определенной культурной среде, на основе уже накопленных знаний, норм, установок, духовных ценностей, то есть оказывается детерминированной культурной традицией определенной эпохи.
Наука как часть общественной жизни, сферы духовного производства, в той или иной степени отвечает и на идеологические запросы общества, выступает своеобразным инструментом политики. Степень идеологической ангажированности различных типов наук неодинакова: наиболее зависимыми являются социально-гуманитарные науки, наименее зависимы – естественные науки. Технические науки, имеющие прежде всего прикладные цели, также вовлечены в сферу большой политики, если речь идет о вооружении или иных стратегических направлений развития.
В современном обществе наука непосредственно или опосредованно присутствует во всех сферах человеческих отношений, оказывает влияние на все формы деятельности, связанные с производством, обменом, распределением и потреблением вещей, активно внедряется и в отношения самих людей.
Современная философия науки как изучение общих закономерностей научного познания в его историческом развитии и изменяющемся социокультурном контексте. По мнению отечественного исследователя Т.Г. Лешкевич, в создании образа философии науки следует разграничивать два значения этого понятия: 1) как направление западной и отечественной философии, представленное множеством концепций, предлагающих ту или иную модель развития науки, зародившееся во второй половине XIX в.; 2) как дисциплина, возникшая во вторая половине XX в. в ответ на потребность осмыслить социокультурные функции науки в условиях научно-технической революции (НТР). Ее предметом являются общие закономерности и тенденции научного познания как особой деятельности по производству научных знаний, взятой в ее историческом развитии и рассматриваемой в изменяющемся социокультурном контексте 1 .
Формирование и развитие философии науки как дисциплины происходило под влиянием:
1) общего социокультурного фона конкретной исторической эпохи;
2) гносеологических, эпистемологических, методологических исследований;
3) теоретических подходов, моделей и концепций, сложившихся в рамках философии науки как направления современной философии.
Круг основных проблем философии науки достаточно широк: критерии научности и отличия научного знания от ненаучного; логика научного исследования; структура научного знания; механизмы порождения нового знания; научная рациональность; закономерности истории науки; взаимодействие науки и культуры; основания науки; ценности науки; этос науки и др. Все они вытекают из центральной проблемы философии науки – проблемы роста (развития) научного знания.
Исторически сложилось так, что философия науки как отрасль философского знания развивалась на основе осмысления естественных и логико-математических наук (тех, что в англоязычной традиции обозначают как science), оставляя в стороне рефлексию социально-гуманитарных отраслей (обозначаемых как humanities). Это обстоятельство всегда надо иметь в виду при изучении философии науки.
Подходы к исследованию науки. Многосторонний характер науки обусловливает необходимость ее комплексного изучения. В этой связи выделяют три подхода.
Логико-эпистемологический подход направлен на осмысление когнитивных аспектов науки. В рамках этого подхода наука рассматривается в качестве некоей автономной сущности – разновидности познавательной деятельности, отвлеченной от своих носителей. В центре внимания эпистемологов – логика и методология научного познания. Исторически логико-эпистемологический подход был первым и долгое время лидирующим направлением в изучении науки.
Социологический подход нацелен на изучение науки со стороны ее носителя – сообщества ученых. В его фокусе находятся внутренние отношения в научном сообществе, нормы поведения ученого, ценности науки, а также взаимоотношения научного сообщества с другими социальными группами и институтами.
Культурологический подход исследует науку в широком контексте социально-культурных взаимодействий с целью выявления ее связи с более общими социокультурными основаниями человеческой деятельности, не абстрагируясь от реальных условий деятельности субъекта науки, а учитывая все разнообразие внешних культурных факторов, влияющих на развитие способов и форм научной деятельности.
Наука как предмет философского осмысления. Предмет, задачи и основные направления современной философии науки
Сейчас, в конце двадцатого века, бросая взгляд в прошлое, мы можем с уверенностью сказать, что ни одна сфера духовной культуры не оказала столь существенного и динамичного влияния на общество, как наука. И в нашем мировоззрении, и в мире окружающих нас вещей мы повсеместно имеем дело с последствиями ее развития. Со многими из них мы настолько срослись, что уже не склонны их замечать или тем более видеть в них особые достижения. В нашей квартире стоят холодильник и телевизор; мы ездим не на лошадях, как это было еще в начале века, а на автомобилях, летаем на самолетах; человечество избавилось от холеры и оспы, которые когда-то опустошали целые страны; люди высадились на Луну и готовят экспедиции на другие планеты. Все эти достижения человечества связаны с развитием науки и обусловлены научными открытиями. Дальнейший прогресс человеческого общества обычно связывают с новыми научно-техническими достижениями.
Громадное влияние науки на жизнь и деятельность людей заставляет нас обратить внимание на саму науку и сделать ее предметом особого изучения. Что такое наука? Чем отличается научное знание от мифа или религиозной веры? В чем ценность науки? Как она развивается? Какими методами пользуются ученые? — Попытки найти ответы на другие вопросы, связанные с пониманием науки как особой сферы человеческой деятельности, привели к возникновению особой дисциплины — философии науки, которая сформировалась в XX веке на стыке трех областей: самой науки, ее истории и философии. Философия науки пытается понять, что такое наука, в чем состоит специфика научного знания и методов науки, как развивается наука и как она получает свои изумительные результаты. Таким образом, философия науки — это не особое философское направление и не философские проблемы естественных или общественных наук, а изучение науки как познавательной деятельности. Иногда философию науки называют методологией научного познания, желая подчеркнуть ее внимание к методам науки. Философия науки включается в науковедение — совокупность дисциплин, исследующих те или иные стороны науки. Существуют также история, социология и психология науки.
Наука рассматривается в нескольких контекстах: производительная сила, социальный институт, система профессиональной подготовки и переподготовки, научное знание, вид деятельности, форма культуры.
Рассматривая науку как деятельность, направленную на производство нового знания, и как традицию важно принять во внимание историческую изменчивость самой научной деятельности и научной традиции. Иначе говоря, философия науки, анализируя закономерности развития научного знания, обязана учитывать историзм науки. В процессе ее развития происходит не только накопление нового знания и перестраиваются ранее сложившиеся представления о мире. В этом процессе изменяются все компоненты научной деятельности: изучаемые ею объекты, средства и методы исследования, особенности научных коммуникаций, формы разделения и кооперации научного труда и т. п. Поэтому философия науки должна учитывать историю науки.
Но если меняются сами стратегии научной деятельности и ее функции в жизни общества, то возникают вопросы. Будет ли и дальше меняться облик науки и ее функции в жизни общества? Всегда ли научная рациональность занимала приоритетное место в шкале ценностей или это характерно только для определенного типа культуры и определенных цивилизаций? Возможна ли утрата наукой своего прежнего ценностного статуса и своих прежних социальных функций? И наконец, какие изменения можно ожидать в системе самой научной деятельности и в ее взаимодействии с другими сферами культуры на очередном цивилизационном переломе, в связи с поисками человечеством путей выхода из современных глобальных кризисов?
Все эти вопросы выступают как формулировки проблем, обсуждаемых в современной философии науки. Учет этой проблематики позволяет уточнить понимание ее предмета. Предмет философии науки — общие закономерности и тенденции научного познания как особой деятельности по производству научных знаний, взятых в историческом развитии и рассмотренных в социокультурном контексте.
С XVI до середины XX века задачей философа была выработка критериев истинности знания (примеры: XVI век — Декарт, Бэкон, XX век — Карнап, Рейхенбах). Философия науки была нормативной дисциплиной — предписывающей, как науке прийти к истинному знанию. В XX веке стало понятно, что такие логико-методологические предписания жестки и далеки от практики научного исследования, с середины XX века возникло стремление приблизить их к практике. С этого времени философия науки и стала связываться с историей науки (Лакатос, Кун, Фейерабенд). Историк и философ XX века Имре Лакатос сказал: «Философия науки без истории науки пуста, а история науки без философии науки слепа»
ПРЕДМЕТ И ОСНОВНЫЕ КОНЦЕПЦИИ СОВРЕМЕННОЙ ФИЛОСОФИИ НАУКИ
Громадное влияние науки на жизнь и деятельность людей заставляет обратить внимание на саму науку и сделать её предметом особого изучения. Попытки найти ответы на вопросы, связанные с пониманием науки как особой сферы человеческой деятельности, привели к возникновению особой дисциплины – философии науки, которая сформировалась в XX веке на стыке трех областей: самой науки, её истории и философии. Философия науки пытается понять, что такое наука, в чем состоит специфика научного знания и методов науки, как развивается наука и как она получает свои результаты.
Предметом философии науки являются общие закономерности и тенденции научного познания как особой деятельности по производству научных знаний, взятых в их историческом развитии и рассмотренных в исторически изменяющемся социокультурном контексте.
Как особое направление философия науки впервые была представлена в трудах У. Уэвелла, Дж. С. Милля, О. Конта, Г. Спенсера, Дж. Гершеля. В их работах достаточно отчетливо была выражена нормативно-критическая задача – привести научно-познавательную деятельность в соответствие с некоторым методологическим идеалом. Выдвижение такой задачи на передний план было связано с институциональной профессионализацией научной деятельности, становлением ее дисциплинарной структуры в XIX веке.
Современная философия науки рассматривает научное познание как социокультурный феномен. И одной из важных ее задач является исследование того, как исторически меняются способы формирования нового научного знания и каковы механизмы воздействия социокультурных факторов на этот процесс.
Чтобы выявить общие закономерности развития научного познания философия науки должна опираться на материал истории различных конкретных наук. Она вырабатывает определенные гипотезы и модели развития знания, проверяя их на соответствующем историческом материале. Все это обусловливает тесную связь философии науки с историко-научными исследованиями.
Философия науки XX века породила довольно большое количество теорий развития научного знания. Одна из тенденций философского интереса к науке состоит в постепенном отходе методологических концепций от ориентации исключительно на формальную логику и все большее их сближение с историей науки. Если в эпоху господства логического позитивизма образцом для методологических построений служили формально-логические конструкции, а основным орудием методологического исследования был логический анализ языка науки и построение формальных моделей, то с началом 60-х годов большинство методологов начинает заботиться не столько о формальной строгости своих построений, сколько об адекватности их историческому процессу развития науки.
В предшествующий период внимание в основном было направлено на обсуждение и решение проблем, связанных с анализом структуры научного знания, процедурпроверки и подтверждения теорий, а с начала 60-х годов XX в. центральными вопросами философии науки становятся попытки описания развития научного знания.
Обсуждение и решение этих вопросов потребовало привлечения исторического материала. Обращение к реальной истории научных идей дало мощный импульс к развитию самой философии науки. Происходит быстрое ослабление и смягчение жестких методологических стандартов и норм, замена их более мягкими. В конечном итоге этот процесс привел к отказу вообще от каких-либо универсальных стандартов научности и рациональности. Одновременно изменялось отношение к метафизике или философии в традиционном смысле: неопозитивисты объявили метафизику бессмыслицей; затем ей вернули осмысленность и даже признали её плодотворное влияние на развитие науки; в конечном итоге пришли к отрицанию каких-либо границ между наукой и философией.
1 См. Философия науки в вопросах и ответах. – Ростов н/Д, 2006. – С. 5.
источник
Наука – социальная система, состоящая из профессиональных сообществ, основной целью которых является получение, распространение и применение научных знаний. Наука является предметом комплексного изучения многих отраслей знания: история н., социология н., науковедение и т.д.
Наука, имея многочисленные определения, выступает в трех значениях: 1. форма деятельности; 2. система или совокупность дисциплинарных знаний; 3. социальный институт.
1. наука – особый способ деятельности, направленный на фактически выверенное и логически упорядоченное познание предметов и процессов окружающей действительности. 2. как деятельность, наука не ограничена научными теориями, гипотезами, моделями, создаваемой ими картиной мира, в ее основе – научные факторы и их эмпирические обобщения, и содержанием является в ней научная работа живых людей. 3. институциональное понимание науки, подчеркивает ее социальную природу и объективирует ее бытие в качестве формы общественного сознания. Наука как социальный институт связана с производством научно-теоретического знания, представляет собой определенную систему взаимосвязей между научными организациями, членами научного сообщества, систему норм и ценностей.
Философия науки – отрасль философского знания, изучающая феномен науки со стороны наиболее общих закономерностей ее возникновения, развития и функционирования, взятых в двух аспектах: 1) со стороны внутренней логики н. познания; 2) со стороны внешних для науки социально-духовных факторов социального контекста. Задача ее сводится к выявлению закономерностей возникновения, развития и функционирования н. изнутри ее и в ее взаимодействии с культурой, …
Философия науки – многогранное явление. Рассматривают три стороны:
1) Н. как особая отрасль знаний, познавательной деятельности (логика и методология науки).
2) Н. как феномен истории и культуры общества (эволюция научного знания и взаимодействие с внешней культурной сферой).
3) Н. как особая разновидность общественной коммуникации, как особый социальный институт.
Философия науки пытается ответить на следующие основные вопросы: что такое научное знание, как оно устроено, каковы принципы его организации и функционирования, что собой представляет наука как производство знаний, каковы закономерности формирования и развития научных дисциплин, чем они отличаются друг от друга и как взаимодействуют?
Предметом философии науки являются общие закономерности и тенденции научного познания как особой деятельности по производству научных знаний, взятых в их историческом развитии и рассмотренных в исторически изменяющемся социокультурном контексте.
Рассматривая науку как деятельность, направленную на производство нового знания, и как традицию, важно принять во внимание историческую изменчивость самой научной деятельности и научной традиции. Иначе говоря, философия науки, анализируя закономерности развития научного знания, обязана учитывать историзм науки. В процессе ее развития происходит не только накопление нового знания и перестраиваются ранее сложившиеся представления о мире. В этом процессе изменяются все компоненты научной деятельности: изучаемые ею объекты, средства и методы исследования, особенности научных коммуникаций, формы разделения и кооперации научного труда и т.п.
Современная философия науки рассматривает научное познание как социокультурный феномен. И одной из важных ее задач является исследование того, как исторически меняются способы формирования нового научного знания и каковы механизмы воздействия социокультурных факторов на этот процесс.
Чтобы выявить общие закономерности развития научного познания, философия науки должна опираться на материал истории различных конкретных наук. Она вырабатывает определенные гипотезы и модели развития знания, проверяя их на соответствующем историческом материале. Все это обусловливает тесную связь философии науки с историко-научными исследованиями.
Философия науки всегда обращалась к анализу структуры динамики знания конкретных научных дисциплин. Но вместе с тем она ориентирована на сравнение разных научных дисциплин, на выявление общих закономерностей их развития. Как нельзя требовать от биолога, чтобы он ограничил себя изучением одного организма или одного вида организмов, так нельзя и философию науки лишить ее эмпирической базы и возможности сравнений и сопоставлений. Долгое время в философии науки в качестве образца для исследования структуры и динамики познания выбиралась математика. Однако здесь отсутствует ярко выраженный слой эмпирических знаний, и поэтому, анализируя математические тексты, трудно выявить те особенности строения и функционирования теории, которые связаны с ее отношениями к эмпирическому базису. Вот почему философия науки, особенно с конца 19в., все больше ориентируется на анализ естественнонаучного знания, которое содержит многообразие различных видов теорий и развитый эмпирический базис.
Представления и модели динамики науки, выработанные на этом историческом материале, могут потребовать корректировки при переносе на другие науки. Но развитие познания именно так и происходит: представления, выработанные и апробированные на одном материале, затем переносятся на другую область и видоизменяются, если будет обнаружено их несоответствие новому материалу.
Часто можно встретить утверждение, что представления о развитии знаний при анализе естественных наук нельзя переносить на область социального познания. Основанием для таких запретов служит проведенное еще в 19в. различение наук о природе и наук о духе. Но при этом необходимо отдавать себе отчет в том, что познание в социально-гуманитарных науках и науках о природе имеет общие черты именно потому, что это научное познание. Их различие коренится в специфике предметной области. В социально-гуманитарных науках предмет включает в себя человека, его сознание и часто выступает как текст, имеющий человеческий смысл. Фиксация такого предмета и его изучение требуют особых методов и познавательных процедур. Однако при всей сложности предмета социально-гуманитарных наук установка на объективное его изучение и поиск законов является обязательной характеристикой научного подхода. Гуманитарное знание трактуется предельно расширительно. Но корректная постановка проблемы различает понятия «социально-гуманитарное знание» и «научное социально-гуманитарное знание». Первое включает в себя результаты научного исследования, но предполагает также вненаучные формы творчества. Второе же ограничивается только рамками научного исследования. Поэтому нет основания для отождествления науки с иными формами человеческого творчества.
Философско-методологический анализ науки независимо от того, ориентирован ли он на естествознание или на социально-гуманитарные науки, сам принадлежит к сфере исторического социального познания. Даже тогда, когда философ и методолог имеет дело со специализированными текстами естествознания, его предмет — это не физические поля, не элементарные частицы, не процессы развития организмов, а — научное знание, его динамика, методы исследовательской деятельности, взятые в их историческом развитии. Понятно, что научное знание и его динамика является не природным, а социальным процессом, феноменом человеческой культуры, а поэтому его изучение выступает особым видом наук о духе.
Необходимо учитывать, что жесткая демаркация между науками о природе и науками о духе имела свои основания для науки в 19в., но в конце 20в. происходит сближение естественнонаучного и гуманитарного познания, стираются жесткие границы между ними.
Современная философия науки показала, что сама научная рациональность исторически развивается и что доминирующие установки научного сознания могут изменяться в зависимости от типа исследуемых объектов и под влиянием изменений в культуре, в которые наука вносит свой специфический вклад.
Любой ученый нуждается в понимании того, что такое наука и научное знание, в понимании того глобального исторического процесса познания, на алтарь которого он самоотверженно кладет свою голову. Философия науки служит и этим задачам.
studopedia.org — Студопедия.Орг — 2014-2019 год. Студопедия не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования (0.002 с) . 
источник
ГЛАВА 6. ПРЕДМЕТ И ОСНОВНЫЕ КОНЦЕПЦИИ СОВРЕМЕННОЙ ФИЛОСОФИИ НАУКИ
Громадное влияние науки на жизнь и деятельность людей заставляет обратить внимание на саму науку и сделать её предметом особого изучения. Попытки найти ответы на вопросы, связанные с пониманием науки как особой сферы человеческой деятельности, привели к возникновению особой дисциплины – философии науки, которая сформировалась в XX веке на стыке трех областей: самой науки, её истории и философии. Философия науки пытается понять, что такое наука, в чем состоит специфика научного знания и методов науки, как развивается наука и как она получает свои результаты.
Предметом философии науки являются общие закономерности и тенденции научного познания как особой деятельности по производству научных знаний, взятых в их историческом развитии и рассмотренных в исторически изменяющемся социокультурном контексте.
Как особое направление философия науки впервые была представлена в трудах У. Уэвелла, Дж. С. Милля, О. Конта, Г. Спенсера, Дж. Гершеля. В их работах достаточно отчетливо была выражена нормативно-критическая задача – привести научно-познавательную деятельность в соответствие с некоторым методологическим идеалом. Выдвижение такой задачи на передний план было связано с институциональной профессионализацией научной деятельности, становлением ее дисциплинарной структуры в XIX веке.
Современная философия науки рассматривает научное познание как социокультурный феномен. И одной из важных ее задач является исследование того, как исторически меняются способы формирования нового научного знания и каковы механизмы воздействия социокультурных факторов на этот процесс.
Чтобы выявить общие закономерности развития научного познания философия науки должна опираться на материал истории различных конкретных наук. Она вырабатывает определенные гипотезы и модели развития знания, проверяя их на соответствующем историческом материале. Все это обусловливает тесную связь философии науки с историко-научными исследованиями.
Философия науки XX века породила довольно большое количество теорий развития научного знания. Одна из тенденций философского интереса к науке состоит в постепенном отходе методологических концепций от ориентации исключительно на формальную логику и все большее их сближение с историей науки. Если в эпоху господства логического позитивизма образцом для методологических построений служили формально-логические конструкции, а основным орудием методологического исследования был логический анализ языка науки и построение формальных моделей, то с началом 60-х годов большинство методологов начинает заботиться не столько о формальной строгости своих построений, сколько об адекватности их историческому процессу развития науки.
В предшествующий период внимание в основном было направлено на обсуждение и решение проблем, связанных с анализом структуры научного знания, процедур проверки и подтверждения теорий, а с начала 60-х годов XX в. центральными вопросами философии науки становятся попытки описания развития научного знания.
Обсуждение и решение этих вопросов потребовало привлечения исторического материала. Обращение к реальной истории научных идей дало мощный импульс к развитию самой философии науки. Происходит быстрое ослабление и смягчение жестких методологических стандартов и норм, замена их более мягкими. В конечном итоге этот процесс привел к отказу вообще от каких-либо универсальных стандартов научности и рациональности. Одновременно изменялось отношение к метафизике или философии в традиционном смысле: неопозитивисты объявили метафизику бессмыслицей; затем ей вернули осмысленность и даже признали её плодотворное влияние на развитие науки; в конечном итоге пришли к отрицанию каких-либо границ между наукой и философией.
Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском:
Лучшие изречения: Как то на паре, один преподаватель сказал, когда лекция заканчивалась — это был конец пары: «Что-то тут концом пахнет». 8477 — 
| 8069 — 
или читать все.
193.124.117.139 © studopedia.ru Не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования. Есть нарушение авторского права? Напишите нам | Обратная связь.
Отключите adBlock!
и обновите страницу (F5)
очень нужно
источник
Для Кондильяка несомненно, что успехи наук зависят от конструирования и распростр нения языковых знаков. «С языками дело обстоит так же, как с цифрами для геометров: чем совершеннее они, тем больше они рождают новые взгляды и расширяют ум. Успех гениев, обладающих от природы лучшей организацией, целиком зависит от достижений языка в том веке, в каком они живут, ибо слова играют ту же роль, что знаки в геометрии, а способ их употребления — ту же роль, что методы исчисления»65.
Точный и ясный анализ языка знаков, используемого в каждой науке, позволяет уЧеным усматривать то, что «есть наиболее тонкого в каждом предмете» (С. 267), «дает уму точность, которая незаметно стала для него привычной и которая во многом подготовила успехи анализа» (С. 268). Философия должна сделать предметом своего исследования язык науки, освободить мысль «от вычурных противопоставлений, блестящих парадоксов, фривольных оборотов, изысканных выражений, слов, созданных без необходимости, короче говоря, жаргона остроумцев, испорченных дурной метафизикой» (С. 270).
Кондильяк подчеркивал, что «происхождение и успехи наших знаний целиком зависят от того, как мы пользуемся знаками» (С. 299). Знаки, используемые в науках, в том числе и естественный язык, — это инструменты познания, а их изучение — единственный путь исследования науки. Одной из причин заблуждений является неправильный способ обучения языку, когда на самую реальность переносятся те обозначения, которые возникают в результате соглашения между людьми. Другой причиной заблуждений является злоупотребление расплывчатостью и двусмысленностью значений, неточность словоупотребления, связанная с расширением или сужением смысла слов. Кроме того, заблуждения возникают из-за неправильного определения простых идей и их связи в сложных идеях, из-за некорректной связи идей со знаками. Философия языка призвала осуществить гносеологический анализ идей, выраженных в языке, провести различие между простыми и сложными идеями. Метод философии языка — анализ не просто идейно-ментальной стороны в отрыве от языкового выражения (это характерно для картезианского дуализма), а единства идеи и ее языкового, знакового выражения.
Анализ, по словам Кондильяка, представляет собой единственный метод приобретения знаний.
это хорошо изложенная наука, языком которой служит алгебра»67. Те принципы, которые Кондильяк выявил при анализе генезиса и сущности языка, он применяет в изучении математики как языка знаков. И здесь он анализирует первичный язык действий (исчисление при помощи пальцев), переходит к изучению формирования первых названий и знаков в исчислении, к объяснению названий чисел, отношений между числами, сложных идей и операций.
Анализ научного языка приводит Кондильяка к выявлению простых идей. Развитие науки связано с упрощением метода, а «всю простоту метч да создает выбор знаков»68. Необходимо уяснить то, что мы знаем, понять сложные идеи как связь простых. Этот путь позволяет не только изложить всю сумму знаний, но и достичь новых операций со знаками и новых открытий —
ведь к неизвестному путь лежит через известное. Изучая различные математические операции (возведение в степень, дроби, измерение и др.) и понятия (пропорция, прогрессия), Кондильяк особо подчеркивает роль аналитического метода в познании: «Нужно ли удивляться, что с помощью телескопов были открыты спутники Юпитера? Ведь хороший метод — это телескоп, с помощью которого видят то, что ускользает от невооруженного взгляда. Вот чему обязаны все изобретатели; собственно говоря, именно метод изобретает, так же как именно телескопы открывают»1*. Он непосредственно сопоставляет математический анализ с метафизическим анализо’м языка науки. Подобно тому как математика анализирует условия задачи и переводит ее в наиболее простое выражение, а лишь затем переходит к поиску решений, так и метафизика дает анализ условий и переводит их в наиболее простое выражение, а позднее переходит от одного высказывания к другому вплоть до решения проблемы. В метафизике, по словам Кондильяка, анализ гораздо более сложен, чем в математике.
Итак, для Кондильяка наука о знаках, о языке в широком смысле слова была основой учения о мышлении. Он развивает сенсуалистическую теорию знаков, подчеркивая конструктивное значение языка для мышления. Философия научного знания совпадает у него с метафизическим анализом языка, его генезиса и развития. Метафизика — это грамматика языка, поскольку она должна постичь правила сознательного или бессознательного употребления языковых знаков. Методологический анализ математики приобретает у Кондильяка универсальное, философско-методологическое значение, превращаясь в путь изучения языка науки. Язык оказывается аналитическим методом философии, анализ языка науки — изучением структуры научного знания.
Важное место в философии науки просветителей занимает исследование злоупотребления языком. Ш. де Бросс (1709-1777) обратил внимание на то, что злоупотребление языком является источником ложных мнений, становящихся предрассудками и ученых, и всего народа69. УБорбсртен в 1744 г. издал книгу о иероглифическом языке как средстве господства касты жрецов в Египте. Кондильяк развивает учение о необходимости привести в соответствие слова и вещи, знаки и предметы, выявляя различные пути злоупотребления словами и знаками. Г.Б.Мабли (1709-1785) видит в смешении идей исток злоупотребления словами. КА.Гельвеций (1715-1771) отмечал злоупотребление словом «свобода» в истории. Ж.-ЖРуссо видит в языке один из источников неравенства между людьми, оружие власти одного человека над другим. Правда, Руссо исходит уже не из взаимосвязи «слова-вещи», наиболее фун- даменталыюй для просветителей, а из оппозиции «быть- казаться». Мопертюи издает в 1748 г. работу о происхождении языка, где проводит мысль о том, что язык есть средство сравнительного анализа восприятий, различая слово от идеи и продолжая тем самым картезианское противопоставление врожденных идей и языковых знаков. Идеи Кондильяка, позволившие преодолеть картезианский дуализм, оказали большое воздействие на поиск адекватного языка в различных науках. АЛавуазье в своей кардинальной программе реформы языка химии и номенклатуры химических элементов исходил из идей Кондильяка и прямо утверждал, что адекватная система знаков является выражением точного анализа предмета познания и позволяет осуществить адекватную комбинацию его элементов. Эта линия в философии науки нашла свое философско-теоретическое развитие в работах АЛ.КДестют де Траси (1754-1836), где грамматика трактуется как часть науки
об идеях (идеологии), в анализе роли знаков в искусстве мыслить, проведенном Ж.МДежерандо (1772-1842), в построении ИЛамбертом (1728-1777) семиотики — учения о знаках как части нового органона70.
Упор просветителей на язык математики как язык науки послужил одним из источников утопических проектов создания универсального языка. Таков проект пазиграфии, выдвинутый Ж.Меймье71. Правда, эти утопические проекты шли вразрез с идеями Кондильяка о том, что язык выражает характер народа, и попали под огонь критики идеологов, в частности Дестюта де Траси.
Необходимо отметить, что анализ Кондильяком языка, и научного языка в частности, его идея о том,что язык играет конститутивную роль в познании, что язык неразрывен от мысли, были встречены критически абба- foM Ж.-М. де Прадом (1720-1782), а также консервативными мыслителями (АЛЦРоше, Ж.-Б.Орби и др.).
Полемика вокруг философии науки Кондильяка, сГо концепции анализа научного языка, в которой приняли участие, с одной стороны, просветители и идеологи, возглавляемые Деспот де Траси, а с другой противники философии Просвещения (Ж.ФЛагарп, jl.K-Сен-Мартен, Л-М.Шоден, Мен де Биран и др.) выбрила принципиальное различие в позиции сенсуали- ^ов и спиритуалистов. Как заметил Сен-Мартен в дис- ^ссии a “Ecole Normale», «. может существовать лишь дРе партии, к одной из них принадлежат те, кто полагает, что материя есть единственная движущая сила, — Умение, которое я не могу отличить от материализма, а к другой — те, кто признает, что мы обладаем духовной Природой и мы, следовательно, обладаем движущей си- д0й, которая соответствует тому, что я называю моральным чувством“»72. Мировоззренческие различия g интерпретации языка, его генезиса и роли в познании .^явлены Сен-Мартеном весьма убедительно.
В философии Просвещения впервые на базе аналитической методологии развивается концепция анализа я;,ь1ка науки. Язык, понятый как знаковая система, не- азрывен от мышления, слово — от идеи. Это две стогны медали. Тем самым познание трактуется здесь как ?,Ь1К0ВЫЙ дискурс, нормам и требованиям которого п0дчиняются люди, вместе с тем создающие эти нормы и требования. Анализ этого языкового дискурса — задача философии языка, которая должна обеспечить овладе-
этим дискурсом и достижение власти над ним. проникновение в сущность языка оказывается вместе с тСц4 и средством постижения самих вещей, поскольку 0,000 адекватно вещи, а язык — реальности. Научный дискурс — это дискурс языка. Власть над языком — один из путей утверждения власти научного Разума.
Философия языка, развитая просветителями, была далека от христианской онтологии языка, где слово было нагружено сакральным смыслом и божественной энергией, где имя было тождественно вещи. Язык начал мыслиться семиотически. Его действенность — действенность Разума, постигающего язык Природы, разоблачающего двусмысленность обыденной речи и создающего универсальный и однозначный язык — язык математики и механики. Поэтому просветительская философия языка была критикой злоупотребления языком (отождествлений и мифологических замещений, присущих и естественному языку, и религиозному сознанию) и одновременно утопическим конструированием нового универсального языка (новой номенклатуры научных дисциплин и проекта будущего всемирного языка).
Язык мыслится здесь как один из истоков власти и как одно из важнейших средств ее осуществления. Поэтому выработка нового языка и его путь распространение — это путь просвещения и утверждения науки, путь социального признания научных инноваций. Философия науки находит свое практическое применение и приложение в философии образования. Это характерно для всей истории философии, и тем более для той философии, ядром которой было именно просвещение. То, что дискурс рациональности был дискурсом власти, а одним из истоков и гарантом ее был язык, можно проследить на различных концепциях философии образования и различных проектах перестройки обучения во Франции.
Уже в проекте Талейрана (1784-1838) образование рассматривается как «власть, ибо оно охватывает целую систему различных функций, неизменно направленных к совершенствованию политического строя и к общему благу»24. Разум, «вооруженный всем могуществом образования и просвещения, должен постоянно предупреждать и подавлять индивидуальные узурпации общей воли». Образование, построенное на принципах Разума, делает человека «счастливым и полезным»2^.
В проекте МЛепелетье, доложенном МРобеспьером 13 июля 1793 г., цели образования определялись следующим образом: «произвести полное возрождение и создать новый народ», «формировать человека». Для этого предлагалось воспитывать детей с 5 летнего возраста в общественных учебных учреждениях — интернатах, полностью оторвав их от семьи. Даже Кондорсэ, отстаивавший свободу слова и автономность образовательных учреждений от государственной власти видел цель образования в том, чтобы «открыть всему человечеству способы удовлетворить свои потребности, обеспечить свое благосостояние, познать и использовать свои права, понять и выполнить свои обязанности»26.
Такое определение целей просвещения совершенно элиминировало и предпочтения, и установки, и выбор как со стороны родителей, так и со стороны учащегося. Законодатели определяли и цели образования, и его содержание, и учебные планы. Так понятое образование вело лишь к усилению диктатуры Разума и деспотии той группы лиц, которые, находясь у кормила власти, говорили от имени Всеобщего Разума.
^Педагогические идеи Великой французской революции. Мп 1926,
источник
триф:Язык как система знаков
Вступление Свойства знаков. Виды знаковых систем. Специфика языка как знаковой системы. Заключительные замечания
Язык является одной из большого множества разноообразных знаковых систем, которыми люди пользуются в целях коммуникации, передавая сообщения о каких-то ситуациях в мире, о своих мыслях, чувствах, переживаниях, оценках, планах, целях, намерениях, делясь со своими собеседниками информацией о результатах познавательной деятельности. Само слово коммуникация восходит к лат. communico ‘делаю общим, делюсь’. Знаки, из которых строятся сообщения, выполняют роль носителей определённых смысловых содержаний (значений). Именно благодаря им оказывается возможным кодирование передаваемой в сообщениях информации и реализация коммуникативных актов.
Знаки как бы замещают предметы, на которые они указывают и которые они называют. Такое замещение в жизни людей имеет место довольно часто, так что поневоле может сложиться впечатление, что люди живут не только и не столько в мире вещей, сколько в мире знаков.
Знаки и образуемые ими знаковые системы изучает семиотика (во французской традиции семиология). В развитие этой науки, основы которой были заложены ещё представителями античной и средневековой философской мысли, в наше время внесли большой вклад (если называть только наиболее авторитетные имена) Чарлз Сандерс Пирс (Charles Sanders Peirce), Чарлз Уильям Моррис (Charles William Morris), Фердинанд де Соссюр (Ferdinand de Saussure), Луи Ельмслев (Louis Hjelmslev), Эрнст Кассирер (Ernst Cassirer), Роман Осипович Якобсон, Карл Бюлер (Karl Buehler), Якоб фон Юкскюлл (Jakob von Uexcuell), Томас Себеок (Thomas Sebeok), Роланд Барт (Roland Barthes), Умберто Эко (Umberto Eco), Юрий Сергеевич Степанов.
Ч.У. Моррис предложил различать в семиотике три аспекта: синтактику, семантику, прагматику. Смысловые содержания являются предметом семантики, отношения между знаками подлежат ведению синтактики (синтаксиса), а отношения между знаками и их пользователями исследует прагматика. Знак, как правило, несёт определённую целевую нагрузку, сообщая об отношениях его отправителя к своему адресату, к ситуации общения, к денотату и к самому сообщению.
Каждый знак соотнесён в рамках конкретной знаковой ситуации (семиозиса) с тем или иным предметом, явлением, фактом, событием, положением дел как своим денотатом (или референтом). Эта соотнесённость опосредствуется сознанием человека, использующего знаки. Иначе говоря, не сам знак указывает на тот или иной предмет или называет предмет, этот акт указания на предмет (акт референции) осуществляет человек посредством выбора и употребления соответствующего знака.
Знак, как писал Ч.С. Пирс, либо копирует объект (иконический знак), либо на него указывает (индексальный знак), либо его символизирует, находясь в условной связи с ним (знак-символ).
Свойства знаков
Основные свойства всякого знака заключаются в следующем:
Знак должен быть, с одной стороны, доступен восприятию со стороны адресата (обладать свойством перцептивности).
Знак, с другой стороны, должен быть информативен, т.е. нести смысловую информацию об объекте.
С точки зрения Ф. де Соссюра, автора билатеральной теории знака, в знаке различаются две стороны:означаемое(signifie, сигнификат, образ предмета, идея, понятие, концепт, содержание, в традиционном употреблении значение) и означающее (signifiant, сигнификант, экспонент, выражение).
Обе стороны, по его мнению, психичны. Психичен и знак в целом. Такой знак, естественно, не может быть воспринят. Следовательно, воспринимается не виртуальный языковой знак, а реализующий его речевой знак.
Знаки принято отличать от признаков (симптомов). Последние не являются средствами целенаправленной передачи информации кем-то. В них план выражения (означающее, экспонент) и план содержания (означаемое) находятся в причинно-следственной связи (например, лужи воды на земле как свидетельство недавно прошедшего дождя). В собственно знаках, используемых для целенаправленной передачи информации, связь между двумя сторонами не обусловлена природными, причинно-следственными отношениями, а часто подчинена принципу условности (конвенциональности) или же принципу произвольности (арбитрарности). Возможны, однако, как уже отмечалось, многочисленные случаи той или иной мотивировки знаков, допускаемые данной системой.
Люди пользуются множеством разнообразных знаковых систем, которые можно классифицировать прежде всего с учётом канала связи (среды, в которой осуществляется их передача). Так, можно говорить о знаках звуковых (вокальных, аудитивных), зрительных, тактильных и т.д. Люди располагают, помимо звукового языка как основной коммуникативной системы, жестикуляцией, мимикой, фонационными средствами, представляющими собой особое использование голоса, и т.д. В их распоряжении имеются как естественные (спонтанно возникшие), так и искусственные, созданные ими же коммуникативные системы (письмо; сигнализация с помощью технических устройств и прочих средств: светофор, способы обозначения воинских различий и т.п., системы символов в логике, математике, физике, химии, технике, языки типа эсперанто, языки программирования и т.п.). В некоторых ситуациях общения наблюдается одновременная передача знаков разного рода, использование разных сред (мультимедийная коммуникация).
Специфика языка как знаковой системы
Наиболее сложную и развитую знаковую систему образует язык. Он обладает не только исключительной сложностью строения и огромным инвентарём знаков (особенно назывных), но и неограниченной семантической мощностью, т.е способностью к передаче информации относительно любой области наблюдаемых или воображаемых фактов. Языковые знаки обеспечивают процесс кодирования — декодирования мыслительных (ментальных) элементов и структур. Практически любая информация, переданная посредством неязыковых знаков, может быть передана с помощью языковых знаков, в то время как обратное часто оказывается невозможным.
Для структурной лингвистики, допускающей возможность описания языка как имманентной, замкнутой в себе системы, принципиально важное значение имеют следующие свойства языкового знака:
его дифференциальная природа, делающая каждый языковой знак достаточно автономной сущностью и не позволяющая ему в принципе смешиваться с другими знаками того же языка; это же положение распространяется и на незнаковые элементы языка (образующие план выражения знаков фонемы, силлабемы, просодемы; образующие план содержания знаков значения / семантемы);
вытекающая из парадигматических противопоставлений между знаками возможность отсутствия у знака материального означающего (т.е. существование в рамках определённой парадигмы языкового знака с нулевым экспонентом);
двухсторонний характер языкового знака (в соответствии с учением Ф. де Соссюра), что побуждает говорить о наличии того или иного языкового значения только при наличии регулярного способа его выражения (т.е. устойчивого, стереотипного, регулярно воспроизводимого в речи экспонента), а также о наличии у того или иного экспонента стереотипного означаемого;
случайный, условный характер связи означаемого и означающего;
чрезвычайная устойчивость во времени и вместе с тем возможность изменения либо означающего, либо означаемого.
Именно опираясь на последние из указанных свойств, можно объяснить, почему разные языки пользуются различными знаками для обозначения одних и тех же элементов опыта и почему знаки родственных языков, восходящих к одному языку-источнику, могут отличаться друг от друга либо своими означающими, либо своими означаемыми.
Можно языковые знаки разбить на классы знаков полных, т.е. коммуникативно завершённых,
самодостаточных (тексты, высказывания), и знаков частичных, т.е. коммуникативно несамодостаточных
(слова, морфемы). Языкознание традиционно концентрировало внимание на знаках назывных (словах). Новейшая семиотика сосредоточивает своё внимание на высказывании как полном знаке, с которым соотносится не отдельный элемент опыта, а некая целостная ситуация, положение дел.
Наиболее близкой к языку знаковой системой оказывается письмо, которое, взаимодействуя с исконно первичным звуковым языком, может служить основой для формирования письменного языка как второй ипостаси данного этнического языка. Для лингвиста первостепенный интерес представляет звуковой человеческий язык.
Человеческий язык как звуковая знаковая система возникает при становлении общества и из его потребностей. Его появление и развитие обусловлено социальными факторами, но вместе с тем оно обусловлено и биологически, т.е. его происхождение предполагает определённую ступень развития анатомического, нейрофизиологического и психологического механизмов, возвышающих человека над животными и качественно отличающих человеческое знаковое общение от сигнального поведения животных.
С точки зрения структурно-лингвистической (и, шире, лингвосемиотической) могут исследоваться, с использованием языковедческого исследовательского инструментария, не только письмо, но и все прочие параллельные системы человеческой коммуникации (языки жестов, в том числе системы коммуникации между глухонемыми — sign languages, системы звуковых сигналов и т.п.; на рис. изображён акт коммуникации на American Sign Language). В результате каждая из таких систем может быть представлена инвентарём своих знаков и инвентарём правил их использования.
Заключительные замечания
Теперь можно дать итоговую характеристику языка как знаковой по своему устройству и коммуникативной по своему назначению системе:
Язык — лишь одна из большого множества знаковых систем, которыми пользуются люди ради коммуникативных целей, т.е. ради передачи информации, знаний о мире и о себе.
Язык в отличие от всех прочих знаковых систем обладает неограниченной информационной мощностью, так как он способен служить передаче информации любого рода о любом событии, факте, явлении, ситуации реального и представляемого мира.
Так как возможности познания мира человеком беспредельны, а человеческая память небесконечна, язык устроен таким образом, чтобы с помощью конечного числа элементов передать бесконечное множество сообщений. Язык имеет в своём инвентаре в принципе конечное число воспроизводимых элементарных знаков типа морфем и слов и ограниченное число способов конструирования бесчисленного множества новых, неповторимых сложных знаковых образований типа словосочетаний, предложений и текстов.
Языковой знак в представлении билатералистов двусторонен. Одну сторону знака (signum, signe, sign, Zeichen) образует означаемое (сигнификат, significatum, signifie, significate, Bezeichnetes, содержание), другую сторону знака образует означающее (сигнификант, significandum, signifiant, significant, Bezeichnendes, выражение, экспонент).Обе стороны языкового знака тесно связаны, одна сторона невозможна без другой. Это единство — обязательное свойство морфемы, слова, словосочетания, предложения, текста. Унилатералисты помещают означаемое вне знака (это обычная позиция математиков и логиков).
Знак существует для того, чтобы его посредством назвать, обозначить денотат, т.е. выделенный сознанием какой-то предмет, признак, действие, состояние, положение дел, ситуацию, событие и т.п. Тот или иной предмет действительности становится денотатом лишь как противочлен знака, т.е. в рамках конкретной знаковой ситуации и в конкретном акте высказывания. Денотат — это не просто предмет, а предмет, выделенный (как целое или в отдельных своих сторонах) для наименования.
У многих (но далеко не у всех) означаемое и означающее связаны условным (конвенциональным), иначе — произвольным (арбитрарным) образом, т.е. эта связь не зависит от природных факторов, не является причинно-следственной (в отличие, например, от связи только что прошедшего летнего дождя и луж воды на асфальте или же резкого похолодания воздуха зимой и появления гололедицы). Именно поэтому знаки одного языка могут отличаться от знаков другого языка (ср.: один и тот же денотат , означаемое ‘дерево’ и слова дерево, фр. arbre, англ. tree, нем. Baum).
Однако связь данного означаемого и данного означающего является в принципе обязательной в данном языковом коллективе. Отдельный говорящий не может нарушить эту связь, не рискуя оказаться непонятым.
Вместе с тем стороны знака (в соответствии с законом о его асимметрической природе) могут как бы «скользить» относительно друг друга. В итоге:
одному означаемому в соответствие могут быть поставлены два или более означающих: ‘наука о языке’ — языкознание, языковедение, лингвистика,
а одно означающее может соотноситься с несколькими означаемыми: идти: 1. ‘(о человеке) передвигаться в пространстве с помощью ног’ и 2. ‘(о поезде) передвигаться в пространстве, используя тягу паровоза или электровоза’.
Ни один знак не существует в изоляции. Он существует лишь как элемент системы, противополагаясь (образуя оппозиции) другим знакам этой же системы, отличаясь от них одним или более чем одним дифференциальным признаком. Совокупность дифференциальных признаков, которые характеризуют отношения данного знака к другим знакам, образует основу для опознавания (идентификации) этого знака в различных контекстах его употребления.
Как означающее, так и означаемое знака могут члениться на отдельные компоненты, которые не являются сами по себе знаками. Так, в означающем слова выделяются следующие друг за другом кратчайшие звуковые единицы языка — фонемы (например: мать /mat’/), а в его означаемом (семантеме, или семеме) — сосуществующие во времени элементарные семантические компоненты — семы (например: семантема ‘мать’ [+одушевлённое существо], [+человек], [+находящийся в родственных отношениях], [+находящийся в прямом родстве], [+старше на одно поколение], [+женский пол]).
Знаки могут изучаться в аспекте их строения (синтактика), в аспекте их отношения к именуемым объектам и внутренней структуре их смыслового содержания (семантика) и в аспекте их целенаправленного использования носителями языка в актах речи (прагматика).
В письме к своему другу Людвигу фон Фикеру Витгенштейн так объяснял замысел «Трактата»: «Основное содержание книги – этическое. Моя книга состоит из двух частей: одна – это то, что содержится в книге, плюс другая, которую я не написал. И именно эта вторая часть является важной. Моя книга очерчивает границу сферы этического как бы изнутри, и я убежден, что это – единственная возможность строгого задания этой границы» . Автор сам объясняет, что основное содержание его книги – это то чего он не написал. Отсюда можно догадаться, что оно относится как раз к тому, о чем нельзя говорить и потому следует молчать. По-видимому, потому, что между тем, о чем можно говорить, о чем Витгенштейн говорит, и тем, о чем нельзя говорить, есть связь, ибо в противном случае не следовало бы вообще ничего писать, надо было бы просто молчать.
Завершая краткое предисловие к «Трактату», Витгенштейн говорит, что значение его работы состоит в двух моментах. Во-первых, истинность высказанных в ней мыслей установлена твердо и определенно, а поставленные проблемы разрешены окончательно. Подобное утверждение может показаться проявлением нескромности молодого автора. Однако его подлинный смысл раскрывает следующая фраза, что, во-вторых, достоинство «Трактата» состоит в показе того, сколь малое значение имеет решение этих проблем.
Ядром логико-лингвистического учения Витгенштейна является теория логического отображения. Характер отношения элементарных высказываний к выражаемым ими фактам состоит, по Витгенштейну, в логическом отображении структуры факта в структуре предложения. Язык и мир предстают как две области и вместе с тем как два множества, элементы которых – «атомарные факты» и элементарные высказывания – вычленяются в ходе логического анализа. Предложение рассматривается как логический образ факта.
Логико-атомистическую картину мира Витгенштейн рассматривал как своеобразную «проекцию» структуры логического языка на эмпирическую область явления действительности.
Мир определяется как «совокупность фактов». Понятие «факт» у Витгенштейна многозначно. Факт интерпретируется и как элемент действительности, и как логический образ. Надо обратить внимание, что в описываемой Витгенштейном системе нет того, кто понимает смысл образов. Смысл как бы существует сам по себе. Смысл отождествляется с неким возможным фактом. Здесь можно было бы возразить: возможный факт станет смыслом, только если есть люди, воспринимающие его в качестве такового. Подобное возражение, конечно, справедливо. Однако, среди представлений, развиваемых в «Трактате», нет представления о людях, использующих образы. Но не случайно
Витгенштейн подробно развивает идею о логической природе образа и отношения отображения. Это отношение, как уже говорилось, существует благодаря тому, что образ и отображаемое имеют одну и ту же логическую форму, то есть благодаря логике, определяющей структуру и фактов, и образов. Можно сказать, что в некотором смысле логика заменяет в «Трактате» субъекта, использующего образы и ставящего их в соответствие с фактами. Витгенштейн утверждает, что каждый образ является логическим. Поскольку предложение есть частный случай образа, к нему относится все то, что было сказано об образе и его отношении к отображаемому.
Предложение есть сложный знак, являющийся комбинацией простых знаков. Предложение есть образ факта. Поскольку факт есть комбинация объектов, предложение является комбинацией имен этих объектов. Предложение, как разъясняет Витгенштейн, вполне можно было бы заменить трехмерной конфигурацией объектов, и тогда его образная природа стала бы наглядной.
Наконец, имеются и собственно языковые факты. В логико-атомистической картине мира факты представляют отношения между объектами. Объекты выражают внутреннее единство мира, его «субстанциальные» начала. Существования объектов определяется возможностью вхождения в факты. Если даны все объекты, то тем самым даны уже все возможные факты. Объект – «постоянное», «существующее». Факт – «неустойчивое», «случайное».
При утверждении основных теоретических положений логического атомизма Витгенштейн сопоставляет «логическое» (связанное с нормами научного мышления) и «этическое» (выражающее нормативы ценностного сознания). Витгенштейн указывает на различие норм, регулирующих каждый из этих видов мышления.
«Логика» и «этика» — автономны и по-разному представляют реальность. Интерпретация «логического» и «этического» как двух автономных основ миропонимания означала расщепление единого воззрения на мир и противопоставление рационально-теоретического и практического отношений человека к действительности.
конец
Марков Б.В. Язык как предмет философского осмысления
Б.В. Марков.
Язык как предмет философского осмысления[1].
В связи с тем, что язык становится по мере его изучения все более трудной и неопределенной проблемой, начать надо с того, как ставился вопрос о языке? Проблематизированный как «логос» как слово и мысль одновременно, он интересовал старых мыслителей в плане не столько порядка, сколько происхождения. В «Кратиле» Платона обсуждается вопрос о природе имен: определяются они самими вещами, или придумываются людьми как их знаки? Эта дилемма разрешалась Аристотелем в учении о категориях как родах бытия. Поскольку язык рассматривался как нечто объективное, бытийственное, то логика и риторика расценивались как вспомогательные дисциплины учебного характера. Размышления о самостоятельности языка продолжаются средневековыми мыслителями. В отличие от теологов, философы были заняты поисками совершенного языка. Согласно «Ветхому Завету» сначала Бог сотворил мир, а затем поручил Адаму дать имена. Поскольку этот первоначальный язык оказался забытым, предпринимались попытки его реконструкции. Слово Бога – вот центральная проблема теологии. Поскольку оно идет от чего-то недоступного нашему разумению, поскольку оно трактуется символически иносказательно, причем в нескольких смыслах. Но и тут важнее не герменевтика, а экзегетика. Наиболее ярко это проявилось в каббалистике и в философии имени. Слову приписывалась чудодейственная сила. Оно преображает человека, но не так, как это делают речи об истине. Например, священники рекомендовали верующими не вдумываться в смысл слов молитвы, а повторять ее бессчетное количество раз с целью обуздания греховных желаний. В новое время философов интересует не столько сама истина, сколько ее критерий. Это вызвано тем, что по мере развития письменной культуры она становится важнейшим медиумом коммуникации. Согласие в вопросах науки, религии и морали достигается на основе рациональных аргументов. Люди могут критиковать чужие мнения, но вынуждены согласиться с ними, если они истинны. Так достигается единство общества.
Слова и предложения в философии нового времени соотносятся с мыслями или с ощущениями, констатирующими положение дел в самой действительности. Ответ на вопрос, как язык воздействует на человека, определяется допущением о различии тела и духа. Так на передний план выступает проблема значения, которое мыслится как тень знака. Смысл слова содержится внутри его, как дух в теле. Произнося или воспринимая слова, мы осознаем их значение и, именно оно сначала воздействует на наше сознание, которое в свою очередь отдает приказы телу. Познавательные или когнитивные ресурсы языка исследуются как условие возможности мышления, как средство и инструмент познания.
В семиотике язык рассматривается в трех аспектах: синтаксическом, семантическом и прагматическом. Он определяется как система знаков, где аспект значения определяет другие функций. Однако проблематизация значения содержит своеобразный «логический круг»: затруднения в понимании истины как соответствия и заставили философов обратиться к анализу значения, которое снова отсылает к истине. Таким образом, тема «истина и значение» остается слепым пятном семантики.
Что означает слово или предложение и как можно это проверить? Возникают различные ответы на этот вопрос. Прежде всего, можно сказать, что значение это то, о чем мы говорим, например, вещи или события. Однако очевидно и то, что мы приписываем тот или иной смысл чувственным данным, селектируем и интерпретируем мир. Стало быть, язык не просто метка предмета, его заменитель в сознании и общении, а нечто самостоятельное. Он является источником понятий, которые, как и обозначаемая им вещь или иной феномен, могут входить в значение слова. Так вопрос о значении слова переходит в вопрос о значении понятия.
Разумеется, и в этом случае можно отсылать к предметам, точнее, к их множествам, определяющим объем тех или иных понятий. Понятия, как правило, соотносятся с классами предметов. Слово-понятие «стол» или «ворона» означают не единичный предмет, а их множество или класс. При этом возникает вопрос о том, сами предметы образуют классы и для них придумываются понятия, как имена классов, или наоборот системы понятий навязывают классификации.
Понятия кроме объема (количественного параметра) имеют еще содержание (качественную составляющую), куда входят признаки, определяющие его принадлежность определённому классу или множеству. В семантике Карнапа предлагается различать два аспекта значения интенсионал и экстенсионал. Слова могут означать такие феномены, как чувственные данности или мысли.
В вопросе, что такое значение, нет единства. Дело дошло до того, что некоторые предлагают отказаться от концепции значения, которая превратилась в своеобразный миф. Значение – это тень знака. В семантике знаки, хотя и считаются материальными, однако остаются так сказать прозрачными, невидимыми, нейтральными носителями значений. Но полная неопределенность в вопросе, что такое значение, заставляет отказаться от концепции значения как сути знака. Мы ничего не потеряем, если будем описывать язык как систему знаков, где знак отсылает к другому знаку, не прибегая к посредничеству значения.
Конечно, полностью отказаться от той или иной концепции значения невозможно. Мышление представляется нам в виде операций с понятиями. И поскольку оно протекает как главное стимулирующее действо языка, то все остальные его функции рассматриваются как побочные. Мышление как нечто происходящее «в голове», внутри тела, в сокровенной его глубине, называемой духом (интеллектом), стремится воплотиться в слове. Но само слово – аналог тела, внутри которого живет дух – понятие, задающее значение. Механизм воздействия языка на поведение человека строится следующим образом: мы предъявляем знаки, но в отличие от причин, они не прямо вызывают определенные реакции, а соотносятся в мышлении с закрепленными за ними значениями (образами). То, что видится на поверхности как последовательность знаков, определяется глубинным процессом мышления, оперирующим значениями. Мышление – это дух в машине, или, говоря современным языком, нечто вроде компьютерной программы, которая отдает команды и таким образом управляет телом. Концепция значения как образа (чувственного или понятийного) сталкивается с серьезными трудностями, которые обнаружились в теоретико-истинностной семантике.
Попыткой избежать ссылок на истину стала концепция значения как способа употребления знака. Витгенштейн, а вслед за ним и другие представители аналитической философии, критиковал допущение особых ментальных состояний, актов сознания, конституирующего значение как ментальные сущности, которые управляют и контролируют правильное использование языка. На примере простых языковых игр он показал, что мы можем понимать слова и предложения, соотнося их не с размышлениями, а напрямую с привычными положениями дел и повседневными ситуациями, в которых мы разбираемся. Например, участвуя в работе, в ответ на возглас: «Молоток!», мы приносим нужный инструмент, а не погружаемся в размышления о сущности молотка.
Понимание языка как игры, собственно, и составляет важное завоевание аналитической философии. Если раньше значение соотносили с реальными положениями дел в объективном мире или идеальными сущностями и оценивали высказывания как истинные или ложные, то теперь употребление языка определяется правилами, которые принимаются внутри сообщества. Витгенштейн не мало усилий потратил на критику допущения так называемого индивидуального языка. Язык представляет собой внеиндивидуальное достижение. Он является продуктом коллектива, в котором индивиды живут и говорят по определенным правилам.
Витгенштейн определил язык как «форму жизни» и соотносил его не с ментальными актами, а с практическими ситуациями. При этом он указал на индивидуальные способы применения правил, роль которых не менее важна, чем законодательство. Языковая игра реализуется как особый способ применения правил. Это всегда творческий, ситуативный процесс, который невозможно полностью регламентировать. Если правила есть нечто искусственное, конвенциональное, надиндивидуальное, то способы их применения, конечно, могут определяться произвольными интересами людей, действующих в конкретных ситуациях, к которым применяются правила. Отсюда новое понимание «значения» состоит в опоре не только на теоретические понятия, но и на правила и коды социума (значение как образец, языковая норма сообщества) и на свойства реальности, постигаемой практическим путем (значение как индекс пространственно-временных отношений, причинно-следственных связей и других структур).
Таким образом, в аналитической философии задействованы три важнейших фактора: система знаний, нормы и коды языкового сообщества, человек, который живет и действует на основе знаний и норм
Понимание языка как разновидности игры смыкается с определением его как классифицирующей машины. Оно проистекает из учения о категориях Аристотеля, который определял их не только как универсальные понятия, но и как роды самого бытия. К сожалению, в теории дискурса, которая основывается на идеях Фуко, классификация потерялась в тени определения языка как формы власти. Еще одно понимание языка как системы различий, или как способа различения, осуществляющего функцию дифференциации, задается в деконструктивизме. Язык с позиции философской антропологии – это машина нормализации и социализации человека. Во всех этих подходах, возможности которых и будут далее раскрываться, язык рассматривается как упорядочивающая система.
Аналитическая философия предлагает вместо, предметного обсуждения научных или политических проблем заняться их синтаксической и семантической значимостью. Иногда это расценивают как уход от существа дела. Но, в процессе обсуждения той или иной политической или научной программы, целесообразно установить смысл и значение употребляемых понятий, Необходимо добиться консенсуса относительно постулируемых утверждений, без чего невозможно строить логически обоснованные выводы. Между прочим, положительная функция скептицизма состоит в том, что он подвергает проверке на прочность наиболее фундаментальные предпосылки познания. Правда, скептики «перегибают палку», считая, что недоказуемые утверждения следует отбросить. На самом деле для достижения консенсуса не жертвуют основополагающими понятиями и принципами, а обосновывают их практическими потребностями. Наиболее эффективно такой подход применялся по отношению к философским проблемам, возникающим в ходе обоснования знания.
Сохраняя старое предубеждение профессионалов против обыденной речи, представители аналитической философии использовали технику построения искусственных формализованных языков. Однако со временем стало ясно, что язык науки, обладающий преимуществами точности, непротиворечивости, ясности, всё же не лишен недостатков. В частности, вся мощь математического аппарата оказалась малопродуктивной в решении специфически философских проблем, возникших в процессе обоснования математики. В рамках этой строгой науки также обнаружились недоказуемые обычным принятым в науке способом предпосылки философского характера. В несколько лучшем положении оказались естественные науки, где во многих случаях удалось посредством применения соответствующего математического аппарата добиться существенного успеха. В некоторых случаях с помощью математики были выявлены закономерности, верность которых была подтверждена экспериментами лишь впоследствии. Ярким примером такого рода являются уточнения механики Ньютона, в ходе которых Герц и Мах пытались устранить метафизические понятия пространства и времени.
Это заставило заняться вопросом о том, правильно ли сформулирована та или иная теория, не содержит ли она непроверяемых опытным путем философских допущений. Таким образом, кроме экспериментаторов, осуществляющих проверку истинности знания, появилась потребность в специалистах по анализу смысла и значения терминов и высказываний. Эту новую нишу и заняли представители аналитической философии. Перед ними открылись две возможности. Во-первых, опереться на лингвистику и логику. Язык содержит явные (грамматические) и неявные (глубинные) структуры, разрушение которых приводит к бессмыслице и непониманию. Типичным примером такого рода ошибок является фраза «Она приехала в машине и в слезах». Условием правильных умозаключений являются правила логики, несоблюдение которых ведет к противоречиям.
Кроме логико-грамматических есть и другие явно не записанные правила, управляющие построением осмысленных выражений. Например, неправильно сказать «Эта рыба пахнет голубым». Эти регулирующие построение осмысленных выражений правила называются семантическими. Собственно, аналитическая философия связана с семантикой самым непосредственным образом. К сожалению, успехи семантики и аналитической философии не так значительны как достижения лингвистики, в частности, трансформационной. Но разобраться с достоинствами и недостатками аналитической философии все же необходимо. От этого зависит вопрос о том, что из нее может быть взято, а что дополнено из других программ, например, герменевтики или теории коммуникации.
Обычно мы нечто утверждаем то, что воспринимаем, и именно эти прямые утверждения легче всего проверить: «За окном идет дождь», «Этот потолок белый», «Температура тела равна 36 градусов». Эти высказывания являются истинными, если они соответствуют тому, о чем идет речь, т.е. действительному положению дел. Однако при ближайшем рассмотрении теория соответствия сталкивается с той трудностью, что, строго говоря, мы не можем сравнить высказывания с действительностью. Они слишком различны, чтобы быть похожими. Более того, «сама реальность» не дана нам непосредственно. Если пока не принимать во внимание, что так называемые факты являются продуктами селекции и интерпретации опыта, то, по меньшей мере, реальный мир дан нам в форме чувственных представлений. Таким образом, в поле анализа оказываются уже три различные системы: внешний мир, представления о нем и высказывания. Однако все они настолько различны, что между ними не может быть никакого взаимодействия.
На это возражает наш здравый смысл: разве предметы не воздействуют на наши органы чувств? На сетчатке наших глаз имеются маленькие перевернутые образы предмета, на который мы смотрим. Конечно, не вполне еще ясно, как эти образы превращаются в представления, однако можно с уверенностью утверждать, что здоровые люди ототличают фантазии от действительности. Что касается соответствия высказываний вещам или представлениям о них, то тут картина тоже не ясная, но вопрос об истинности высказываний о наблюдаемых событиях решается относительно просто. Высказывание «Потолок белый», может подтвердить или опровергнуть любой человек. Для этого достаточно поднять голову.
Специалисты по языку и психологи еще долго будут решать вопросы о механизмах, благодаря которым мы выстраиваем образы и высказываемся о мире. Однако, не зная правил грамматики и логики, мы можем правильно и изящно выражать свои мысли. Также точно, не зная физиологических и психологических механизмов формирования наших представлений, мы доверяем своим органам чувств.
Разумеется, эпистемологические исследования ведутся не только из-за любопытства. Они необходимы, например, для лечения нарушений речи и восприятия. Результаты когнитивных наук весьма ценны и полезны и для построения искусственного интеллекта. Но все это не означает, что знание психологии, логики, лингвистики и, тем более, философии помогает нам в познании и общении. Если уж представители точных наук занимаются своим делом, не обращая внимания на перечисленные дисциплины, к коим можно еще добавить историю и социологию, то зачем простым людям учитывать концептуальные сложности, которые по мере развития наук не столько рассеиваются, сколько наоборот сгущаются? Мы все живем в этом мире и приспособлены к нему. Что касается языка, то мы научены говорить так, как все, и обычно понимаем друг друга. Язык, мышление, опыт, наконец, объективная реальность каким-то образом скоординированны друг с другом. Стало быть, повседневный язык может рассматриваться не как предмет критики, а как основа языка науки и метафизики.
В естественном языке нет универсальных стандартов истины, предписывающих некие обязательные действия, которые на практике все равно не выполняются. Расцениваемые прежде как недостатки: нечеткость, бессистемность многозначность, зависимость от контекста и другие характеристики обыденного языка на самом деле оказываются важнейшими свойствами, обеспечивающими его продуктивность. Отказ от строгих, заранее и как бы независимо от речевых практик установленных абсолютных критериев значения в пользу контекстуально переплетенных, взаимозависимых дискурсивных и недискурсивных жизненных практик открыл совершенно новые перспективы для философии языка ХХ в.
Понимание языка как игры актуализирует понятие правил, которые нельзя расценивать как истинные или ложные. В одних играх правила навязывают нам говорить о чем-то, как реально существующем. В других играх, наоборот, имена не имеют реальных объектов. По Витгенштейну, заблуждение философов состоит в том, что они не принимают во внимание различное употребление слов в различных языковых играх. Независимо от того, идеалисты они или реалисты, философы понимают слова как имена сущностей. Они исходят из того, что если слово ни к чему не относится, то оно лишено значения. Но если они не могут указать что-то телесное или реальное, то придумывают «дух», «субстанцию» или «абсолют».
Витгенштейн подробно анализирует примеры употребления выражения «я знаю …», которые показывают, что за «знанием» не закреплено какого-то прочного значения. «Я знаю, что это стул» может сказать слепой. Но в устах зрячего это выражение звучит нелепо. В разных случаях употребления выражения «Я знаю. » речь идет о выражении согласия с собеседником, о его убеждении, о наличии доказательств. В аналитической философии после появления «Философских исследований» Витгенштейна проблема обоснования такого рода высказываний уже мыслится не как результат соотнесения идей и вещей, слов и объектов, правильность которого гарантируют эпистемологи, а как результат социальной практики и научения языку.
На то или иное использование, применение высказываний, на то, что значения отсылают не только к идеям или понятиям, но и к действиям, координатором которых выступает язык, указывает прагматика. Знаки употребляются и понимаются в определенном практическом контексте, в рамках социального жизненного мира. Они, конечно, отличаются от сигналов, вызывающих реакции непосредственно. Слова, которые мы слышим, могут восприниматься как команды, просьбы, советы, пожелания и т.п. Конечно, при этом они должны быть поняты. Стало быть, знаки проходят стадию понимания и поэтому они не свободны от ментальных переживаний. Но важно и то, что понимание связано не только с внутренним, но и с внешним планом деятельности. В противоположность феноменологии, аналитическая философия понимает “истинность” не как очевидность опыта сознания, а как достоверность правил языка, закрепленных институтами.
Если слова не получают силу от вещей или идей, если знаки не идут от бытия или Бога, то, может быть, высказывания воспринимаются в зависимости от авторитета говорящего человека? Действительно, одни и те же слова воспринимаются по-разному в зависимости от того, кто, где и когда их произносит. Кроме сообщений, констатации событий и познавательных суждений существует особый класс высказываний, которые одновременно выступают действиями, как, например, извинение, признание в любви, клятва, приказ и т.п. В каком случае эти высказывания вызывают доверие, насколько эффективными являются по отношению к ним стандартные критерии истинности? Эти вопросы имеют непосредственное практическое значение для участников коммуникации. Коль скоро существуют желания и влечения, страдания и удовольствия, то все это как-то выражается в языке в форме приказов и угроз, просьбы и мольбы. Он воздействует на сознание эмоциональным образом. Угрозы и приказы, обвинения и обещания отличаются от сообщений тем, что действуют на нас. От нас и от говорящего, а не от «объективного положения дел», зависит то, выполнятся или нет угрозы и обещания. Проблема в том, что их нельзя проверить по рецепту теории соответствия. То, что обещают, может и не случиться, а поверить обещанию нужно тогда, когда его произносят. Не только слушающий, но и говорящий не знает о том, исполнится ли обещание. Намерение, желание, целеустремленность не могут быть проверены независимо от переживающего эти состояния субъекта. Конечно, выражая их, говорящий сообщает, информирует о том, что он действительно переживает. Таким образом, вопрос о «значении» таких сообщений можно поставить как вопрос о соответствии используемых форм грамматических наклонений действительным переживаниям и намерениям говорящего. Если я обещаю или говорю истину, то критерием значения обещаний и сообщений как речевых актов является не соответствие внешнему положению дел, а соответствие моему намерению или состоянию уверенности. Проблематика значения речевых актов упирается в решение проблемы искренности говорящего. Как убедиться в том, что говорящий искренен? Нельзя ли ввести какой либо формальный индекс? С одной стороны, существует форма выражения искренности: «Истинно, говорю я Вам, что . «. С другой стороны, нет никаких конвенциональных правил для выражения искренности и тем более для как бы автоматической реализации ее как значения обещания и намерения.
Таким образом, ссылки на ментальные состояния в качестве диспозиций оказывается недостаточным. Говорящий не всегда может выполнить на практике свои намерения потому, что не обладает достаточными мужеством и терпением, или не может преодолеть сложившиеся условия имеющимися для достижения поставленных целей средствами. При каких условиях клятвы, обещания, осуждения действительно выражают соответствующие ментальные состояния говорящего, или, точнее, дают основания слушателям доверять говорящему, думать, что обещание является искренним? В силу трудностей с установлением значимости речевых актов на основе внутренних состояний и переживаний говорящего субъекта, на которые указывал еще Л. Витгенштейн в своей критике ментальных состояний, как значений непрестанно сопутствующих речи, вероятно, стоит пытаться искать основание их значения не в сознании, а в каких-то внешних инстанциях, стоящих за высказываниями
В «Порядке дискурса » Фуко предлагает следующую гипотезу: » В любом обществе производство дискурса одновременно контролируется, подвергается селекции, организуется и перераспределяется с помощью некоторого числа процедур, функция которых – нейтрализовать его властные полномочия и связанные с ним опасности, обуздать непредсказуемость его события, избежать его такой полновесной, такой угрожающей материальности.»[2] Если мы всмотримся в общество, то оно представляет собой разнообразные инстанции порядка, которые наблюдают друг за другом. Так и язык, упорядочивая вещи, желания, состояния он сам подлежит контролю. И первой является запрет. Не все можно говорить. Хотя язык – это автономная упорядоченная система, однако он следует разнообразным порядкам мира и может выражать нечто такое, что сегодня уже не нравится и поэтому подлежит запрету. Фуко выделяет три типа запретов: табу на объект (не обо всем можно говорить); ритуал обстоятельств (где и когда что говорить); исключительное право субъекта (кому и что можно говорить). Сегодня ограничению подлежат речи о сексе и о политике. И это тоже удивительно, так как, если эти объекты угрожают какой-то опасностью, то как раз о них и следует говорить чаще всего. Но связь вещей и дискурса состоит в том, что говорящий о них производит желание и одновременно, овладевая дискурсом, обретает власть над ним.
Другим способом ограничения является разделение и исключение. Наиболее ярко оно срабатывает в психиатрии, которая исключает определенного вида дискурс как безумный. Но почему он так квалифицировался – это не приходило в голову спрашивать. Действительно, безумцы были всегда, хотя несомненно, что наши современные сумасшедшие не похожи, например, на юродивых. Это различие проявляется не только в языке, но и в поведении. И если только понимать дискурс как истолкование всего, что существует и может восприниматься, то, конечно, можно сказать, что различение нормального и безумца имеет дискурсивный характер. Другое дело, что дискурсивные практики определения отличаются от становления как такового, где нормальные и безумцы представляют собой какую-то непрерывную игру природных сил, игру, в которой «нормальные» побеждают и подчиняют безумцев. Но природа (или общество) их все-таки производит. Э Фромм видел в безумии возмездием за пренебрежительное отношение к естественным законам жизни. Наоборот, Делез считал шизофреников чем-то вроде «генофонда», способствующего сохранению мира, в то время как «нормальные» люди планомерно ведут к его разрушениею.
Исследование истории развития дискурса обнаруживает поразительные вещи, выходящие за рамки собственно лингвистических актов, точнее, обнаруживающие удивительную и даже жутковатую связь теоретических различий и дефиниций с системой социальных действий, традиций и институтов. В частности, в работах, посвященных истории безумия, Фуко показал, что нынешнее отношение к безумцам – их изоляция и насильственное лечение связаны с борьбой раннебуржуазного общества за чистоту своих рядов. И хотя сегодня наше общество вроде бы более гуманно относится к своим безумцам, тем не менее, старые моральные и юридические норы укоренены в основание знания, с помощью которого врач надеется излечить больного.
В качестве третьей системы исключения Фуко рассматривает различение истинного и ложного. Это различение всегда имело привилегированный характер и отделялось от иных различений явно связанных с ограничением, притеснением и насилием. Словно для того, чтобы осознавать и соизмерять меру своего насилия человек пытался создать некий объективный масштаб. Право-справедливость и правда-истина всегда конституировались в качестве идеала, на основе которого оценивались реальные поступки людей. Но на каком основании право и истина претендуют на универсальность. Тот, кто их установил – это Бог, который знает и видит все, как оно есть, и не вовлечен в человеческие интересы, не подвержен человеческим желаниям. Как вообще случилось разделение истины и интереса? Может быть для того, чтобы конституировать интерес, и нужна истина?
Происхождение дискурса об истине связывается с ритуалами клятвы, прорицания, суда. Фуко считал истинным такой дискурс, который являлся речью сильных. Это дискурс правосудия и прорицания, перформативный речевой акт, который увлекает и заставляет действовать в соответствии с ним. Однако позже истина переместилась из акта высказывания в его смысл. Теперь интересуются не тем, что говорит дискурс, что он заставляет делать, а тем, что он означает, его отношением к референту. Это изменение Фуко и называет изменением воли к истине. Ее современную форму он связывает с 17 столетием, когда складывается ориентация на изучение объектов, доступных наблюдению, измерению, экспериментальному изучению, обобщению классификации и т.п. Это сопровождается специфическим требованием нейтральности познающего субъекта, который ищет и открывает, изрекает и обосновывает истину не для себя, а для всех.
После 17 столетия воля к истине прошла примерно три этапа. Сначала стремились скорее видеть, чем читать, скорее, проверять, чем комментировать. Однако за волей к интерпретации и комментированию пришла иная форма воли к знанию, которую Фуко характеризует как дисциплинарность. Наша воля к истине опирается на институциональную поддержку и институциональное распределение. Наука поддерживается целым рядом дисциплинарных практик, таких как педагогика, книгоиздательства, библиотеки, а главное научные учреждения. Произошла существенная деформация дискурса, все его формы тяготеют к обоснованию в форме знания. Сегодня приходится проводить тщательное критическое исследование на предмет того чтобы выяснить, насколько то или иное речевое действие оказывается близким познавательному действию. Эти критические исследования различных речевых практик, которые сегодня отождествляются с познавательными, Фуко определяет как необходимость обратить внимание на волю к истине.
Другим внутренним способом самоорганизации дискурса является институт авторства, который не сводится к конституированию понимающего и пишущего человека, а выступает как способ группировки дискурсов, как единство и источник их значения и связности. Фигура автора возникает сравнительно поздно. Ее появление Фуко связывает опять-таки с беспокоящим многообразием и случайностью дискурса и попыткой объединить всю эту сумятицу слов, называемых дискурсом. Среди разнообразных процедур контроля за дискурсом Фуко указывает на внутренние способы самоконтроля. Среди них он выделяет комментирование. Комментарий является очень эффективным способом справиться и с неприрученным прошлым и с неопределенным будущим. Всякое высказывание, так или иначе, сингулярно и спонтанно, и это подрывает основы наших утверждений. Поэтому мы вынуждены спасать себя комментариями. Благодаря размножению комментариев мы нейтрализуем саму историческую случайность потока становления дискурса.
Более эффективным, нежели комментарий, оказывается дисциплинарная организация знания. Если комментарий пытается нейтрализовать случайность так сказать задним числом, используя при этом повторяемость и тождественность, то оформление воли к истине как научной дисциплины предполагает заранее налагаемые на дискурс ограничения. Наука как дисциплина предполагает внутренние и внешние ограничения, определяющие как требования к познающему субъекту, так и требования рациональности, производимого знания. Дисциплина определяет область изучаемых объектов, а также корпус методологических и теоретических положений, которые признаются истинными и значимыми. Наличие профессиональных навыков, анонимных техник и исследовательских приемов — все это также определяет специфику дисциплинарного устройства знания. В отличие от авторства и комментария дисциплина методична и состоит в способности формулировать бесконечную цепь новых утверждений. Правда, они оказываются решениями неких заданных искусственных головоломок, а вовсе не подлинными открытиями чего-то принципиально нового. Но и эта критика дисциплины с точки зрения производства нового укладывается в современную стратегию порядка дискурса.
Одновременно с дисциплинарным подразделением науки складывается феномен научного сообщества. Это не просто совокупность говорящих на некоем дисциплинарном языке людей, достигших согласия относительно критериев рациональности. Научное сообщество — это феномен, складывающийся в определенном социальном и культурном пространстве. История термина «университет» обнаруживает борьбу за вольности и привилегии, которую вели преподаватели наряду с другими корпорациями. Сообщество ученых – это корпорация, коллективное тело, конституируемое магическими ритуалами посвящения, инициации и т.п. Ритуал определяет квалификацию, что подтверждается определенными знаками – дипломами, мантиями. В зависимости от нее определяется авторитет и распределяются высказывания, которые может изрекать тот или иной ученый. Так что и сегодня то привилегированное положение, которое современный ученый или писатель отстаивает перед лицом профанов, связано не столько с дискурсом истины, сколько с сохранением старых привилегий и прав на говорение и слушание. По мнению Фуко, любая система образования является политическим способом поддержания или изменения форм присвоения дискурсов — со всеми знаниями и силами, которые они за собой влекут.
В ответ на дисциплинарный порядок в рамках философии складываются некие альтернативные, но на деле нередко лишь укрепляющие эти стратегии разделения и подчинения дискурсы. Прежде всего, к ним Фуко относит темы трансцендентального субъекта и непосредственного опыта. Введение этих инстанций было призвано освободить дискурс от власти тех или иных исторических обстоятельств и интересов. Но на деле они лишь трансцендировали и мистифицировали порядок дискурса. Осознавая неэффективность узурпации истины философским дискурсом, Фуко предлагает соответственно 3 функциям подчинения подвергнуть сомнению нашу волю к истине, вернуть дискурсу характер события и лишить означающее его суверенитета.
Выполнение указанных задач опирается на некоторые методологические правила. К ним можно отнести принцип переворачивания: в том, в чем видят творческий источник познания и дискурса, нужно видеть инстанцию порядка, работу рассечения, прореживания дискурса. Далее это принцип дискретности, который отрицает существование за границами дискурса власти некоего подлинного бытия, забытого или вытесненного и которое следует вернуть, чтобы снять существующие деформации. Дискурс не гомогенен и его можно представить как многообразие прерывных, иногда перекрещивающихся, иногда индифферентных практик. Принцип специфичности, согласно которому дискурс понимается как насилие над вещами. Последнее, четвертое правило — правило внешнего, согласно которому не следует что-то искать за пределами дискурса, напротив, за исходную точку должен быть взят сам дискурс, его проявления и регулярность, его сериальный характер.
Герменевтика и теория коммуникации.
Герменевтика определяется как искусство или даже наука о понимании. Но что такое понимание? Всякий продукт труда, результат действия, высказывание и даже реальное положение дел могут быть проинтерпретированы, по меньшей мере, двояко: как доступное наблюдению событие и как значение, подлежащее пониманию. Мы либо говорим о том, что имеет или не имеет места, либо говорим что-нибудь кому-нибудь другому, так что последний понимает то, что говорится. Строго говоря, констатировать то или иное положение дел можно не вступая в коммуникацию. Теоретическое употребление языка предполагает отношение знаков и значений. Коммуникативное – включает, по меньшей мере, еще два отношения: сообщая о положении дел, имеющемся в мире, говорящий выражает свое мнение и налаживает коммуникацию с другим.
Попытка определить, что такое понимание неизменно наталкивается на препятствие. Как лбом в стену, мы упираемся в некоторые очевидности, которые сами себя удостоверяют, или в достоверности, которые хотя и общепризнанны, но недоказуемы. Парадоксально то, что в предельных случаях, мы не понимаем, почему мы понимаем. В отличие от исторической, юридической, религиозной, искусствоведческой и т.п. герменевтик, философская герменевтика обращает внимание на предпосылки понимания, образующие условия его возможности, совокупность которых обеспечивает то, что Гадамер называл предпониманием.
Поскольку в случае понимания не возникает проблем, постольку философскую герменевтику можно определить как науку о непонимании. Чаще всего с ним сталкиваются в ситуации перевода с одного языка на другой. Гадамер считает фигуру толмача парадигмальной и генеалогию понимания выводит из перевода. Подобная ситуация истолкования является универсальной при работе с любыми текстами и сообщениями. Гуманистические послания древности не всегда понятны для нас и требуют не только их осовременивания, но приобщения к истории нас самих. Этот аспект самоизменения в процессе понимания другого является настолько важным, что был сформулирован поздним Гадамером в форме универсального постулата, названного им как «добрая воля к пониманию». Включенность в герменевтику этики, способность диалога вовлекать другого и изменять себя на основе приобщения к раскрывающейся в разговоре сути дела – эти блестящие перспективы также нельзя воспринимать некритически. Деррида в дискуссии с Гадамером показал, что добрая воля к пониманию нередко оборачивается «доброй волей к власти».
Непонимание в этическом, этническом, национальном, гендерном и иных аспектах кажется безусловно отрицательным. Если в случае познания или усвоения традиции непонимание является плодотворным, так как заставляет обратить внимание на скрытые предпосылки понимания и, в частности, на тенденцию понять новое на основе старого, прошлое на основе настоящего, то непонимание другого в жизненной плоскости кажется настоящим бедствием, ибо приводит к конфликтам. Герменевтика имеет дело с различными отношениями между говорящими и слушающими, между языком и миром. Высказывания воспринимаются как выражение, во-первых, намерений говорящего, во-вторых, межличностного отношения, в третьих, объективного положения дел. Кроме того, она не может игнорировать и отношений данного высказывания к системе языка в целом. Когда говорящий высказывается в рамках социального контекста, он вступает в отношения не только с наличными положениями дел, но и собственными намерениями и ожиданиями, а также с нормами и правилами мира социального взаимодействия.
Тот, кто участвует в процессе коммуникации (выражая собственное намерение , передавая чужое мнение, давая обещание или отдавая приказ) – тот всегда принимает перформативную установку, в которой высказывание функционирует не только как сообщение, но и как речевое действие. Она допускает чередование позиций третьего лица (объективируяющая установка) второго лица (нормативная установка) и первого лица (экспрессивная установка). Если сравнить объективирующую установку ученых с перформативной установкой говорящих в контексте социального взаимодействия, то отсюда вытекают три важных последствия герменевтического образа действий:
Во-первых, интерпретатор отказывается от привилегированной позиции абсолютно знающего и вовлекается в обсуждение смысла и значения высказываний о положении дел.
Во-вторых, в перформативной установке интерпретатор ищет влияние контекста и выясняет, совпадают ли предпосылки и допущения говорящих и слушающих.
В-третьих, интерпретатор озабочен пониманием не только пропозиционального, но и более широкого знания, образующего смысл жизненного мира. Он является участником процесса социального взаимодействия и не конструирует, а принимает его нормы и предпосылки.
Возьмем процесс толкования некого передаваемого по традиции текста. Сначала интерпретатор будто бы понимает фразы, но затем убеждается, что это не так, ибо контекст интерпретации оказался неаутентичным. Так встает задача реконструкции тех предпосылок и оснований, исходя из которых текст может быть понят как по-своему рациональный. Ясно, что такого рода основания оцениваются с позиций того, что сам интерпретатор считает рациональным и моральным. Конечно, это не означает, что наши представления о рациональности являются окончательными. Напротив, в ходе сравнения с другими типами рациональности они подвергаются критической проверке. Интерпретатор, таким образом, должен брать на себя законодательные, исполнительные и одновременно критические функции. Интерпретаторы в силу вовлеченности в социальное взаимодействие хотя и перестают быть нейтральными наблюдателями, однако по той же самой причине получают возможность изнури обеспечить себе беспристрастную позицию.
«Коммуникативное действие» опирается на такие символические (языковые или не языковые) акты, при помощи которых субъект может понимать и контролировать действия окружающих его людей. Оно включает сообщение и переговоры: языковое сообщение достигает своей цели, если принимается другими членами языкового сообщества. При этом с точки зрения деятельностного подхода важно не столько содержание, сколько форма, благодаря которой осуществляется достижение консенсуса. Социологов понимание интересует настолько, насколько оно способствует кооперации действий.
Оправдано ли исследование социальной деятельности в терминах понимания? Очевидно, что социальный процесс не сводится только к пониманию, в своих целях он явно управляется экономическими и политическими интересами. Компетентные решения принимаются предпринимателями на основе экономических норм. Право и законы рыночного обмена образуют институциональные рамки стратегических действий предпринимателей. Однако эти ориентированные на экономический успех действия связаны с необходимостью понимания, ибо социальное действие оказывается одновременно коммуникативным. Теория коммуникативного действия видит свою задачу в соединении экономического и нравственно-исторического действия путем организации общественной критической рефлексии по поводу стратегических решений. Если в герменевтике понимание задается онтологически, то в социологии оно должно опираться на консенсус совместно живущих людей.
Коммуникация предполагает признание друг друга и поэтому не требует никаких внешних авторитетов. Однако поперек пути теории коммуникативного действия стоит радикальный скептик, который не желает вступать в диалог, так как знает, что это будет первым шагом на пути его поражения. Против него выдвинут весьма убедительный аргумент, согласно которому радикальный скептик должен добровольно покинуть сообщество нормальных людей. Можно добавить, что если он не сделает это добровольно, то сообщество вправе применить по отношению к нему дисциплинарные меры.
Поскольку философия – это, прежде всего, удивление, попытаемся разобраться в «естественности» понимания морали как системы интерсубъективных правил поведения, обеспечивающих координацию членов моральной общности. Признавая общие правила, автономные существа заботятся о собственном выживании и процветании. В чем же тогда состоит функция морали? Если она ограничивает поступки, направленные на достижение личного успеха, то очевидно, что такая запретительная мораль останется в основном на бумаге или, при попытке ее реализации, приведет к чему-то похожему на шариатское общество. Как известно, индивидуальная свобода выражается в праве иметь, высказывать и защищать собственные интересы. Если индивид нарушил своими действиями привычное течение жизни окружающих, а он это делает уже самим фактом появления на свет, то он может привести убедительные аргументы для доказательства того, что он не мог поступить иначе и этим снимает претензии окружающих. Они, таково главное убеждение представителей этики дискурса, должны получить убедительное обоснование. Что значит обоснованность моральных норм. Это понимается по разному. Нонкогнитисты считают, что в основе морали лежат чувства (эмотивизм) или выгода (эгоизм, утилитаризм, дециссионизм). Наоборот когнитивисты приписывают моральным нормам познавательный статус и понимают моральный акт не как чувство, а как суждение. Хабермас понимает мораль как специфическую языковую игру, которая выполняет функцию связи автономных индивидов на основе интерсубъективных правил и норм. Мораль служит снятию конфликтов на уровне действия и дискурса и, в отличие от насильственных форм признания, обладает убедительным когнитивным содержанием.
Для лучшего понимания как достоинств, так и недостатков «этики дискурса» ее следует сравнить с другими предложениями. Р. Рорти предпринял попытку спасти либеральный проект, дополнив его эстетическими практиками, которые обычно противопоставлялись этическим. Прежде всего, он переводит моральную проблему в плоскость языка и в этом случае различные моральные позиции оказываются различными способами описания мира. Нравственность понимается не как система общих принципов и не свод правил, а как родной язык. Именно в нем заложены все различия, которые мы относим во вне – к Богу или помещаем внутрь – в нашу добрую душу. «Мы можем сохранить термин «мораль», прекратив считать ее голосом божественной половины внутри нас, а вместо этого считать ее нашим собственным голосом, как членов сообщества, которые говорят на одном языке … Важность этого сдвига состоит в том, что уже невозможно спросить «Являемся ли мы нравственным обществом?» … Этот сдвиг соответствует обществу, рассматриваемому как группа эксцентричных людей, сотрудничающих ради взаимной защиты, а не как собрание родственных душ, объединенных общей целью».[3]
Различные моральные позиции равно недоказуемы и поэтому должны оцениваться критериями поэзии и литературы. Если наука и метафизика пытаются систематизировать жизнь, то искусство, напротив, раскрывает разрывы и даже пропасти бытия, оно стремится открыть новые формы существования и тем самым преодолеть старые различия. Это до конца никогда не удается, но при этом происходит смягчение противоречий. От этого в жизни становится меньше боли и страдания. Этический аспект эстетического описания раскрывается в том, что оно учит состраданию. Благодаря воображению один человек может поставить себя на место другого и это способно удержать его от причинения страдания. Этическое, таким образом, находит свое выражение не в моральной проповеди, а в искусстве.
В споре с Хабермасом, Рорти находит и точки соприкосновения «Свободную от принуждения коммуникацию» он расценивает как «новую хорошую формулировку традиционного либерального положения, что есть только один способ избежать непрерывной жестокости внутри социальных институтов: максимальное улучшение качества преподавания, максимализация свободы печати, возможности образования, возможности осуществлять влияние на политику и тому подобное»[4]. Под этим подпишутся все моральные философы. Вопрос только в том, как избежать злоупотреблений, которые наступают тот час же, как только государство ослабляет свой контроль. Очевидно, что надеяться на сочувствие к боли других людей, читающих художественную литературу, было бы неосмотрительно.
По мнению Ж. Дерриды, центральным понятием этики является справедливость. Однако она не является каким-то заданным, готовым эталоном, который прикладывается к тем или иным поступкам или событиям. Она не только идеал и императив, но и практика, протекающая в конкретных обстоятельствах и ведущая либо к эмансипации, либо к репрессивности. Прежде всего, вопрос о справедливости нуждается в деконструкции, ибо он, как правило, ставится в поле анонимных «естественных» допущений и различий субъективного и объективного. «Деконструировать» философию — это значит, по Деррида, продумать генеалогию ее концептов самым последовательным, самым вдумчивым образом, и в то же время выявить то, что эта история могла скрывать или воспрещать.[5]
Действительно, сегодня мы видим, что конфликты не могут быть решены простой ссылкой на Нагорную проповедь. Допустим, возникает конфликт врача и больного. Разбирая его этическая комиссия вынуждена учитывать, что врач получил образование в конкретном учебном заведении, он прописал больному лекарство, которое изготовлено фармацевтами. поместил больного в стационар, и если есть подозрение на инфекцию, в изолятор. При этом он ущемляет свободу человека, однако врач должен не только облегчать страдания больного, но и защищать общество. Отсюда приходится принимать различные инстанции справедливости и ответственности.
Кажется естественным говорить, рассуждать (судить) о праве. Но это означает господство языка над судом. Все субъекты должны его понимать, что бы судить на его основе. Отсюда предполагается консенсус жертв насилия и несправедливости. Этой жертвой и является человек как говорящее животное. Таким образом, разделение права и бесправия связано с антропологической проблематикой, например с разделением животного и человека. Субъектом права является человек (европеец) потому, что он может в принципе быть объектом насилия. Хотя стоит вопрос об охране животных, но их права понимаются и защищаются по-другому. Деконструкция, таким образом, — это приближение к границам, которые европейский человек (мужчина, женщина, ребенок) рассматривает как масштабы права и бесправия. Это приближение осуществляется под именем справедливости, которая сама выступает как нечто безмерное и неопределенное, но получает определенность как граница и масштаб, как такой ограничительный аппарат, который делает возможным культуру.
Деконструкция указывает на то, что ответственность относится к самому понятию ответственности, которое определяет оправдание наших собственных теоретических, практических, этических и политических решений. Эта ответственность не поддается определению посредством сети сложившихся понятий (собственность, правильность, воля, свобода, сознание, субъект, Я, личность и др.) Эталоном ответственности служит как раз критическое отношение к данным понятиям.
Таким образом, ответственность освобождается от абсолютных моральных норм и укореняется в мире реальных возможностей. Этот вывод многим покажется опасным, так как ведет к моральному релятивизму и тем самым к безответственности. Будучи выражением умонастроений леворадикальной интеллигенции, он, однако, является поверхностным и поспешным. Моральный дискурс сегодня под подозрением, так как не существует убедительной теории обоснования абсолютных ценностей. К этому добавляется интенсивный рост разного рода прикладных и профессиональных этик. На самом деле превращение ценностей в объект критической рефлексии означает, что общество нашло иные формы достижения единства, и сегодня оно достигается не моралью, а масс медиа.
[1] Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ в рамках развития проекта по созданию информационной системы «Макс Шелер и Россия», проект №08-03-12-137в. [2] Фуко М. Воля к истине. По ту сторону знания, власти и сексуальности. М.1996. С.51 [3] Рорти Р. Случайность, ирония, солидарность. Екатеринбург. 1995. С. 90 [5] Деррида Ж. Позиции. Киев. 1996. С. 14Философия языка
[править]Материал из Википедии — свободной энциклопедии
Филосо;фия языка; — раздел философии, предметом которого является изучение оснований и пределов зависимости познавательного процесса от языка.
Содержание [убрать]
1 Общие положения
2 История
3 Центральные проблемы
4 Термины
5 Литература
5.1 Основные источники
5.2 Комментаторская литература
6 Ссылки
[править]Общие положения
Философия языка — одно из наиболее влиятельных направлений современной западной философии, в центре внимания которого представление о языке как ключе к пониманию мышления и знания. Предшественниками философско-лингвистического направления были Аристотель (трактат «Категории»), И. Кант (разработка категорий рассудка), Ж. Ж. Руссо (идеи о происхождении письменности), Дж. Милль (вклад в теорию референции), В. Гумбольдт и другие.
Переход от философской классики к периоду философии языка связан с изменением объекта исследования: на место «идей» приходят лингвистические сущности — предложения и термины. Познающий субъект зачастую сдвигается на периферию познавательного процесса или вообще устраняется, и дискурс начинает рассматриваться как автономный.
В то же время так называемый «лингвистический поворот» характерен для чрезвычайно широкого спектра современных линий развития философии, в него попадают феноменология и герменевтика, структурализм и постструктурализм. Современная философия считает в принципе проблематичным отвлекаться от языкового аспекта философских проблем. Начиная со второй половины XX века, все основные разделы философии испытывают как минимум стилистическое влияние философско-лингвистических ходов мысли.
Таким образом, философия языка — это не просто отдельно взятое направление философских исследований (хотя возможны и более узкие определения, отождествляющие философию языка только с аналитической философией), но и особый стиль философского мышления, который связан с преимущественным интересом к вопросам о способах построения теорий и с изучением принципов упорядоченности средств выражения знаний.
[править]История
Философия языка берет свое начало в работах Платона и Аристотеля, в книгах средневековых авторов, логико-математических разработках Дж. Буля и Дж. Милля. Основные проблемы и понятия современной философии языка были сформулированы в трудах Г. Фреге, Дж. Мура и Б. Рассела, а также — в «Курсе общей лингвистики» Фердинанда де Соссюра.
Этапы становления философии языка:
80-е гг. XIX века — 30-е гг. XX века. Борьба с неогегельянством, обоснование философско-лингвистических методов анализа. Идея Л. Витгенштейна, развивавшего теории Б. Рассела, Дж. Мура, Г. Фреге и других авторов, о том, что философия — это процедура «логического прояснения мыслей», устранение псевдопроблемных ситуаций из процесса познания. Зарождение концепций логического позитивизма в Венском кружке (М. Шлик, О. Нейрат, Р. Карнап, Г. Хан, Ф. Вайсман, К. Гёдель, Г. Фейгль, а также сотрудничавшие с ними Г. Рейхенбах, Ф. Франк, А. Айер и др.), занимавшемся проблемами логического анализа науки. Попытки свести теоретические положения к некоторым базовым предложениям, эмпирическим по содержанию.
Начиная с конца 30-х гг. ХХ в. по 60-е гг. — поворот от логических моделей философско-лингвистического исследования к анализу повседневных языков («поздний» Л. Витгенштейн, Дж. Остин). Возникновение концепции «языковых игр» как правил, складывающихся в процессе человеческой деятельности и выражающих принципы жизни человека в целом. Развитие теории речевых актов Г. Райла, П. Стросона и других, которые полагали, что сама логика и структура языка базируются на некоторых культурологических предпосылках. Одно из важных мест в этот период занимает теория значения и референции (анализа онтологических, научных, этических, религиозных утверждений), которую разрабатывали С. Крипке, Д. Каплан, Х. Патнэм и другие и смысл которой заключен в том, что язык зависит от внешних, социальных феноменов, противостоящих внутренним явлениям (таким как мышление)
В период 70-х — 90-х гг. ХХ в. философия языка становится во многом психологически ориентированным знанием (работы Я. Хинтикки, Дж. Сёрла, Д. Даннета и др.). На первое место выходят философские проблемы сознания и философия психологии.
[править]Центральные проблемы
Основоположники и разработчики отдельных разделов
Готлоб Фреге, Фрэнк Пламптон Рамсей, Бертран Рассел, Сол Крипке, Ричард Монтегю — философы языка аналитической традиции, лежащей в области логического анализа
Людвиг Витгенштейн — создатель афоризма «смысл это использование»
Питер Фредерик Стросон — инициатор создания дескриптивной метафизики.
Эрнст Кассирер — теория языка как часть более общей теории символических форм
Фердинанд де Соссюр — основатель структурной лингвистики
Ноам Хомский и Джерри Фодор — синтаксический, вычислительный и знание-ориентированный подходы
Михаил Бахтин, Морис Бланшо, Поль де Ман, Джордж Стайнер — литераторы-теоретики, работы которых носили философский характер
Кит Доннеллан, Юрген Хабермас, Джон Лэнгшо Остин, Г. П. Грайс, Джон Сёрл — теоретики, ориентированные на проблемы применения языка
Мишель Фуко, Жак Деррида — авторы, осмыслявшие проблемы языка в рамках постструктурализма
Элен Сиксу, Юлия Кристева, Джудит Батлер — исследователи языка — феминистки
Валентин Волошинов, Росси-Ланди — теоретики языка — марксисты
Дональд Дэвидсон, Майкл Даммит — разработчики теории значения
Основные направления исследований
референция — представление, согласно которому значением или компонентом значения языкового выражения является тот предмет (или положение дел), на который это выражение указывает
смысл — идеальное содержание, идея, сущность, предназначение, конечная цель (ценность) языковых средств выражения и языка в целом
понимание — способность проникать в смысл частей языка и его целостной организации
интерпретация (от лат. interpretatio посредничество) — истолкование, разъяснение смысла (от этого отличают эстетическое измерение понятия «интерпретация» как творческого раскрытия какого-либо художественного произведения, определяющегося идейно-художественным замыслом и индивидуальными особенностями артиста)
функции языка — раскрытие зависимостей языка от других явлений (мышления, культуры и др.) и внутренние закономерные характеристики связности отдельных языковых единиц: слов, предложений, текстов (в данном случае понятие «функция» получает сугубо философскую интерпретацию, в рамках которой подразумевается наличие некоторого явления, зависящего от другого и изменяющегося по мере изменения такого явления; от этого отличается математическое понимание функции как закона, по которому каждому значению переменной величины (аргумента) ставится в соответствие некоторая определенная величина и (или) сама эта величина, а также биологическое значение функции как работы, производимой органом или организмом и социологическое значение, совпадающее с ролью какого-либо явления в рамках общественной жизни, либо обязанностью, кругом деятельности отдельных людей и социума в целом)
коммуникация — (от лат. communicatio) — акт общения, связь между двумя или более индивидами, основанные на взаимопонимании; сообщение информации одним лицом другому или ряду лиц; от этого отличают географическое понимание понятия «коммуникация» как формы связывания отдаленных райнов при помощи технических средств (почтовое сообщение, телеграф, телефон и др.)
перевод — основания, методы и смысл истолкования слов, предложений и текстов одного языка в эквивалентных единицах другого языка
соотношение истины, мысли и практики как сложного процесса, в рамках которого адекватное отображение в сознании воспринимающего всего существующего независимо от сознания (то есть объективно) сопоставляется с элементарными актами мышления и непосредственной деятельностью людей, в ходе которой люди преобразуют материальный мир и общество
семантика
теория значения
Общие вопросы
Каким образом предложения оказываются единым целым, и каков смысл отдельных частей предложений?
Что является природой смысла? Что такое смысл?
Что мы делаем с языком? Как мы используем его в социальной жизни? В чём цель языка?
Как язык соотносится с сознанием (как говорящего, так и интерпретирующего)?
Как язык соотносится с миром?
Эволюция проблематики
Важнейшие проблемы философии языка «раннего» периода
разграничение философско-лингвистического исследования структур мысли и психологического процесса мышления;
проведение границ между смыслом и значением языковых средств выражения (проблема смысла как такового);
идея значения как функции предложения;
вопрос о статусе повествовательного предложения.
Проблемы «поздней» философии языка
генезис языка из повседневных способов общения;
принципы и структура речевых актов (социокультурные предпосылки языка);
языковая природа сознания и вопросы возможности создания искусственного интеллекта.
Специальные разделы
синтаксис
прагматика
риторика
символическое взаимодействие
условия истинности
[править]Термины
Компоненты речи
идея
знак и фонема
интенциональность
речевой акт
говорящий («кодировщик») и интерпретатор («раскодировщик»)
тон
лингвистический контекст
лингвистическое сообщество
Существенные аспекты смысла
понятие
категория
множество
класс
тип и токен
род и вид
коннотация и денотация (интенция и экстенция)
утверждение и пропозиция
субъект и предикат
синоним и антоним
Вопросы референции
сущность
свойство
отношение
дейксис
Лингвистические явления
Demonstratives и Indexicals
Descriptions, особенно Definite descriptions
Имя собственное
предложение (Commandative, индикатив и перформатив)
[править]Литература
Бахтин, М. М. Эстетика словесного творчества. ; М., 1979. [1].
Барт, Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. ; М., 1989.
Витгенштейн, Л. Философские работы. ; М., 1994.
Гадамер, Х. Г. Истина и метод. ; М., 1988.
Гумбольдт, В. Избранные труды по языкознанию. ; М., 1984.
Дэвидсон, Д. Истина и значение // Новое в зарубежной лингвистике. ; М., 1986.
Делез, Ж. Логика смысла. ; М., 1995.
Куайн, У. В. О. Слово и объект // Новое в зарубежной лингвистике. ; М., 1986.
Лакан, Ж. Функция и поле речи языка в психоанализе. ; М., 1995.
Лотман, Ю. М. Лекции по структуральной поэтике // Ю. М. Лотман и тартусско-московская семиотическая школа. ; М., 1994.
Рикер, П. Конфликт интерпретаций. ; М., 1995.
Сепир, Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. ; М., 1993.
Хайдеггер, М. Язык. ; СПб., 1991.
Фреге, Г. Мысль // Логика. Философия. Язык. ; М., 1987.
Фуко, М. Что такое автор? Порядок дискурса // Воля к знанию. ; М., 1997.
[править]Комментаторская литература
Безлепкин, Н. И. Немецкий идеализм и русская философия языка.
Домбровский, Б. Т. Философия языка // Домбровский Б. Т. Львовско-варшавская философская школа (1895—1939).
Куликов, С. Б. Методологические возможности парадоксальных суждений // Тр. всерос. филос. семинара молодых ученых им. П. В. Копнина (сессия 1) ; Томск, 2002. ; С. 155—158
Куликов, С. Б., Колпакова, Л. В. К вопросу о значении языка в философском анализе науки // Мат-лы Международной конф. «Интеграционные процессы и проблемы междисциплинарного взаимодействия в современной науке» (16-17 ноября 2006 г.). ; Томск, 2006. ; С. 21-31.
Лебедев, М. В. Философия языка на фоне развития философии
Марков Б. В. Философия языка: Программа курса
Потебня, А. А. Слово и миф. ; М.,1989.
Реале, Дж., Антисери, Д. Глава двадцать седьмая. Философия языка // Реале Дж., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших дней. ; Т. 4.
Соболева, М. Е. Онтологические позиции внутри философии языка: Три взгляда на проблему // Рабочие тетради по компаративистике. Гуманитарные науки, философия и компаративистика. ; СПб., 2003. ; С. 87—92.
Топоров, В. Н. Миф. Образ. Ритуал. Символ. ; М., 1995.
Арутюнова Н. Д. Лингвистическая философия // Лингвистический энциклопедический словарь. — М.: СЭ, 1990.
Чесноков В. П. Философские проблемы языкознания // Лингвистический энциклопедический словарь. — М.: СЭ, 1990.
[править]Ссылки
Философия языка, философия сознания, философия науки на портале «Философия в России»
Федеральный образовательный портал «Социальные и гуманитарные науки». Раздел «Философия». Подраздел «Философия языка»
Русский язык: Философия языка. Статьи
Философия языка на World.ru
Новая философская энциклопедия
ФИЛОСОФИЯ ЯЗЫКА – исследовательская область философии, в которой не просто анализируется взаимосвязь мышления и языка, а выявляется конституирующая роль языка, слова и речи в различных формах дискурса, в познании и в структурах сознания и знания. Термин «философия языка» был предложен П.И.Житецким (1900), А.Марти (A.Marty, 1910), К.Фослером (К.Vossler, 1925), О.Функе (О.Funke, 1928), M.M.Бахтиным и В.Н.Волошиновым (1929).
Классическая философия тематизировала проблематику языка под двумя углами зрения: 1) объяснения генезиса языка, где были выдвинуты две альтернативные концепции – возникновение языка по природе (концепции, развивавшиеся от софистов и стоиков до Просвещения) и по конвенции (от греческих атомистов до Т.Гоббса и Ж.Ж.Руссо) и 2) взаимосвязь языка и мышления, при всем многообразии концепций, обсуждавших этот крут проблем, их объединяло то, что язык рассматривался как пластичный материал выражения мысли, которая трактовалась как безличная, объективно-идеальная структура однозначных значений. Язык для классической философии – зеркало рассудка (Д.Локк, Г.Г.Лейбниц). Конечно, опосредованным образом специфическая структура языка задавала и перспективу категориального расчленения, поскольку категории выявлялись (Аристотелем, Кантом, Тренделенбургом и др.) как типы связки в суждениях, отождествлялись с предложениями, а типы связки субъекта и предиката весьма различны в различных языках. Так, в иврите не существует прямого аналога слову «есть», поэтому «весь строй еврейской мысли связан с реалиями, отличными от понятий бытия, сущности, объекта, предикации, доказательства и т.д.» (Дворкин И. «Существование» в призме двух языков, «Таргум», вып. 1. М., 1990, с. 124), а вещь оказывается встречей двух воль, скрещением действия и отношения. Но все же трансцендентализм стремился освободить мышление от сопряженности с языком и ориентировал философию на постижение структур чистого мышления вне языковой реальности. Гердер, Гаман и В.Гумбольдт, подвергнув критике трансцендентальную философию, поняли язык как органон рассудка, как способ существования и функционирования ума. В.Гумбольдт задал принципиально новую перспективу исследования языка, который был понят им как «самодеятельное начало» (Гумбольдт В. Избр. труды по языкознанию. М., 1984, с. 49), не как мертвый продукт, а как созидающий процесс (там же, с. 69), не как продукт деятельности (Ergon), а как деятельность (Energeia). Статус языка после Гумбольдта в корне изменился – из пластичного материала выражения духа он стал постоянно возобновляющейся работой духа. Язык и образует тот мир, который лежит между миром внешних явлений и внутренним миром человека. И этот языковый мир не просто податливый материал для выражения мысли, он сам является энергичной активностью, задавая определенные диспозиции восприятию и мышлению, формируя установки и перспективы для усилий мысли. Несмотря на всю оригинальность лингвистической концепции Гумбольдта, она все же вплоть до 20 в. не оказала какого-либо существенного влияния ни на философию, ни на лингвистику. Философия по-прежнему стремилась очистить структуры знания и мышления от сопряженности с языком, повернуть в своей критической рефлексии от мышления, погруженного в неоправданные отождествления, в метафоры, в полисемичность, присущие естественному языку, к чистому мышлению в понятиях, имеющих объективное, надличностное и однозначное значение. Собственно классическую философию интересовал скорее всего мир идеальных значений, а язык представал либо как податливый материал выражения этого значения, либо как неадекватная форма выражения этого идеального значения, что присуще естественному языку, который должен быть критически проанализирован.
Ситуация принципиально изменилась в кон. 19 и нач. 20 в. Уже Ф.Ницше связал все заблуждения с языком, с гипостазированием и с онтологизацией слов-фикций. Немецкий идеализм он называл «метафизикой языка» (Sprachmetaphysik). ;.Маутнер, отождествив мышление и речь, выдвинул программу критики языка как источника антропоморфизации, фетишизма и метафоричности. В языкознании возникли концепции, которые не просто возвращались к идеям Гумбольдта, но и развивали их. Так, Г.Штейнталь выделил в языке 1) речь, 2) способность к языку, 3) материал языка. К.Бюлер, стремясь реализовать замыслы Гумбольдта, выдвинул ряд аксиом нового языкознания – 1) язык как органон, 2) знаковая природа языка, 3) анализ языка как речевого действия и речевого акта, как языкового произведения и языковой структуры, 4) язык как система из слов и предложений (Бюлер К. Теория языка. М., 1993, с. XIX–XXII). Неогумбольдтианство (Л.Вейсгербер, Г.Г.Шпет) раскрыло языковое понимание как миропонимание, поняло естественный язык как орган создания мысли и постижения мира и, обратившись к внутренней форме языка, рассмотрело образование форм духа благодаря языку и в языке. Одна из особенностей лингвистики 20 в. – соединение структурализма и семиотики. Основатель структурализма Ф.Соссюр провел различие между языком как структурой возможных и реальных норм и речью как совокупностью актов. Ч.Моррис предложил понять процесс семиозиса как процесс, совершающийся в трех измерениях: знак может быть осмыслен либо в своих взаимоотношениях с другими знаками или с совокупной знаковой системой, т.е. синтаксически, либо в своем отношении к предмету, который он обозначает, т.е. семантически, либо в отношении к говорящему, который использует те или иные знаки, т.е. прагматически.
Философия языка окончательно складывается в 20 в. Она осуществила лингвистический поворот, который по-разному понимался и по-разному реализовывался. Необходимость формирования новой исследовательской области обусловлена рядом причин. Прежде всего дифференциацией самого языкознания. К нач. 20 в. сформировался большой корпус научных дисциплин, исследующих жизнь языка в его различных модусах, аспектах и формах. Для языкознания важен был интегративный образ языка, который позволил бы найти способы категориального и методологического синтеза разнообразных лингвистических дисциплин и теорий, различным образом характеризующих язык. Философия языка и призвана была обеспечить интегративные функции в постоянно дифференцирующемся языкознании. Интегративный образ языка вряд ли можно было построить, поскольку разноречье в лингвистике зашло весьма далеко и ее предмет конструировался совершенно различными методологическими средствами – от использования методов естественных наук до методов вживания и понимания, выдвинутых в т.н. «науках о духе». Вторая причина формирования философии языка – лингвистический поворот в самой философии, который привел к тому, что язык был понят как та реальность, которая задает категориальное расчленение мира, как то бытие, которое не только обладает своей спецификой, но и формирует бытие знания и сознания. Онтология языка развертывалась в различных направлениях философии – от диалогической философии Ф.Эбнера, М.Бубера и M.M.Бахтина, где язык был понят как интерсубъективная реальность, формирующаяся в диалоге между Я и Ты, до концепции лингвистической относительности К.Сепира и Б.Л.Уорфа, в которой подчеркивалась зависимость всех наших знаний от языковых средств (Уорф Б. Наука и языкознание, (1940). – В кн.: Новое в лингвистике, вып. 1. М., 1960) и до фундаментальной онтологии М.Хайдеггера, где язык был понят как дом духа и человеческой экзистенции, а философия языка как выявление изначальных смыслов, содержащихся в языке. Онтологизм в понимании языка был характерен и для философии имени (А.Ф.Лосев, С.Булгаков, П.А.Флоренский), которая интерпретировала имя как реальность, как действенность, как фактор и познания, и самой действительности. Онтология языка стала одним из вариантов герменевтического подхода к языку, который нашел свое воплощение в этнометодологии Г.Гарфинкеля, этнографии речи и этносемантике (Д.Хаймз и др.).
Неопозитивизм, отталкиваясь от работ Г.Фреге, вначале стремился понять язык как средство общения и ориентировался на построение синтаксиса языка (Р.Карнап и др.), в котором задача логики и философии интерпретировалась как логический анализ языка и как языковая терапия (Б.Рассел, Дж.Айер). Эта линия, связанная с различением языка-объекта и метаязыка и с ориентацией на анализ структур языка науки, нашла продолжение в генеративной грамматике Н.Хомского. Л.Витгенштейн, который в «Логико-философском трактате» усматривал задачу философии в прояснении слов, позднее в «Философских исследованиях» выдвигает понятие «языковой игры» (см. Языковые игры), в котором подчеркивается, что значение слов обусловлено словоупотреблением, т.е. обращает внимание на прагматический характер языковых значений, а использование языка трактуется им как вид языковой активности. Интерес к прагматике языка характерен как для инструментализма и прагматизма (Д.Дьюи, К.И.Льюис, У.В.О.Куайн), так и для анализа обыденного языка (Д.Уиздом, Д.Райл, Д.Л.Остин, П.Ф.Стросон), где философия понимается как анализ употребления языка и как выявление смыслового богатства естественного языка. Если в 1950–60-е гг. господствовал структурализм и семиотический подход к языку как системе знаков, то в 70-е гг. и в самом языкознании, и в философии языка произошли существенные сдвига – в центре внимания оказались не только искусственные языки и их семантика, но и естественные языки, синтаксические аспекты языка анализировались в единстве с семантическими, а семантика была понята как экспликация истин и логического следствия (ср. с идеей Л.С.Выготского о смысловом синтаксисе внутренней речи). Это направление в философии языка нашло свое развитие в теории речевых актов, где языковые выражения были поняты не как предметы, а как действия (Д.Остин, Сёрл). Лингвистика в 70-е гг. обратилась к исследованию единиц более крупных, чем предложение (лингвистика текста, анализ дискурса), что существенно трансформировало и ее предмет, и методы. Предметом ее внимания стали уже не понятия с объективностью и однозначностью их значения, а концепты (см. Концепты), формирующиеся вербальным мышлением в актах речи, практического употребления языка, в различных формах концептуализации людьми мира (концептуальный анализ А.Вежбицкой, Н.Д.Арутюновой, приведший к формированию программы семантики культуры). Поворот лингвистики к риторике и философии к неориторике, начатый А.А.Ричардсом в «Философии риторики» (The philosophy of rethoric. Oxf., 1936) позволил не только выявить новые аспекты функционирования языка (письменность и речь, структура диалога, речь и язык, речевая коммуникация), но и показать связь принципов логики с процедурами речевой аргументации, расширить область значений до универсального континуума смыслов, выражающихся в концептах, в системе общих топосов (мест), обратить внимание на специфические процедуры как понимания текста, так и достижения взаимопонимания и консенсуса. Анализ речевого дискурса привел к построению нарратологии и различных концепций рассказа и устной речи, к осознанию эвристической функции метафор (М.Фосс, М.Хессе, П.Рикер), связи языка и стиля (Г.Винокур, Д.Лайонз). Тем самым предмет и языкознания, и философии языка существенно расширился к концу 20 в. – предметом их изучения стал не просто язык как активность мышления, но и речь, речевая коммуникация и все формы использования языка, понятые как способы действия, формирующие континуум смыслов, обладающих полисемичностью и омонимией, не редуцируемых к однозначным и идеально-объективным значениям и предполагающих в качестве способов своего выражения фигуры речи, метафоры и тропы. Наряду с логическим анализом языка в философии языка развиваются концепции герменевтической интерпретации языка (Г.Г.Гадамер и П.Рикер), трансцендентальная прагматика К.О.Апеля, теория коммуникативного действия Ю.Хабермаса, структурный психоанализ Ж.Лакана, которые делают предметом своего исследования речевые высказывания, языковые коммуникации, прагматику и семантику языка.
Литература:
1. Житецкий П.И. Гумбольдт в истории философского языкознания. – «Вопр. философии и психологии», 1900, кн. 1;
2. Волошинов В.Н. Марксизм и философия языка. М. – Л., 1929;
3. Козлова М.С. Философия и язык. М., 1972;
4. Смирнова Е.Д. Формализованные языки и проблемы логической семантики. М., 1982;
5. Постовалова В.И. Язык как деятельность. Опыт интерпретации концепции В.Гумбольдта. М., 1982;
6. Жоль К.К. Мысль, слово, метафора. Проблемы семантики в философском освещении. Киев, 1984;
7. Донских О.А. Происхождение языка как философская проблема. Новосибирск, 1984;
8. Философия. Логика. Язык. М., 1987;
9. Язык и когнитивная деятельность. М., 1989;
10. Язык и структура знания. М., 1990;
11. Руденко Д.И. Имя в парадигме «философии языка». Харьков, 1990;
12. Жоль К.К. Язык как практическое сознание. Киев, 1990;
13. Петров М.К. Язык, знак, культура. М., 1991;
14. Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993;
15. Бибихин В.В. Язык философии. М., 1993;
16. Витгенштейн Л. Философские работы. М., 1994;
17. Философия языка: в границах и вне границ, вып. 1–2. Харьков, 1993–95;
18. Логический анализ языка: истина и истинность в культуре и языке. М., 1995;
19. Язык и наука конца 20 века. М., 1995;
20. Вежбицкая А. Язык, познание, культура. М., 1996;
21. Она же. Семантические универсалии и описание языков. М., 1999;
22. Неретина С.С. Тропы и концепты. М., 1999;
23. Marty А. Zur Sprachphilosophie. В., 1910;
24. Vossler К. Gesammelte Aufs;tze zur Sprachphilosophie. В., 1925;
25. Funke О. Studien zur Geschichte der Sprachphilosophie. В., 1928;
26. Vendler Z. Linguistic in philosophy. Ithaca, 1967;
27. Cook D.J. Language in the Philosophy of Hegel. Mouton, 1973;
28. Moravcsik J. Understanding Language. – A Study of Theories of Language in Linguistics and in Philosophy. Mouton, 1975;
29. Kutschera F. Philosophy of Language. Dordrecht, 1975;
30. Cunningham S. Language and the Phenomenological Reductions of E.Husserl. The Hague, 1976;
31. Vierzbicka A. Semantics, culture and cognition. N. Y., 1992.
А.П.Огурцов
Дж. Реале, Д. Антисери “Западная философия от истоков до наших дней”, т. 4
Глава двадцать седьмая ФИЛОСОФИЯ ЯЗЫКА
1. АНАЛИТИЧЕСКОЕ ДВИЖЕНИЕ В КЕМБРИДЖЕ И ОКСФОРДЕ
1.1. Аналитическая философия в Кембридже
Философия языка развивалась в двух центрах — Кембридже и Оксфорде, поэтому ее и называют “кембридж-оксфордской философией”. Она развивалась скорее как движение, а не школа. Среди аналитиков были не только англичане, поэтому трудно говорить об унитарном корпусе идей и достижений. Объединяет их своего рода “ремесло”, ментальность, тип анализа, показывающий, как функционирует “язык”, на котором мы читаем мир, — в этом и есть фамильное сходство кембридж-оксфордской философии.
Имена Б. Рассела, Дж. Мура и Л. Витгенштейна украсили школу Кембриджа. Мур, отказавшись от идеализма, выступил в защиту здравого смысла («Принцип этики», 1903; «В защиту здравого смысла», 1925). Он стоял у истоков интуиционизма, согласно которому идея “блага” неопределима. Тщательно анализируя солипсистские утверждения (типа “время нереально”, “внешний мир не существует”), Мур немало способствовал утверждению позиций аналитической философии.
Последователь Мура на кембриджской кафедре — Витгенштейн. Его “вторая” философия концентрируется на “принципе использования” языка и теории языковых игр. Он призывал: “Не ищите смысла, ищите способ употребления”. Язык, показал он, есть комплекс лингвистических игр, связанных одна с другой самыми различными способами. Задача философии состоит в описании функций, приписываемых словам, комплекса правил той или иной игры, за которыми всегда стоят реальные человеческие потребности. Понимание правил может избавить от “ментальных судорог”, производимых подстановкой, когда, играя в одну игру, мы применяем правила другой. Это все равно как если бы при игре в шахматы использовать приемы регби. Философия — сражение против языковой зашоренности интеллекта.
Несмотря на разницу в подходах, Рассел, Джонсон, Броуд, Рамсей едины в том, что философия — это аналитическое прояснение языка и, стало быть, мышления. Неслучайно журнал, появившийся в 1933 г., назывался “Analysis”. Его главный редактор Дункан-Джонс (G. Duncan-Jones), вместе со своими сотрудниками — Л. Стеббингом (L. Stebbing), Ч. Мэйсом (С.А. Масе), Г. Райлом (G. Ryle), пытался противопоставить спекулятивным метафизическим абстракциям точные философские дефиниции, проясняющие известные факты.
В рамках этой программы-макcимум возник еще один вопрос: каков предмет анализа — фраза, пропозиция, понятие, слово? Какова процедура анализа и на основе каких критериев оценивать результаты? Так последователи Витгенштейна подвергли анализу само понятие “анализа”.
Один из самых известных кембриджских философов Дж. Уисдом (Wisdom, р. 1904) интересовался проблемами искусства, религии, человеческих отношений. С иронией и юмором он описал в своих очерках впечатляющие авантюры метафизики, показав, впрочем, невозможность возвращения назад. Метафизика — это парадоксальная попытка говорить о том, о чем нельзя говорить. В метафизических высказываниях очевидны лингвистические проколы. Парадоксы (по отношению к нормальным лингвистическим стандартам) — наподобие тезисов солипсизма, принципа верификации — выполняют функцию пробоин в крепостной стене нашего ментального аппарата. Открывая новые горизонты, они ставят новые проблемы, те, в свою очередь, генерируют другие. Философ не может не быть творцом: “Он тот, который много видел и ничего не забывает. И видит любую вещь как в первый раз. Открытия принадлежат не только Христофору Колумбу и Пастеру, но и Достоевскому, Толстому и Фрейду”. Уисдом добавляет: “Художники, наиболее ценимые нами, не просто рассказывают выдуманные истории. Пруст, Мане, Брейгель, Ботичелли и Вермеер показывают реальность. Хотя бы на мгновение они умеют подарить радость без тревоги, покой без скуки”.
Говоря о Кембридже, нельзя не упомянуть также Дж. Пола (G.А. Paul), М. Лазеровица (М. Lazerowitz) и Н. Малколма (N. Malcolm). Сложно дать им общую характеристику, но если необходимо определить направление, то следует сказать, что на их взгляд философский анализ подобен терапии. Мур утверждал, что многих философских конфузов можно было бы избежать, если сначала проанализировать вопросы, ответы на которые рождают такие затруднения. Для Витгенштейна проблемы (как болезни) решаются, если распутать языковые узлы нашего мозга. По Уисдому, к философским тупикам следует относиться так, как к аналогичным ситуациям относятся в психоанализе: лечение — это диагноз, а диагноз — полное описание симптомов
1.1. Аналитическая философия в Кембридже
После 1951 г. мы наблюдаем интенсивный рост философских исследований в Оксфорде. Около пятнадцати лет ведущую роль на интеллектуальной сцене играли Гилберт Райл (G. Ryle, 1900-1976) и Джон Лэнгшоу Остин (J.L. Austin, 1911-1960). Знаток Платона и Аристотеля, Райл прошел через увлечение Гуссерлем и неопозитивизмом. В 1931 г. он опубликовал статью “Утверждения, систематически вводящие в заблуждение”, где дал описание фраз, «грамматическая форма которых не соответствует логической структуре фактов», что и дает начало антиномиям и паралогизмам.
В «Категориях» (1937) Райл утверждает, что задача философа состоит в превентивной корректировке логических ошибок, так называемых “категориальных ошибок”, по причине которых одно понятие входит в сферу категории, к которой заведомо не принадлежит, хотя и сходно по грамматической форме. В очерке “Философские аргументации” (1947) он показал, что логическая структура собственно философского типа аргументации воспроизводит reductio ad absurdum (сведение к абсурду). Другая известная работа Райла, «Дух как поведение» (1949), анализирует логический потенциал понятий. Он стремился устранить категориальную ошибку, которая породила дуалистический картезианский миф о душе и теле.
Пристальным интересом к обыденному языку отмечены исследования Остина. Он работает в горячей, философски нагруженной не обычных словоупотреблений (ощущения, ответственность и т.п.), где гамма существующих выражений отвечает на разнообразные запросы, в свете которых сверхпростые философские дихотомии распадаются. В книге “Обыденный язык” мы находим десять выражений разной степени ответственности. Философы должны принимать их в расчет. Анализ лингвистических единиц показывает, что мы не столько говорим о вещах, сколько их лепим. В работе “Как сделать вещи словами” (1965) Остин показал отличие индикативных (констатирующих) заявлений от перформативных (исполнительных). Скажем, предложения типа: «Завтра я еду в Пизу» — могут быть истинными или ложными, предложения же типа: “Обещаю тебе, что. ”, “Объявляю открытой демонстрацию” — удачными или неудачными. Однако представляется, фраза: “Завтра я еду в Пизу” — совпадает с другой: “Я гарантирую тебе, даю честное слово, что завтра поеду в Пизу”. Используя слова в определенной грамматике, изучая словарь, Остин вводит понятие “локутивный акт”.
С другой стороны, Остин говорит и об “иллокутивных” силах и действиях (вопрос, молитва, информация, команда и т.д.). Говоря о чем-то, мы всегда формуем некую “прелокутивную” (предсказанную) ситуацию и провоцируем определенные эффекты: убеждаем,
изумляем, сообщаем, обманываем, запутываем и т.д. “Обыденный язык — не последнее слово, это принципиальная линия, где нужны обобщения, усовершенствования, преодоления. Заметим, это первое слово. Мы берем в расчет не только слова, но и реальность, где они проговариваются. Мы заостряем наше восприятие феноменов путем уточнения терминов” (Остин, “Защита для оправданий”, 1956).
Среди оксфордских ученых известны такие, как П.Ф. Стросон (Р.F. Strawson), А. Айер (A.J. Ayer), С. Хэмпшир (S. Нampshire), Г. Харт (Н.L.А. Нart), С. Тулмин (S.Е. Тоulmin), Р. Хеар (R.М. Наrе), И. Берлин (I. Веrlin), Д. Пирс (D. Реаrs), А. Монтефиоре (А. Моntefiore), П. Ноуэлл-Смит (Р. Nowell-Smith), Дж. Уорнок (G.J. Warnock). Обладая разными интересами, они продолжили изучение обыденного языка в духе оксфордской школы. Хэмпшир в книгах “Мышление и поступок” (1960) и “Свобода индивида” (1965), отвергнув идею о том, что знание о механизмах функционирования человеческого сознания ограничивает свободу действий, пришел к противоположному выводу об обратной зависимости свободы от осознания ментальных процессов.
Питер Стросон (р. 1919), один из лидеров оксфордской философии, поставил перед собой две взаимодополняющие задачи: первая — выявить контактные и контрастные точки между языковым поведением и символами некой логической системы; вторая — прояснить, хотя бы в первом приближении, природу формальной логики. Под дескриптивной метафизикой (“Индивидуалии. Очерк по дескриптивной метафизике”) он понимает систему основных понятий, на базе которых мы читаем мир. Книга “Индивидуалии” имеет две части. Первая устанавливает центральную позицию материальных тел и личностей. Среди партикулярных сущих вторая часть книги устанавливает и объясняет связь между идеей частного вообще и идеей объекта, к которому отсылает, или логического субъекта.
Понятие личности, по Стросону, слишком примитивно: расхожий его смысл игнорирует картезианский оттенок сознания как сугубо частного состояния. Поэтому как предикаты, описывающие состояния сознания, так и предикаты, приписываемые телесным характеристикам, применимы к любому индивиду этого типа. Несложно увидеть в дескриптивной метафизике кантианские элементы и намерение применить теорию априоризма к языковой сфере. Хэмпшир в этом отношении очень близок к Стросону. “За всеми частными грамматиками различных языков стоит основа одной грамматики, в которой отражаются универсальные аспекты человеческого опыта. Для философов наиболее важная задача — как проникнуть в эту самую глубинную грамматику”, — писал Хэмпшир, комментируя “новый поворот к Канту”.
Тем не менее А. Айер, автор классического неопозитивистского трактата “Язык, истина и логика” (1936), не согласен с Хэмпширом, ибо возрождение кантианского подхода чревато риском провалиться В априористскую антропологию. Проблемы современности остаются нерешенными из-за непонимания языковых рамок мышления.
Позицию лингвистического конвенционализма мы находим у Вайсмана, ученика и помощника Шлика. Во “Введении в математическое мышление” (1936), отвергая тезис Витгенштейна о логическом основании математики, Вайсман заявляет: “Математика ни на чем не основана”. “Мы можем описать арифметику, показав ее правила, но не обосновать ее. Последняя основа будет постулатом. Все, что содержит аспект обоснования, уже в каком-то смысле ложно, с этим нельзя согласиться”.
Идея конвенционализма присутствует и в очерке “Верифицируемость”, где Вайсман утверждает, что опыт ничего не доказывает и не опровергает, скорее он “говорит за”, “говорит против”, “громче”, “подкрепляя” или “ослабляя”. В незавершенной серии статей “Апаlytic-Synthetiс”, опубликованных в “Аnalysis” (1949-1952), Вайсман высмеивает аналитиков обыденного языка, стремящихся установить правила” и “корректность”. Корректности, говорит он, ищут те, кому нечего сказать. Границы, разделяющие типы пропозиций, надуманны и неуместны. За философией он закрепляет терапевтическую функцию, кроме того, ее задача — снять металлические решетки, парализующие язык и его творческие импульсы.
“Не будем путать слабительное с пищей, — пишет Вайсман.— Пока философия не умерла от недоедания, философ должен о чем-нибудь говорить”. Так какова же цель философии? “Показать мухе выход из бутылки, и еще. из уважения умолчу о том, что хотел сказать. Что же такое философия? Философия это. видение. Для нее характерно буравить склеротический панцирь, образуемый традицией и конвенциями, и разбивать оковы, сооруженные предшественниками, — так только и можно увидеть вещи по-новому”.
2. АНАЛИТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ И ОБЫДЕННЫЙ ЯЗЫК
В отличие от Венского кружка, оксфорд-кембриджское движение не распалось, напротив, укрепилось за счет специализации: появилась философия языка религии и метафизики, этики и
эстетики, историографии, политики. Незамедлительно посыпались обвинения, что, увлекшись обыденным языком, философы-аналитики сделали из него культ, замкнулись в мире слов, потеряли интерес к реальности.
Следует сказать, что обвинения били мимо цели, поскольку: 1. Неверно, что внимание к обыденному языку означало пренебрежение к техническим языкам, все лингвистические страты философы-аналитики считали подлежащими исследованию; 2. Фактические проблемы оставались в центре, ибо именно понимание того, как функционирует язык, дает углубленное понимание реальности; 3. Здравый смысл и повседневный язык не были для аналитиков панацеей и последним словом философии. В лингвистической терапевтической практике от них, пожалуй, только отталкивались; 4. Аналитик изучает дискурсы, где термины и выражения, играя, отдаляются от изначального языка, рождая помимо правил новые смыслы, которые со временем образуют зависшие в пустоте лингвистические единицы. Задача исследователя — показать, как, когда и по каким правилам выражения обыденного языка переместились в другие языковые контексты; 5. Не содержа в себе ничего абсолютного, не будучи панацеей’ от всех философских недугов, обыденный язык все же важный объект исследования в силу своего богатства, в нем зашифрованы память и опыт человечества; 6. Анализ обыденного языка, проведенный в целях создания логико-лингвистической карты, сближается с тем, что Стросон называл дескриптивной метафизикой, составляющей весомый вклад в этнолингвистику, о необходимости которой говорили Б. Л. Уорф (В. L. Whorf) и Э. Сепир (Е. Sapir); 7. Мур не говорил о неприкосновенности обыденного языка, он защищал истину (решительно недоказуемую) здравого смысла, язык которого, несомненно, подлежит совершенствованию; 8. “Второй” Витгенштейн говорил: “Ordinary language is all righte” (“С обыденным языком все в порядке”), а задача философии, стало быть, исследовать язык как он есть; 9. Но язык вообще есть, по мнению Райла, употребление обыденного языка и обычное использование языка, поэтому рядом с анализом повседневного языка (когда мы не используем технические языки) есть анализ привычных, т. е. технических, употреблений языка; 10. Остин утверждал, что обыденный язык следует анализировать в философски напряженных зонах (как, например, язык ответственных решений), ибо в них заключены тонкие различия. По мнению Остина, изучение обыденного языка есть только первое, а не последнее слово в философии. Устойчивая сохраняемость говорит о небесполезности присутствия в языке обыденных выражений.
3. АНАЛИТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ И МЕТАФИЗИКА
Философы Венского кружка не только изгнали повседневный язык из сферы теоретического интереса. Метафизические, религиозные, этические, эстетические вопросы были объявлены лишенными смысла как неверифицируемые. Впрочем, принцип верифицируемости подвергся суровой критике, ибо: 1) он оказался самопротиворечивым; 2) в качестве последней судебной инстанции он показал себя криптометафизическим; 3) зараженный финитизмом и индуктивизмом, он оказался не в состоянии объяснить всеобщие законы эмпирических наук. Так, с одной стороны, критически был выдвинут принцип фальсифицируемости Поппера (как критерий демаркации, а не значения, на что претендовал принцип верификации). С другой стороны, Витгенштейн предложил принцип использования.
Так неопозитивистская атмосфера страха перед метафизикой постепенно развеялась. Стало ясно, что метафизические утверждения нетавтологичны и нефальсифицируемы, и все же они не лишены смысла. Они, кроме того, используются, и именно эти функции надлежит не осуждать, а уточнять. Этим занялась аналитическая философия метафизики. Вот ее выводы:
1. Абсурдно утверждать, что метафизика есть нонсенс. 2. “Ментальные судороги” случаются, когда мы начинаем строить иллюзии, что метафизика — такая же информативная наука, как все прочие эмпирические. 3. Метафизика как видение, “new way of seeing”, позволяет лишь увидеть особым образом целый универсум как в первое утро рождения. “Ты открыл новый способ понимания вещей, — писал Витгенштейн в «Исследованиях», — как если бы нашел новый прием рисования, новый ритм, новый род песен”. 4. Метафизика есть видение и потому парадокс. Ее “истина” состоит в “ложности”. Ее заявления часто подобны подземным толчкам в нашем лингвистико-концептуальном истеблишменте. Метафизика — противоядие от ментального склероза. 5. Метафизические функции можно найти в морали, политике, психологии, религии. 6. Метафизика — приглашение посмотреть на мир по-новому, поэтому она часто либо герметична, либо по-детски наивна. 7. Метафизика часто генерирует научные гипотезы. Проблемы, научно неразрешимые, ставятся много раз: “То, что начиналось как метафизика, кет кончиться как наука”, ибо, отмечает Стросон, систематическая философская реконструкция понятий и языковых форм иногда обнаруживает применение в далекой от философии области. “Большую часть метафизических систем, — писал по этому поводу Поппер, — можно переформулировать так, что они станут проблемами
научного метода”. Метафизика, следовательно, может возвещать рассвет науки. Ньютона, возможно, не было бы без Декарта, а социологии — без Маркса. 8. Если метафизика — “видение”, способ организации мира идей, при помощи которых мы читаем мир, то в таком случае весьма полезное занятие — попытаться проникнуть в глубинную грамматику, чтобы найти предпосылки нашего мышления и опыта. Это и есть дескриптивная метафизика Стросона. 9. Метафизика не собрание пропозиций, замкнутых на вечность, ее нельзя искать в чучельной мастерской. Это динамически развивающийся организм, рождающийся, размножающийся и умирающий. 10. Нефальсифицируемые метафизические системы не ложны и не истинны, они часто взаимно конвертируемы. Давая неожиданную перспективу, они заставляют взглянуть на мир по-иному.
4. АНАЛИТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ И ЯЗЫК ЭТИКИ
Проблемы этики не очень интересовали неопозитивистов. Карнап, Мизес, Рейхенбах и Айер были строгими эмотивистами: ценности суть выражения чувств. Позицию социального гедонизма защищал М. Шлик в «Вопросах этики» (1930), а В. Крафт в “Основах научной теории ценностей” (1937) предвосхитил некоторые из результатов аналитических исследований. Чарльз Моррис назвал этическую проблематику “оценивающе-стимулирующим дискурсом”. В работе “Знаки, язык и поведением (1946) мы читаем, что “этот дискурс оценивает поступки в плане предпочтения (или осуждения) с точки зрения определенной группы, что и признается моральным качеством”. Эмотивистом был и Рассел, по мнению которого ценности не имеют ничего общего с познанием.
Об этике нельзя говорить на языке науки, утверждал Витгенштейн в “Трактате”. Этику демонстрируют и удостоверяют как наличие существующую форму жизни. Именно это важно для нас: делать этические утверждения — значит “кидаться на языковые ограждения”. Но это столкновение вытекает из “потребности человеческой души, которую лично я не могу не уважать и никогда не позволил бы другим высмеивать ее”, — писал Витгенштейн в “В лекции по этике” (1934). Напомним, что смысл “Трактата” — этический.
В Кембридже и Оксфорде анализ этико-юридического языка стал едва ли не самой распространенной практикой. Библиография этого профиля работ необозрима, но можно все же говорить о наличии
трех фундаментальных моментов метаэтической рефлексии: интуиционизм, эмотивизм и прескриптивизм.
Дж. Мур и его последователи Г. Причард (Н.А. Рrichard) и В.Д. Росс (W.D. Ross) — самые известные представители интуиционизма. “Я утверждаю, — писал Мур, — что «хорошее» — такое же простое понятие, как, например, «желтое». И как нет надобности объяснять, что такое «желтое» тому, кто уже не знает, что такое «желтое», так же нет возможности объяснить, что такое «хорошее»”. Благо воспринимают интуитивно. С другой стороны, вопрос касается того, что же мы должны делать? “Более чем вероятно, что следует способствовать уже установленному обычаю, даже если речь идет о дурном обычае”. Нам неизвестны все возможные эффекты в будущем поступков альтернативного плана, поэтому, по Муру, не следует пренебрегать общепринятым как полезным и практикуемым.
Взгляд на ценности как свойства самих вещей Мур называет натуралистическим заблуждением. Но, лишенные объективного аспекта, они становятся неуловимыми, попадая в пустоту, поскольку интуиционизм решительно выводит этику в иную плоскость, нежели наука. Чтобы избежать этих недостатков, Ч. Стивенсон в книге “Этика, и язык” (1944) предлагает прояснить смысл этических терминов “благо”, “правильно”, “справедливо”, “должно” и т. п., а затем указать общие методы для проверки этических суждений. Выяснилось, что этические термины — носители двойного смысла: дескриптивного и эмотивного. Ответ того, кто слушает, и стимул того, кто говорит, находятся в сфере эмоций. С другой стороны, дескриптивный смысл заключается в намерении дать знание.
Ясно поэтому, что и несогласие в этике также нагружено двойным смыслом: “несогласием верований и несовпадением установок поведения”. “Лучшая осведомленность может сгладить несогласие установок, но все же источником споров остаются несовпадения верований, часто сложной природы. Моральные суждения принимают роль рекомендаций в плане одобрения или неодобрения… Проблемы этики отличаются от научных именно присутствием поведенческого несогласия, сообщающего верованиям особую печать и порядок во всем отличный”. Эмотивизм Стивенсона, как видим, в своей артикулированности вещь куда более серьезная, чем иконоборчество ранних неопозитивистов. Достаточно упомянуть его тончайший анализ убеждающих дефиниций.
Все же нельзя не сказать, что во множестве проанализированных этических ситуаций и рафинированных оттенков эмотивизму не удалось
избежать противоречий. Если, например, верно, что моральные суждения — инструменты социального контроля и модификации поведения, то выясняется, что эмотивизму не удалось указать отличительную характеристику морального дискурса. Ведь и объявления, и телевизионная пропаганда, и политические дебаты, обладая эффектом промывки мозгов, меняют наше поведение. Наконец, совсем не обязательно, что цель морального дискурса — всегда только изменять поведение.
Эти недостатки эмотивизма попытался преодолеть Р.М. Хеар (R.М. Наrе) в работе “Язык морали” (1952). Нормы суть предписания. Предписания сходны с описаниями в части фрастики (от греч. рhrazo — указывать), поскольку говорят “нечто, кому-то”. Отличие между ними заключается в части неустики (от греч. neuo — кивать, обещать), поскольку кому-то дают приказ. Это различие фрастики и неустики дает возможность, с одной стороны, говорить о бессмыслице, когда касаются некоторых норм (“Раскрась в зеленый Абсолют!”), с другой стороны, развивать логику морального дискурса на основе двух правил: 1) никакое индикативное заключение нельзя вывести из набора посылок, если оно не дедуцировано надлежащим образом из простых индикативных суждений; 2) никакое императивное заключение нельзя дедуцировать из набора посылок, не содержащих хотя бы одного императива.
Второе правило — еще одна формулировка закона Юма: нет перехода от бытия к долженствованию или, иначе, от описаний к предписаниям, к правилам поведения. Простые императивы отличаются от моральных норм в силу своей обобщаемости. Например, императив “Выйди!” не подразумевает, что я в другой, возможно аналогичной ситуации не мог бы сказать: “Не выходи!” Но суждение: “Ты должен вернуть деньги” — несет, по Хеару, эффект обобщения: если я обязую тебя в суждении, в твоем особом случае, значит, я обязую всех — включая, что важно, себя самого — в подобных обстоятельствах действовать определенным образом.
5. АНАЛИТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ И ЯЗЫК ПОЛИТИКИ
В тесной связи с моральным дискурсом развивался анализ политического языка: значение терминов политических теорий, критика тоталитарных концепций и мнимо рационалистических обоснований. Не имея особой нужды оспаривать марксизм, оксфордские философы дискутировали политические проблемы в духе их демистификации.
В 1938 г. в журнале “Анализ” появились две статьи о ленинской теории диалектики Дж. Пола (О.А. Раul) и М. Макдональд
(М. МасDоnald), где классические вопросы политики рассматривались в логико-лингвистическом ключе. Работа была продолжена Пламенацом (J.Р. Рlamenatz, «Согласие, свобода и политическое обязательство», 1938), Бенном и Петерсом (Веnn и Реters, “Социальные принципы и демократическое государство”, 1959). Теория демократии и власти проанализирована в работах Уолхейма и Даля (Wollheim и А.А. Dahl. Политические абстракции типа “государство” и “суверенитет” в терминах конкретных межперсональных отношений влияния и контроля проанализированы Лассуэллом и Капланом (Lasswell и Карlan) в книге “Власть и обществом. Очерки “Свобода и равенство” Кэррит (Е.F. Саrrit) и “Два понятия свободы” И. Берлина (I. Веlin) вошли в антологию аналитической философии политики, изданной в 1967 г. Оxford University Press.
Редактор антологии Квинтон (Quinton) убежден, что первая задача аналитической философии состоит в разведении двух основных типов политического дискурса: фактуальных суждений политологии и оценочных суждений идеологии. Анализу подлежат все концепты политического дискурса, как то: государство, правительство, законы, суверенитет, обязательство, право, демократия, равенство, свобода, власть, идеология. В Италии эту линию поддержали Н. Боббио, Скарпелли и др.
В любом случае очевидно влияние на этот тип анализа особой Некультурной и историко-социальной традиции Великобритании. Не успел менталитет эмпирического типа войти в контакт с континентальной мыслью, как стали накаляться ожесточенные споры: сначала Поппер и Адорно, затем Хабермас и Альберт столкнулись по поводу категории “тотальности” и “диалектики”. Эти понятия гегелевской и Марксовой теорий оказались далекими от эмпирической традиции таких философов, как Юм, Локк и Стюарт Милль.
6. АНАЛИТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ И ИСТОРИОГРАФИЯ
Отрицая познавательную и теоретическую ценность любой философии истории, как трансцендентистского, так и имманентистского плана, неопозитивисты (Нейрат, Цильзель и фон Мизес) трактовали социологию как эмпирическую науку, объект которой — наблюдаемое поведение человеческих групп, а историю как набор фактов, образующих лабораторию социологии, экономики, лингвистики и т.д. Социолог, следовательно, “потребляет законы” в целях объяснения. Эту точку зрения развивали К. Поппер, К.Г. Гемпель и Э. Нагель.
“Законы имеют функции, во всем подобные историографии и эмпирическому естествознанию, — писал Гемпель в книге «Мотивы и охватывающие” законы в историческом объяснении» (1942). — Они составляют незаменимый инструмент историографического исследования”. Аналогичную позицию занял Нагель в “Вопросах логики исторического анализам (1952): “Историк должен оснастить себя широким ассортиментом законов, заимствованных у естественных или социальных наук. В момент, когда историк пожелает быть чем-то большим, чем простым хроникером прошлого, для объяснения фактов и их последствий он должен принять законы каузальной зависимости, как предполагается, обоснованные”.
Похожие идеи мы находим у Дж. Пассмора (J. Раssmore) и П. Гардинера (Р. Gardiner) в ставшем уже классическим исследовании “Природа исторического объяснения” (1957). Отталкиваясь от некоторых посылок Райла, Гардинер намеренно отходит от модели Поппера-Гемпеля, ибо эта модель не дает адекватного объяснения в диспозициональных терминах.
Более решительным критиком модели покрывающих законов был М. Оукшотг (М. Оаkeshott), писавший, что она не учитывает уникальную неповторимость исторических фактов. “Стоит посмотреть на исторические факты как на примеры общих законов, и история остается в стороне от нас”. “Историк, — вторит ему Намье (L.В. Nаmier), — скорее художник, чем фотоаппарат, воспроизводящий все без разбора. История необходимым образом субъективна и индивидуальна, ибо обусловлена заинтересованным видением историка”. Ч. Берд (Ch. Веаrd) отметил: “Любая написанная история. есть селекция и приспособление фактов. Акт выбора, убеждение и интерпретация выражают ценности и делают очевидными памятные факты”. С другой стороны, М. Скривин (М. Scriven) отметил, что закон, чтобы иметь экспликативную силу в историческом объяснении, не обязательно должен быть всеобщим, достаточно быть “почти общим”. Н. Решер и О. Гелмер (N. Rescher и Olaf Helmer) обратили внимание на то, что в историографии функционируют “ограниченные обобщения”, поэтому у социологии могут быть законы только регионального значения, т.е. законы, действующие в определенных местах и в отдельные моменты истории.
Гэлли (W.B. Gallie) показал, что историческое объяснение по характеру sui generis, поскольку есть объяснение генетическое (а не функциональное), и потому не сводимо к номологической модели Поппера. Теория эмпатии, которую в свое время защищали Дильтей и Коллингвуд, постепенно шла на убыль. Историки, заметил И. Берлин, вольно или невольно вынуждены употреблять такие термины, как “победа”, “измена”, “прогресс”, “порядок”, “меньшие художники”, “крупные скульпторы”, т.е. сугубо валютативные термины.
Проблема объективности истории дискутировалась и в работах Дрея (W. Drау), показавшего неприемлемость так называемой “соvering law theory” (“теории покрывающих законов”).
Все же, как кажется, линия Поппер-Гемпель-Гардинер устояла. Несложно показать, что генетическое объяснение — это цепочка помологических дедуктивных объяснений, где каждое кольцо цепляется за следующее. Гемпель в “Логике функционального анализа” доказал, что и функциональное объяснение редуцируемо к номологическому. Фрагментарность, проявляющаяся в выборе точки зрения на событие, не подвергает риску объективность трактовки, ведь и физик связан особой перспективой видения (со всеми своими инструментами измерения физик вряд ли сможет сказать, сколько стоит стол, за которым он работает).
Теоретики эмпатии, считал Поппер, не умеют отделить психологический процесс от методологического доказательства. Психологический процесс в чувствовании ведет к формулировке гипотезы, но затем гипотеза принимается не потому, что некто пережил ее с большей или меньшей интенсивностью, а в силу того, что она подтверждена документами.
Историк использует оценочные термины, но это не означает, считает Нагель, что он делает это бессознательно и что он не может использовать дескриптивные термины. Несложно понять и то, что “почти универсальные” обобщения могут, в свою очередь, вести к более высоким законам неограниченного значения (психологии, Социологии, биологии). Аргумент невоспроизводимости исторического дискурса, по его мнению, не срабатывает. Ведь и каждый больной уникален, но это не мешает врачу всякий раз применять законы биологии и химии, чтобы его вылечить. Кроме того, если речь идет о неповторимости во времени, то и все факты естествознания тоже неповторимы. Если же неповторимость означает невоспроизводимость, то и это типично не только для человеческой истории, но и для геологии, и для сейсмологии. Но никто не отрицает их объективности.
Заметим, что результаты дискуссий вокруг языка историографии, позже, в Германии например, повлияли на направление герменевтических исследований.
источник