«Матери сиротеют, дети их покидают. Ты мой ребенок, мама. Брошенный мой ребенок. » (С) А.Вознесенский.
Ночью ветви старого сада стучат в окно. Скрипят страдальчески полуотвалившиеся ставни. Шорохи, потрескивания, постукивания наполняют обветшавший дом. Кажется, этот дом-ветеран, словно состарившийся человек, тоже не спит долгими осенними ночами, вздыхая устало, подставляя свои изъеденные временем стены-бока холодному пронзительному ветру. Иногда с черных клубящихся туч срывается дождь. И тогда тонкий, еле слышный звон, наполняет старый дом: сквозь дырявую крышу прорываются редкие капли и стучат о тазики и миски, подставленные под прорехи. Дин! Дон! Дин-дон!
Любовь Андреевна слушает, как звенит дождь, как скрипят за окнами старые деревья, и думает, думает. Их обоих — и ее, и старый дом — мучает бессонница. И не разобраться уже: то ли она не спит, печалясь о доме, то ли дом не спит, сочувствуя ей.За долгую жизнь, что прожили они вместе, Любовь Андреевна привыкла думать о доме как о живом, родном существе.
Осенние ночи долги, стариковский сон короток, и Любовь Андреевна вспоминает, перебирает день за днем, год за годом свою жизнь. За то время, что она живет одна, Любовь Андреевна привыкла думать вслух. Так ей легче, так ей кажется, что у нее есть собеседник. Что она не одинока.
— А ты помнишь, как Витя привел меня сюда в первый раз? — негромко спрашивает Любовь Андреевна. Старый дом сочувственно скрипит ставнями. — Помнишь. Он все боялся, что если я узнаю про детей, то не пойду за него замуж. Представляешь? А я так его любила, что будь их у него даже пятеро, а не двое — все равно бы пошла. Я их как увидела, так сразу и поняла — мои дети! Стоят такие маленькие, такие испуганные, а у Ирочки шнурок развязался. У Лешеньки коленки сбитые. — Любовь Андреевна, закашлявшись, молчит. Молчит и дом. — Нет, нет, — опять заговорила Любовь Андреевна, — ты ничего не думай, они хорошие, они меня любят, только времени у них нет. Ты же сам знаешь, какая нынче жизнь колготная. Ирочка с мужем разошлась. У Леши квартиры нет.. Ты их осуждаешь? — Любовь Андреевна замолкает и словно прислушивается. Дин-дон! Звенят капельки дождя. — Осуждаешь, — вздыхает Любовь Андреевна, — а зря, я сама с ними жить не хочу, я сама! Ну, не к Леше же мне идти, их же четверо в одной комнате. А у Ирочки разведенный муж в квартире. Куда мне идти? — Любовь Андреевна замолкает, и в доме устанавливается хрупкая тишина, нарушаемая тоненьким звеньканьем капель и мышиной возней на кухне.
— Опять же Леша машину в сарай ставит, а уйду я — кто за машиной присматривать будет? — Любовь Андреевна с трудом приподнимается, спускает с кровати больные распухшие ноги, отыскивает в темноте на ощупь палку и, осторожно опираясь на нее, встает. Надо вылить воду из миски, что на кухне, небось, уже полная. Она медленно бредет на кухню, выливает воду и возвращается. Снова скрипят кроватные пружины. Устроившись поудобнее, Любовь Андреевна продолжает прерванный разговор:
— Давно бы я тебя бросила, старая развалина, да некуда мне от тебя деться. Что, не нравится? — старый дом обиженно кряхтит. — А ты слушай. Стена завалилась? Завалилась. Крышу в спальне пришлось бревном подпирать. Пришлось? Пришлось!
Любовь Андреевна , нащупав на стуле у кровати флакон с корвалолом, наливает лекарство в рюмку, разводит его водой, выпивает, несколько минут молчит. А потом тихо говорит:
— Витя рано помер, — старый дом скорбно молчит, только ветки сирени скребут по стеклу да звякнула чем-то на кухне мышь, — вдвоем оно бы и ничего, вдвоем-то.
Старый дом согласно поскрипывает ставнями.
— А я ведь совсем обезножела. Пол бы надо помыть да шторки на окнах простирнуть, а не могу. Вчера вот и докторша тоже не удержалась, попрекнула, мол, дочь могла бы хотя бы пол помыть. Что они понимают? Дочь и так, как белка в колесе, весь день. Когда ей там полы у меня мыть! Что ж я, не мать, не понимаю что ли? — Любовь Андреевна сокрушенно вздыхает и продолжает. — Или я снохе нужна? — Любовь Андреевна тихо смеется. — Да Бог с ними, лишь бы жили хорошо! Лишь бы все у них ладно было! Вон, Лешенька говорит, что участок мой, раз он в центре города, продать можно за два миллиона. Ты, говорит, мать — миллионерша.
Любовь Андреевна снова тихо засмеялась:
— Ты, говорит, мать терпи, мы землю-то потом продадим. Только когда потом-то? Не понятно. Ну, да Леша знает, что делать. Он всегда такой разумный был, такой сообразительный. Он меня первый мамой назвал, а Ирочка-то позже. Она постарше была. И сейчас такой внимательный. Как за машиной придет, обязательно в окно стукнет: «Мать, ты там жива?» Сыночек!
Любовь Андреевна поворачивается лицом к стене и замолкает. Проходит час, другой. Сонными хриплыми голосами перекликнулись петухи у соседей, и опять наступила тишина.
Ты спишь? А мне что-то не спится. Я вот все думаю, может, я чего в жизни своей не так сделала? А? — старый дом настороженно молчит. — Может, я чего-то в этой жизни не поняла? Как же это мы с тобой так быстро состарились-то? И что с тобой станется, развалюшечка ты моя, когда я умру? Кто ж тебя доглядывать-то будет? — старый дом тихо вздыхает. — Снесут ведь, а землю продадут. За два миллиона. И некуда нам с Витечкой будет прийти на Пасху, все упокойники по домам разойдутся, а нам с Витечкой куда? И памяти о нас не останется. Как же ты без нас будешь? — всхлипывает Любовь Андреевна. — Как же мы без тебя будем? За что же ты меня так наказываешь, Господи? — причитает она уже в голос. — Зачем же ты оставил меня одну? В чем же я перед тобой провинилась? — старый дом съеживается и затихает, и только дождь, не переставая, поет свою монотонную песню: дин-дон, дин-дон.
Под утро серый рассвет незаметно входит в дом, но Любовь Андреевна не торопится вставать. Ей некуда спешить. Никто не ждет ее. Никто в целом свете. Выросшим детям за своими проблемами некогда вспомнить о матери. Выросшим внукам — тем более. Хозяйства у Любови Андреевны нет. Стара она хозяйство держать. Так что по утрам теперь ее будят чужие петухи. Надо было бы встать да протопить печь. Осенние утренники сырые, промозглые. Но угля нет. Кончился, а ходить, хлопотать, выписывать новый — нет сил. Поэтому потуже натянув вязаную шапку на седые свалявшиеся волосы, она поплотнее закутывается в ватное одеяло, натягивает сверху старенькое пальто и, прикрыв глаза, ждет, когда в мутное окошко стукнет сын и весело спросит: «Мать, ты там жива?»
источник
Сделать ее заметнее в лентах пользователей или получить ПРОМО-позицию, чтобы вашу статью прочитали тысячи человек.
- Стандартное промо
- 3 000 промо-показов 49 KР
- 5 000 промо-показов 65 KР
- 30 000 промо-показов 299 KР
- Выделить фоном 49 KР
- Золотое промо
- 1 час промо-показов 5 ЗР
- 2 часa промо-показов 10 ЗР
- 3 часa промо-показов 15 ЗР
- 4 часa промо-показов 20 ЗР
Статистика по промо-позициям отражена в платежах.
Поделитесь вашей статьей с друзьями через социальные сети.
Получите континентальные рубли,
пригласив своих друзей на Конт.
«Матери сиротеют, дети их покидают. Ты мой ребенок, мама. Брошенный мой ребенок. » (С) А.Вознесенский.
Ночью ветви старого сада стучат в окно. Скрипят страдальчески полуотвалившиеся ставни. Шорохи, потрескивания, постукивания наполняют обветшавший дом. Кажется, этот дом-ветеран, словно состарившийся человек, тоже не спит долгими осенними ночами, вздыхая устало, подставляя свои изъеденные временем стены-бока холодному пронзительному ветру. Иногда с черных клубящихся туч срывается дождь. И тогда тонкий, еле слышный звон, наполняет старый дом: сквозь дырявую крышу прорываются редкие капли и стучат о тазики и миски, подставленные под прорехи. Дин! Дон! Дин-дон!
Любовь Андреевна слушает, как звенит дождь, как скрипят за окнами старые деревья, и думает, думает. Их обоих — и ее, и старый дом — мучает бессонница. И не разобраться уже: то ли она не спит, печалясь о доме, то ли дом не спит, сочувствуя ей.За долгую жизнь, что прожили они вместе, Любовь Андреевна привыкла думать о доме как о живом, родном существе.
Осенние ночи долги, стариковский сон короток, и Любовь Андреевна вспоминает, перебирает день за днем, год за годом свою жизнь. За то время, что она живет одна, Любовь Андреевна привыкла думать вслух. Так ей легче, так ей кажется, что у нее есть собеседник. Что она не одинока.
— А ты помнишь, как Витя привел меня сюда в первый раз? — негромко спрашивает Любовь Андреевна. Старый дом сочувственно скрипит ставнями. — Помнишь. Он все боялся, что если я узнаю про детей, то не пойду за него замуж. Представляешь? А я так его любила, что будь их у него даже пятеро, а не двое — все равно бы пошла. Я их как увидела, так сразу и поняла — мои дети! Стоят такие маленькие, такие испуганные, а у Ирочки шнурок развязался. У Лешеньки коленки сбитые. — Любовь Андреевна, закашлявшись, молчит. Молчит и дом. — Нет, нет, — опять заговорила Любовь Андреевна, — ты ничего не думай, они хорошие, они меня любят, только времени у них нет. Ты же сам знаешь, какая нынче жизнь колготная. Ирочка с мужем разошлась. У Леши квартиры нет.. Ты их осуждаешь? — Любовь Андреевна замолкает и словно прислушивается. Дин-дон! Звенят капельки дождя. — Осуждаешь, — вздыхает Любовь Андреевна, — а зря, я сама с ними жить не хочу, я сама! Ну, не к Леше же мне идти, их же четверо в одной комнате. А у Ирочки разведенный муж в квартире. Куда мне идти? — Любовь Андреевна замолкает, и в доме устанавливается хрупкая тишина, нарушаемая тоненьким звеньканьем капель и мышиной возней на кухне.
— Опять же Леша машину в сарай ставит, а уйду я — кто за машиной присматривать будет? — Любовь Андреевна с трудом приподнимается, спускает с кровати больные распухшие ноги, отыскивает в темноте на ощупь палку и, осторожно опираясь на нее, встает. Надо вылить воду из миски, что на кухне, небось, уже полная. Она медленно бредет на кухню, выливает воду и возвращается. Снова скрипят кроватные пружины. Устроившись поудобнее, Любовь Андреевна продолжает прерванный разговор:
— Давно бы я тебя бросила, старая развалина, да некуда мне от тебя деться. Что, не нравится? — старый дом обиженно кряхтит. — А ты слушай. Стена завалилась? Завалилась. Крышу в спальне пришлось бревном подпирать. Пришлось? Пришлось!
Любовь Андреевна , нащупав на стуле у кровати флакон с корвалолом, наливает лекарство в рюмку, разводит его водой, выпивает, несколько минут молчит. А потом тихо говорит:
— Витя рано помер, — старый дом скорбно молчит, только ветки сирени скребут по стеклу да звякнула чем-то на кухне мышь, — вдвоем оно бы и ничего, вдвоем-то.
Старый дом согласно поскрипывает ставнями.
— А я ведь совсем обезножела. Пол бы надо помыть да шторки на окнах простирнуть, а не могу. Вчера вот и докторша тоже не удержалась, попрекнула, мол, дочь могла бы хотя бы пол помыть. Что они понимают? Дочь и так, как белка в колесе, весь день. Когда ей там полы у меня мыть! Что ж я, не мать, не понимаю что ли? — Любовь Андреевна сокрушенно вздыхает и продолжает. — Или я снохе нужна? — Любовь Андреевна тихо смеется. — Да Бог с ними, лишь бы жили хорошо! Лишь бы все у них ладно было! Вон, Лешенька говорит, что участок мой, раз он в центре города, продать можно за два миллиона. Ты, говорит, мать — миллионерша.
Любовь Андреевна снова тихо засмеялась:
— Ты, говорит, мать терпи, мы землю-то потом продадим. Только когда потом-то? Не понятно. Ну, да Леша знает, что делать. Он всегда такой разумный был, такой сообразительный. Он меня первый мамой назвал, а Ирочка-то позже. Она постарше была. И сейчас такой внимательный. Как за машиной придет, обязательно в окно стукнет: «Мать, ты там жива?» Сыночек!
Любовь Андреевна поворачивается лицом к стене и замолкает. Проходит час, другой. Сонными хриплыми голосами перекликнулись петухи у соседей, и опять наступила тишина.
Ты спишь? А мне что-то не спится. Я вот все думаю, может, я чего в жизни своей не так сделала? А? — старый дом настороженно молчит. — Может, я чего-то в этой жизни не поняла? Как же это мы с тобой так быстро состарились-то? И что с тобой станется, развалюшечка ты моя, когда я умру? Кто ж тебя доглядывать-то будет? — старый дом тихо вздыхает. — Снесут ведь, а землю продадут. За два миллиона. И некуда нам с Витечкой будет прийти на Пасху, все упокойники по домам разойдутся, а нам с Витечкой куда? И памяти о нас не останется. Как же ты без нас будешь? — всхлипывает Любовь Андреевна. — Как же мы без тебя будем? За что же ты меня так наказываешь, Господи? — причитает она уже в голос. — Зачем же ты оставил меня одну? В чем же я перед тобой провинилась? — старый дом съеживается и затихает, и только дождь, не переставая, поет свою монотонную песню: дин-дон, дин-дон.
Под утро серый рассвет незаметно входит в дом, но Любовь Андреевна не торопится вставать. Ей некуда спешить. Никто не ждет ее. Никто в целом свете. Выросшим детям за своими проблемами некогда вспомнить о матери. Выросшим внукам — тем более. Хозяйства у Любови Андреевны нет. Стара она хозяйство держать. Так что по утрам теперь ее будят чужие петухи. Надо было бы встать да протопить печь. Осенние утренники сырые, промозглые. Но угля нет. Кончился, а ходить, хлопотать, выписывать новый — нет сил. Поэтому потуже натянув вязаную шапку на седые свалявшиеся волосы, она поплотнее закутывается в ватное одеяло, натягивает сверху старенькое пальто и, прикрыв глаза, ждет, когда в мутное окошко стукнет сын и весело спросит: «Мать, ты там жива?»
источник
Когда другого способа не остаётся
«Родители — это святое», «На родителей не обижаются», «Хватит винить родителей в своих бедах». В нашей культуре родителям словно выдаётся индульгенция на любые действия, хотя они, как и все остальные, тоже ошибаются и вполне могут причинить ребёнку серьёзную боль. Так, иногда людям проще разорвать отношения, чем постоянно возвращаться к старым травмам. Мы расспросили героинь, которые больше не общаются с родителями, о том, что к этому привело.
Сколько себя помню, мама с папой никогда не жили мирно. Папа пил, мама упрекала его во всех бедах. Говорила, что он потерял к ней интерес, жалела себя. Отец, в свою очередь, винил её в том, что не сумел реализовать свои амбиции и открыть бизнес. Они часто дрались — примерно раз в неделю к нам домой приезжала полиция. При этом иногда у меня возникало ощущение, что для них всё это какая-то игра. Как будто они жили этими конфликтами, ссорами. Ни на что другое они не обращали внимания.
Понятно, что с ними обоими у меня были не особо близкие отношения. Но с папой было особенно трудно. Он был властным человеком и всегда стремился показать, что он тут главный. Говорил: «Скажи, что любишь меня, и я куплю тебе кофточку». Ещё часто повторял: «Ты никогда не станешь умнее своего отца».
При этом я всегда тянулась к нему и хотела что-то доказать. Мы жили в селе, и он часто поручал мне тяжёлую работу, которая была не под силу подростку, тем более девушке. Но я изо всех сил старалась её выполнить, даже с риском для здоровья — так, чтобы он увидел, что я чего-то стою. Помню, как-то он сказал мне раскидать скошенную траву по полю. Было лето, жара. Все сидели по домам и спасались от солнца, а я маялась под палящими лучами. В итоге соседка не смогла смотреть, как я мучаюсь, и пошла к папе заступаться за меня.
Но несмотря ни на что я продолжала помогать родителям, хотела порадовать их, помочь чем-то. После школы я поступила в институт и уехала в город. Я стала хорошо учиться, после первого семестра получила повышенную стипендию и купила большой пакет хороших продуктов. С ним я поехала к родителям отмечать Рождество. Я думала, им будет приятно. Но папа почему-то воспринял мой подарок как унижение. Он стал обзывать меня ссыкухой. Кричал: «Ты что, думаешь, ты лучше меня?» Продукты он закинул в топку, а меня выгнал на улицу. Мама вышла следом за мной, я спросила: «Ты за меня заступишься?» Не помню, что она ответила — помню только, что помогать мне она не стала. Развернулась и ушла в дом к отцу.
Мне было семнадцать лет, и в канун Рождества я осталась без ночлега. Пришлось идти на вокзал и отправляться к бабушке. Она жила в другом городе, я ехала с несколькими пересадками и добралась только к утру. С тех пор наши отношения уже не были прежними — мы стали друг другу чужими людьми. После учёбы я не вернулась жить к маме с папой, а общаемся мы только эпизодически.
До сих пор примерно раз в год я, повинуясь внутреннему порыву, пытаюсь встретиться и поговорить с отцом. Но каждый раз это заканчивается конфликтом. Он говорит мне, что я неправильно себя веду, что должна быть благодарна родителям, обеспечивать их. А во время прошлой нашей встречи заявил мне, что я должна вновь сойтись со своим бывшим мужем. Я стала объяснять, что это невозможно и наши отношения закончились. Отец сказал: «Тогда иди на ***». Я встала и ушла.
Я знаю, не стоит зависеть от своего прошлого, винить родителей во всех бедах. Я строю собственную жизнь, и у меня всё хорошо. В ту ночь, когда папа выставил меня на улицу, я поняла, что теперь я взрослый человек и могу сама выбирать, что делать. Но иногда эта история всё-таки тревожит меня. Я не могу полностью простить родителей и отпустить эту ситуацию. В то же время я понимаю, что они становятся старше, однажды им понадобится моя помощь и присутствие. Возможно, мне будет тяжело снова начать с ними общаться.
Я — мамина дочь от первого брака. Я не помню, как мы жили с моим отцом и как родители расстались. Помню только, что после этого мама уехала и стала жить в другом месте, а я осталась с бабушкой. Я постоянно просила: «Поехали к маме». В детском саду на утренниках и спектаклях, если она сидела в зале, я пыталась встретиться с ней глазами. Надеялась, что мама увидит, какая я хорошая и красивая, улыбнётся мне. С детства мне казалось, что я мешаю маме, но думала, что смогу что-то исправить, если буду «хорошей девочкой» и она сможет мной гордиться.
Позже мы с бабушкой переехали к маме. Выяснилось, что за это время в её жизни появился другой мужчина и стал её мужем. Мне предложили называть его папой. Моя мечта исполнилась — мы снова жили вместе. Но всё было не так уж радужно — мама часто бывала недовольна. В такие дни она смотрела как будто сквозь меня, презрительно молчала. А однажды сказала: «Всё! За твоё поведение я отдаю тебя в детский дом! Скоро приедет машина, собирайся». Я поверила и со слезами пошла на улицу — дожидаться машину. Мне казалось, я действительно плохая дочь и маме без меня будет лучше. Через некоторое время мама спустилась за мной и сказала, что ни в какой детский дом я не еду, потому что машина не приехала. Мы отправились домой, но страх остался: я всегда внимательно следила за маминым настроением, боялась рассердить её, замечала малейшее изменение в её лице.
Потом родилась моя младшая сестрёнка. Я души в ней не чаяла. Когда она немного подросла, мама стала всегда ставить мне её в пример: говорила, какая та умница, послушная девочка. Я не обижалась на сестру — мы с ней жили душа в душу. Но при этом я искренне верила, что недостойна маминой любви. Пока её не было дома, я старалась сделать что-то, чтобы заслужить похвалу: убиралась, мыла полы, посуду. Встречала маму у дверей с работы и всё надеялась, что она заметит, как я пытаюсь добиться её внимания. Но, кажется, это было бесполезно.
Когда я выросла, ничего не изменилось. Думаю, мама привыкла пользоваться тем, что я выполняю всё, о чём она ни попросит. Лишь бы не обидеть её отказом. Как-то раз мой отчим позвонил мне и попросил приехать в их новую городскую квартиру — они тогда как раз переезжали. Он был один, и по голосу я слышала, что он пьян, но всё же поехала. У нас состоялся невразумительный разговор: он попросил помочь ему с переездом. Я сказала, что сделаю всё, что в моих силах. Ни с того ни с сего он начал кричать, а потом погнался за мной и стал бить. Хватал за волосы, возил по полу. Я убежала, а вечером попыталась дозвониться до мамы. Обычно она сама звонит мне по несколько раз в день, а тут вдруг перестала брать трубку. Думаю, отчим рассказал ей о произошедшем.
После этого мама на год пропала из моей жизни: не звонила, не писала. Потом объявилась как ни в чём не бывало — предложила привезти клубники. Я спросила: «Что случилось? Почему ты тогда не взяла трубку?» Она ответила, что не видела звонков. Я сказала: «Ты ведь знаешь, что он избил меня». Она ответила, что я сама виновата — нечего было разговаривать с пьяным.
Потом отчим умер. Я кинулась помогать маме с новой силой. Каждый раз, когда на работе у меня выходной, я отправлялась на её загородный участок: там я копала, полола, косила, поливала. На участке нет водопровода, так что я привозила из города огромные канистры с водой и сама их таскала. Мама увлеклась рисованием. Я оформила её картины в рамы и организовала небольшую выставку в посёлке. Позже я слышала, как мама сказала соседке: «Она делает это напоказ, пыль в глаза пускает, чтобы доказать, что она хорошая дочь».
Наверное, наши отношения и дальше развивались бы так же, как раньше. Но однажды подруга посоветовала мне сходить к психологу. Поговорив со специалистом, я вдруг поняла, что никому ничего не должна, что мне пора перестать искать маминого одобрения и нужно начать жить своей жизнью. Я и так много пропустила. Когда мама в очередной раз сначала попросила помочь ей по хозяйству, а потом стала критиковать меня и то, как я живу, я сказала ей, что больше так не могу, и высказала всё, что накипело.
Теперь мы почти не общаемся, в последний раз виделись в Новый год. Я её пригласила, привезла, мы провели Новый год вместе. Я не игнорирую маму: если ей нужна помощь, я всегда готова сделать то, что в моих силах. Привезти продукты или лекарства, отвезти её в город. Но мы определённо не друзья и не близкие люди, и разговаривать нам особенно не о чем.
Сейчас мы поддерживаем отношения с мамой, хоть их нельзя назвать ни близкими, ни простыми. Но в моей жизни был год, когда мы не общались совсем: даже если мы находились в одной комнате, она делала вид, что просто не замечает меня.
Всё началось в подростковом возрасте: как многие молодые люди, я страдала оттого, что мама вечно пыталась меня контролировать. Она нервничала, если наши с ней мнения по какому-то вопросу не совпадали, хотела, чтобы я всегда ей обо всём рассказывала. В пятнадцать лет я уже мечтала начать самостоятельную жизнь и решила попробовать поступить в хороший столичный лицей. Он работал по принципу интерната: ученики съезжались туда со всей страны и возвращались домой только на праздники и каникулы. Это была очень перспективная школа, но мама не хотела, чтобы я туда поступила: она говорила, что я «маленькая и беспомощная». Молилась, чтобы я провалила экзамены и вернулась домой — по крайней мере, она сама мне так говорила.
И всё-таки я поступила. У меня появились новые друзья, увлечения. Ещё с детства я испытывала романтические чувства только к девочкам, а в лицее впервые по-настоящему влюбилась — в свою одноклассницу. Мы были близкими подругами, и она знала о моих чувствах. Мы всегда были вместе, нам было комфортно друг с другом. После окончания лицея мы поступили в один университет, но на разные факультеты. Хоть мы и стали реже видеться, мы оставались очень близки.
В то же время один из университетских приятелей стал за мной ухаживать: дарил мне цветы и мягкие игрушки, встречал и провожал меня, мог часами дожидаться меня где-то на морозе, хоть я его об этом и не просила. Он добавился к моей маме в друзья в соцсетях и начал с ней общаться. Она души в нём не чаяла и мечтала, что он станет её зятем. Каждый день она уговаривала меня ответить ему взаимностью. Она говорила: «Он так любит тебя!» А потом добавляла, что парень из состоятельной семьи — хорошая партия для провинциальной девушки.
Я хорошо относилась к этому молодому человеку, считала его своим близким другом. Но не была в него влюблена. Однажды мне надоели мамины уговоры, и в телефонном разговоре я призналась ей: я давно уже без ума от своей подруги. Мама начала плакать в трубку, кричала, что у неё больше нет дочери. Она заявила, что отрекается от меня и не хочет меня видеть. Для меня это было страшным ударом: мне было всего восемнадцать и я считала маму близким человеком.
Так мы и перестали общаться — вовсе не по моей воле. На праздники я приезжала в гости к родителям и общалась только с папой: он поддерживал меня и говорил, что будет всегда любить. Но вот мама делала вид, что меня не существует. Не обращалась ко мне, смотрела сквозь меня так, будто я невидимка. Мне было так обидно, что я старалась как можно реже приезжать к ним. Несколько раз мама пыталась покончить с собой: выбегала посреди ночи в ночнушке на улицу и бросалась под машины. Папа ловил её и уводил в дом. Она говорила, что не хочет жить, потому что её дочь — большая грешница.
Через год моя возлюбленная переехала жить в Штаты. Перед её отъездом мы поговорили и решили, что наши сложные отношения пора заканчивать. Мы договорились, что пойдём каждая своей дорогой. После её отъезда я провалилась в депрессию. Каждую ночь я плакала, было ощущение страшного одиночества. Правда, общение с мамой стало постепенно возобновляться. Она начала делать вид, будто я никогда не говорила ей о своей сексуальности и моей подруги никогда не существовало. Когда у меня начались проблемы со здоровьем и пришлось сделать операцию, мне потребовалась длительная реабилитация. Мы с мамой снова сблизились: она выхаживала меня, готовила еду, следила за капельницами. Когда я уже встала на ноги, она продолжила заботиться обо мне так, словно я беспомощный ребёнок.
Вскоре у меня появился новый ухажёр: заботливый и внимательный. Он водил меня по ресторанам, покупал билеты на концерты, клялся в вечной любви. История университетских времён повторилась: он был надёжным и состоятельным, окружал меня вниманием, а я не была в него влюблена. Но на этот раз я решила послушаться маму, и когда он предложил мне переехать к нему, согласилась.
Он покупал мне продукты, повсюду возил на машине. Но с друзьями я могла общаться только в его присутствии. Я занималась музыкой и играла в группе, а он стал приходить на репетиции и следить, чтобы ко мне никто не приставал. Он мог приревновать, даже если на улице ко мне подходил бездомный и просил мелочь. Когда мы ездили на море, он пытался на пляже прикрыть моё тело, чтобы другие мужчины на меня не смотрели. Началось и домашнее насилие: он постоянно требовал физической близости и ему было не важно, хочу ли я этого. Мне было мерзко, больно, плохо. Он удовлетворял свои желания, а потом я запиралась в ванной, плакала и долго стояла под душем. В разговорах с мамой я намекала, что мне плохо с этим человеком. Но она убеждала: стерпится — слюбится.
И всё-таки я решила уйти. Был скандал с битьём посуды и криками. Я не могла переехать сразу: надо было найти жильё, собрать вещи. Пока я занималась этими делами, мама каждый день звонила мне и уговаривала остаться, помириться с молодым человеком. Она говорила, что я останусь ни с чем, стану нищей. Но я решила, что больше никогда не буду её слушать. Я уехала, занялась карьерой, а через некоторое время начала отношения с прекрасной девушкой. Маме я помогаю чем могу, но стараюсь оберегать свои границы и по возможности сокращать общение. А она при случае до сих пор мне припоминает, что я «золотого парня упустила».
В детстве в нашей семье всё было благополучно: полная семья, трудолюбивые родители без вредных привычек. Мы жили дружно, у нас с сестрой были все условия для учёбы и саморазвития. В двенадцать-пятнадцать лет я, как и все подростки, ссорилась с мамой. Иногда очень сильно — до драк. Но так бывало у многих. В целом мы сами считали про себя, что мы — идеальная семья. Мама часто это повторяла.
В двадцать три года я вышла замуж, а в двадцать пять переехала в Москву. Через некоторое время у нас начались по-настоящему серьёзные конфликты. Маме не нравился мой муж: то она говорила, что он невежливо поздравил её с праздником, то заявляла, что он плохо со мной обращается. Ей не нравилось, что он намного старше меня. На несколько лет она просто перестала с ним разговаривать. Ещё она постоянно заявляла, что, уехав в Москву, я бросила её, разрушила наши семейные отношения. Я думала, что действительно делаю что-то не так, пыталась всё исправить, быть внимательнее к маме. Но это не помогало — она продолжала считать, что её покинули.
В какой-то момент мама стала заниматься сталкингом: создавала фальшивые аккаунты в соцсетях, оставляла комментарии, добавлялась в друзья и читала мои закрытые посты. Писала сообщения моим друзьям, мужу, психотерапевту — пыталась узнать что-нибудь о моей жизни. Однажды в одном закрытом сообществе я поделилась с единомышленницами своими проблемами: рассказала, что мне трудно даётся общение с мамой. Оказалось, что она тоже сидела в этом сообществе под вымышленным именем и читала мои переписки. После этого началась настоящая война: она постоянно обсуждала меня со всеми, жаловалась на меня родственникам, папе, сестре. Это продолжалось несколько месяцев. Я начала испытывать чувство вины, мне действительно стало казаться, что я предала её, и в конце концов я попросила прощения. На словах мы помирились, но после этого случая я многое начала понимать и стала смотреть на неё другими глазами.
Я обратила внимание на свою сестру: ей тридцать лет и она слушает маму во всём. Позволяет выбирать для себя одежду, выполняет всё, что она хочет. Мама говорит про неё: «У нас друг от друга нет секретов, мы угадываем мысли друг друга и понимаем друг друга с полуслова». Я вспомнила, как в подростковом возрасте тоже была маминой «лучшей подружкой», рассказывала ей все секреты и советовалась по поводу каждого поступка, считала её мнение важнее своего. Мне вдруг стало ясно: наши отношения были не такими уж благополучными. Теперь, когда я выросла, она хотела, чтобы я, как в пятнадцать лет, полностью зависела от её мнения и обо всём ей рассказывала.
Я стала понимать: мне нужны личные границы, а маме пора понять, что мы с ней — не одно целое, я отдельный человек. При этом прекращать общаться я не хотела. После перемирия мы пытались поддерживать мирные отношения, но получалось плохо. Она постоянно говорила, что я «неправильно» к ней отношусь, потому что психологи и «московские либералы» внушили мне ненависть к ней. Я много раз приглашала её в гости — навестить маленького внука. Она никогда не приезжала, но при этом стыдила меня: мол, я проявляю недостаточно энтузиазма в своих приглашениях, другие родственники относятся к ней лучше, чем я. Как-то, когда я в очередной раз предложила ей приехать пообщаться с внуком, она заявила, что у неё «десять таких внуков ещё будет».
Я поняла, что устала: у меня маленький ребёнок, ему нужны мои забота и внимание. Я больше не могу тратить силы на этот сложный конфликт. Мы с мамой перестали общаться, и так продолжается уже несколько месяцев.
Я не считаю её плохим человеком. Она всегда была творческой, остроумной, заботливой. Желание контролировать, страх сепарации — вовсе не единственные её качества. Я буду рада снова начать с ней общаться. Надеюсь, мы возобновим отношения, когда она поймёт, что я уже взрослый человек со своими границами и что я ей не принадлежу.
В наших отношениях с мамой всё стало ясно ещё тогда, когда она за ручку отвела меня в детдом. Мне тогда было около четырёх лет. Я с самого начала знала, что она не хотела меня рожать — она с детства спокойно об этом говорила. Дело в том, что она не предохранялась, когда кормила старшего брата грудью — была уверена, что во время грудного вскармливания забеременеть невозможно. А когда поняла, что снова ждёт ребёнка и решилась сделать аборт, было уже поздно.
Я родилась, когда папа тяжело болел. Больницы, капельницы… На меня не было сил и времени. Потом папа умер, а мама решила, что не справится с двумя детьми. Старший брат был желанным и долгожданным ребёнком, к тому же он был похож на отца. Так что у неё не стояло вопроса, кого из детей оставить.
У мамы было трое братьев. Узнав, что она отдала меня в детдом, они приехали за мной и взяли к себе на воспитание. До пятнадцати лет я жила с ними — на три дома. Они меня обожали, занимались мной, я чувствовала, что они — моя настоящая семья. Правда, я почему-то всегда боялась, что меня снова отправят к маме. Когда я простужалась, я старалась кашлять в подушку — боялась, вдруг она заберёт меня, если я заболею?
Когда мне было пятнадцать лет, мои дяди эмигрировали в Штаты. Они хотели, чтобы я поехала с ними, но не могли забрать меня с собой без официального согласия матери. Она отказалась подписывать нужные документы — деталей этого разговора я не знаю. Возможно, она видела какую-то выгоду в том, чтобы я снова поселилась с ней.
Уезжая, дяди сказали: «Продержись до восемнадцати лет, а потом мы сразу же тебя заберём». Следующие три года стали пыткой. Я жила вместе с мамой и братом. Мама всегда была в разъездах, а брат издевался надо мной, как только мог. На три года старше меня, боксёр — я не могла дать ему отпор. Он мог запереть меня голой в шкафу или раздеть и заставить стоять посреди комнаты, чтобы он мог мастурбировать, глядя на меня. Он жестоко избивал меня, ломал кости, спускал с лестницы. Когда мама возвращалась, моя подушка и постель были в крови, но она не обращала внимания. Ей главное было, чтобы соседи не слышали криков. Он мог порезать меня ножом или побрить налысо. Как-то за завтраком он наклонился через стол и дал мне оплеуху. Мама спросила: «За что ты её?» Он сказал: «Пусть она сидит нормально». Мать повернулась ко мне и жёстко сказала: «Сядь нормально». Так проходило всё наше общение.
В восемнадцать лет я уехала из страны. Это было настоящее бегство. Мой паспорт хранился у матери в сейфе, и я научилась его вскрывать. Свои вещи я заранее перетащила к другу и упаковала. Дядин друг сделал мне справку, будто бы я работаю у него бухгалтером — чтобы оформить визу. В авиакассе мне сказали, что билетов на ближайшие месяцы не осталось. Я взмолилась, сказала: «Если я не улечу, я могу умереть». В итоге оказалось, что пассажир одного из ближайших рейсов отказался от своего билета, и я смогла его купить. В 2000 году я сбежала от матери и следующие шесть лет не виделась с ней и не общалась.
Дяди долгое время не знали, что мне пришлось пережить. Я рассказывала им, что со мной плохо обращались. Но они не знали о жестоких избиениях и о сексуальном насилии. Поэтому они часто уговаривали меня помириться с матерью — мол, она же не совсем чужой человек, нельзя делить людей на плохих и хороших. Через шесть лет, когда я вышла замуж, я вернулась в родной город — захотелось показать мужу, где я выросла. Мы встретились с матерью и братом. Они делали вид, будто ничего не произошло — просили у меня денег и спрашивали, когда я оформлю им приглашение в США.
В следующий раз мы с мамой встретились ещё через несколько лет: дяди позвали её в гости и она прилетела. Заодно и ко мне заглянула. Признаюсь, в глубине души я почему-то ждала, что она раскается в своём поведении. Увидит, что у меня семья, дети, свой дом. Поймёт, что поступала со мной несправедливо. Но она лишь сказала: «Отвези меня на почту, я хочу отправить сыну кроссовки». Я никуда не поехала — у меня была угроза выкидыша, и я плохо себя чувствовала.
Когда мама уехала, муж отправился в детскую играть с дочкой. Он вытащил её ящик с игрушками и нашёл там таблетки — антидепрессанты, обезболивающее. Среди них были препараты, которые продаются только в России. Кроме мамы у нас в гостях никого не было, и у меня не возникло никаких сомнений по поводу того, кто это сделал. Она вытащила все свои таблетки из упаковок и разложила среди игрушек. После этого я твёрдо решила: ноги её в моём доме больше не будет. Прошло уже несколько лет — я не виделась с ней и не слышала её голоса. Вряд ли мы ещё когда-нибудь будем общаться. Я считаю себя сиротой при живой матери.
Редакция благодарит за помощь в подготовке материала психолога Евгению Богданову, создательницу проекта «Токсичные родители» — группы поддержки для тех, кто испытывал физическое, психологическое и сексуальное насилие в семье.
источник
Любовь к родителям, особенно к матери, одно из самых светлых и чистых чувств. По нем можно судить не только о культуре чувств, но и об общей культуре человека. Активное общение с родителями обогащает духовно, способно вернуть или принести спокойствие в семью.
Дети становятся все самостоятельнее, и приходит время, когда они улетают из семейного гнезда, чтобы свить свое. Родители остаются одни. Иной раз просто услышать голос дочери или сына становится для них жизненной необходимостью.
Если хотя бы раз за день не наберу номер мамы, вечером обязательно услышу ее обеспокоенное: «У тебя все хорошо? Что-то давно не звонишь». Мой обычный, «рядовой» звонок для мамы свидетельствует о том, что у меня все в порядке.
Обратите внимание: если что-то не ладится у ее ребенка, мать обычно это чувствует. Как часто мамы звонят именно в тот момент, когда нам плохо, когда проблемы.
Они умеют по едва уловимому жесту, выражению лица определить: есть нечто, что нас тревожит или беспокоит. Недаром говорят: пуповина духовная не разрывается никогда, и любящая мать интуитивно чувствует состояние своего ребенка.
С возрастом у наших родителей остается все меньше сил, сужается круг интересов и возможностей. А главное, появляется страх стать беспомощными, оказаться обузой для детей. Особенно тяжело это осознавать тем родителям, которые вели насыщенную и энергичную жизнь. Для них грядущая старость – серьезный стресс, и они сопротивляются, как могут. В том числе и пытаясь управлять семьями детей.
На самом деле, им нужно совсем немного: участие в жизни всей семьи, возможность жить общими интересами, заботами и проблемами. Молодое поколение должно понять это.
Дайте право родителям участвовать в делах семьи. Это сделать несложно. Если родители живут с вами, придя с работы, расскажите им про свои дела, расспросите, что они делали в ваше отсутствие. Придумайте для них несложные семейные дела, чтобы родители видели, что в них нуждаются.
Если живете раздельно, как можно чаще звоните родителям. Даже короткий разговор и вопросы о самочувствии будут важны для них и приятны. И, конечно, регулярно навещайте их, интересуйтесь их жизнью, обсуждайте семейные планы. Следуйте родительским советам, если есть такая возможность, подчеркивая при этом разумность и уместность подсказок.
Можно вместе праздновать некоторые праздники, не забывать об их днях рождения, поздравлять и дарить подарки. Любой знак внимания для говорит родным людям о вашей любви и заботе. Не ограничивайте общение детей с бабушками и дедушками – оно пойдет на пользу всем.
Если у вас нет возможности часто навещать родителей, живущих в другом городе, пишите им письма, посылайте красочные открытки. Они берегут их, такие знаки внимания украшают им жизнь.
Обычно дочери ближе к матери. Даже имея свою семью, дочь идет к дорогому человеку с новостями, радостью или переживаниями. Сына же не зря в народе называют «отрезанным ломтем». Как-то не принято у нас взрослому мужчине внешне высказывать теплоту по отношению к женщине, которая его родила.
Наверное, не один мужчина мог бы сказать словами Н. Доризо о своих отношениях к двум любимым женщинам:
Я ее окружал и теплом, и заботой,
Не тебя, а ее я хозяйкою звал.
Я ее целовал, уходя на работу,
А тебя, как всегда, целовать забывал…
Именно в таком разном отношении к двум любимым женщинам зачастую кроется корень зла. Не все же матери молчаливо терпят и любят: «Лишь бы все было хорошо у сына». Кто-то и обижается. И, как правило, винит во всем не себя, не сына, а невестку. Сознательно или бессознательно, но свекровь считает, что невестка «забрала» сына, лишив ее мужской заботы и ласки. Особенно часто так происходит, когда свекровь одинока или у нее недостаточно взаимопонимания с мужем. Не как мать, а как обычная женщина ревнует она своего сына к молодой женщине. В результате накопленные обиды выливаются в ссоры, срывы и разрывы, принося страдания всем сторонам.
Не говорю, что во всех ситуациях (они бывают разные), но во многих сын может помочь наладить сложные отношения жены и матери.
Достаточно вспомнить, что мать – прежде всего обычная женщина, которой тоже нужна забота и ласка. Не сложно сказать маме теплое слово, мягко прикоснуться к ее руке, приобнять за плечи, а уходя на работу, поцеловать в щечку обеих любимых женщин. Иначе говоря, любыми путями дать понять, что она нужна, что ее любят. Тогда двум женщинам не придется «делить» меж собой одного мужчину. А сыну никогда не придется пожалеть о том, что матери уделял слишком мало внимания.
Матери сиротеют.
Дети их покидают.
Ты мой ребенок, мама,
брошенный мой ребенок… (А. Вознесенский).
Брошенных родителей не должно быть так же, как не должно быть брошенных детей. Обыкновенное внимание не стоит нам ни копейки, но оно – бесконечно ценно. Когда-нибудь и мы состаримся, и нам будет не хватать тепла и ласки. И получим мы их ровно столько, сколько заслужили. «…Какою мерою мерите, такою отмерено будет вам…» (Евангелие от Марка, гл. 4, 24).
источник
Когда другого способа не остаётся
«Родители — это святое», «На родителей не обижаются», «Хватит винить родителей в своих бедах». В нашей культуре родителям словно выдаётся индульгенция на любые действия, хотя они, как и все остальные, тоже ошибаются и вполне могут причинить ребёнку серьёзную боль. Так, иногда людям проще разорвать отношения, чем постоянно возвращаться к старым травмам. Мы расспросили героинь, которые больше не общаются с родителями, о том, что к этому привело.
Сколько себя помню, мама с папой никогда не жили мирно. Папа пил, мама упрекала его во всех бедах. Говорила, что он потерял к ней интерес, жалела себя. Отец, в свою очередь, винил её в том, что не сумел реализовать свои амбиции и открыть бизнес. Они часто дрались — примерно раз в неделю к нам домой приезжала полиция. При этом иногда у меня возникало ощущение, что для них всё это какая-то игра. Как будто они жили этими конфликтами, ссорами. Ни на что другое они не обращали внимания.
Понятно, что с ними обоими у меня были не особо близкие отношения. Но с папой было особенно трудно. Он был властным человеком и всегда стремился показать, что он тут главный. Говорил: «Скажи, что любишь меня, и я куплю тебе кофточку». Ещё часто повторял: «Ты никогда не станешь умнее своего отца».
При этом я всегда тянулась к нему и хотела что-то доказать. Мы жили в селе, и он часто поручал мне тяжёлую работу, которая была не под силу подростку, тем более девушке. Но я изо всех сил старалась её выполнить, даже с риском для здоровья — так, чтобы он увидел, что я чего-то стою. Помню, как-то он сказал мне раскидать скошенную траву по полю. Было лето, жара. Все сидели по домам и спасались от солнца, а я маялась под палящими лучами. В итоге соседка не смогла смотреть, как я мучаюсь, и пошла к папе заступаться за меня.
Но несмотря ни на что я продолжала помогать родителям, хотела порадовать их, помочь чем-то. После школы я поступила в институт и уехала в город. Я стала хорошо учиться, после первого семестра получила повышенную стипендию и купила большой пакет хороших продуктов. С ним я поехала к родителям отмечать Рождество. Я думала, им будет приятно. Но папа почему-то воспринял мой подарок как унижение. Он стал обзывать меня ссыкухой. Кричал: «Ты что, думаешь, ты лучше меня?» Продукты он закинул в топку, а меня выгнал на улицу. Мама вышла следом за мной, я спросила: «Ты за меня заступишься?» Не помню, что она ответила — помню только, что помогать мне она не стала. Развернулась и ушла в дом к отцу.
Мне было семнадцать лет, и в канун Рождества я осталась без ночлега. Пришлось идти на вокзал и отправляться к бабушке. Она жила в другом городе, я ехала с несколькими пересадками и добралась только к утру. С тех пор наши отношения уже не были прежними — мы стали друг другу чужими людьми. После учёбы я не вернулась жить к маме с папой, а общаемся мы только эпизодически.
До сих пор примерно раз в год я, повинуясь внутреннему порыву, пытаюсь встретиться и поговорить с отцом. Но каждый раз это заканчивается конфликтом. Он говорит мне, что я неправильно себя веду, что должна быть благодарна родителям, обеспечивать их. А во время прошлой нашей встречи заявил мне, что я должна вновь сойтись со своим бывшим мужем. Я стала объяснять, что это невозможно и наши отношения закончились. Отец сказал: «Тогда иди на ***». Я встала и ушла.
Я знаю, не стоит зависеть от своего прошлого, винить родителей во всех бедах. Я строю собственную жизнь, и у меня всё хорошо. В ту ночь, когда папа выставил меня на улицу, я поняла, что теперь я взрослый человек и могу сама выбирать, что делать. Но иногда эта история всё-таки тревожит меня. Я не могу полностью простить родителей и отпустить эту ситуацию. В то же время я понимаю, что они становятся старше, однажды им понадобится моя помощь и присутствие. Возможно, мне будет тяжело снова начать с ними общаться.
Я — мамина дочь от первого брака. Я не помню, как мы жили с моим отцом и как родители расстались. Помню только, что после этого мама уехала и стала жить в другом месте, а я осталась с бабушкой. Я постоянно просила: «Поехали к маме». В детском саду на утренниках и спектаклях, если она сидела в зале, я пыталась встретиться с ней глазами. Надеялась, что мама увидит, какая я хорошая и красивая, улыбнётся мне. С детства мне казалось, что я мешаю маме, но думала, что смогу что-то исправить, если буду «хорошей девочкой» и она сможет мной гордиться.
Позже мы с бабушкой переехали к маме. Выяснилось, что за это время в её жизни появился другой мужчина и стал её мужем. Мне предложили называть его папой. Моя мечта исполнилась — мы снова жили вместе. Но всё было не так уж радужно — мама часто бывала недовольна. В такие дни она смотрела как будто сквозь меня, презрительно молчала. А однажды сказала: «Всё! За твоё поведение я отдаю тебя в детский дом! Скоро приедет машина, собирайся». Я поверила и со слезами пошла на улицу — дожидаться машину. Мне казалось, я действительно плохая дочь и маме без меня будет лучше. Через некоторое время мама спустилась за мной и сказала, что ни в какой детский дом я не еду, потому что машина не приехала. Мы отправились домой, но страх остался: я всегда внимательно следила за маминым настроением, боялась рассердить её, замечала малейшее изменение в её лице.
Потом родилась моя младшая сестрёнка. Я души в ней не чаяла. Когда она немного подросла, мама стала всегда ставить мне её в пример: говорила, какая та умница, послушная девочка. Я не обижалась на сестру — мы с ней жили душа в душу. Но при этом я искренне верила, что недостойна маминой любви. Пока её не было дома, я старалась сделать что-то, чтобы заслужить похвалу: убиралась, мыла полы, посуду. Встречала маму у дверей с работы и всё надеялась, что она заметит, как я пытаюсь добиться её внимания. Но, кажется, это было бесполезно.
Когда я выросла, ничего не изменилось. Думаю, мама привыкла пользоваться тем, что я выполняю всё, о чём она ни попросит. Лишь бы не обидеть её отказом. Как-то раз мой отчим позвонил мне и попросил приехать в их новую городскую квартиру — они тогда как раз переезжали. Он был один, и по голосу я слышала, что он пьян, но всё же поехала. У нас состоялся невразумительный разговор: он попросил помочь ему с переездом. Я сказала, что сделаю всё, что в моих силах. Ни с того ни с сего он начал кричать, а потом погнался за мной и стал бить. Хватал за волосы, возил по полу. Я убежала, а вечером попыталась дозвониться до мамы. Обычно она сама звонит мне по несколько раз в день, а тут вдруг перестала брать трубку. Думаю, отчим рассказал ей о произошедшем.
После этого мама на год пропала из моей жизни: не звонила, не писала. Потом объявилась как ни в чём не бывало — предложила привезти клубники. Я спросила: «Что случилось? Почему ты тогда не взяла трубку?» Она ответила, что не видела звонков. Я сказала: «Ты ведь знаешь, что он избил меня». Она ответила, что я сама виновата — нечего было разговаривать с пьяным.
Потом отчим умер. Я кинулась помогать маме с новой силой. Каждый раз, когда на работе у меня выходной, я отправлялась на её загородный участок: там я копала, полола, косила, поливала. На участке нет водопровода, так что я привозила из города огромные канистры с водой и сама их таскала. Мама увлеклась рисованием. Я оформила её картины в рамы и организовала небольшую выставку в посёлке. Позже я слышала, как мама сказала соседке: «Она делает это напоказ, пыль в глаза пускает, чтобы доказать, что она хорошая дочь».
Наверное, наши отношения и дальше развивались бы так же, как раньше. Но однажды подруга посоветовала мне сходить к психологу. Поговорив со специалистом, я вдруг поняла, что никому ничего не должна, что мне пора перестать искать маминого одобрения и нужно начать жить своей жизнью. Я и так много пропустила. Когда мама в очередной раз сначала попросила помочь ей по хозяйству, а потом стала критиковать меня и то, как я живу, я сказала ей, что больше так не могу, и высказала всё, что накипело.
Теперь мы почти не общаемся, в последний раз виделись в Новый год. Я её пригласила, привезла, мы провели Новый год вместе. Я не игнорирую маму: если ей нужна помощь, я всегда готова сделать то, что в моих силах. Привезти продукты или лекарства, отвезти её в город. Но мы определённо не друзья и не близкие люди, и разговаривать нам особенно не о чем.
Сейчас мы поддерживаем отношения с мамой, хоть их нельзя назвать ни близкими, ни простыми. Но в моей жизни был год, когда мы не общались совсем: даже если мы находились в одной комнате, она делала вид, что просто не замечает меня.
Всё началось в подростковом возрасте: как многие молодые люди, я страдала оттого, что мама вечно пыталась меня контролировать. Она нервничала, если наши с ней мнения по какому-то вопросу не совпадали, хотела, чтобы я всегда ей обо всём рассказывала. В пятнадцать лет я уже мечтала начать самостоятельную жизнь и решила попробовать поступить в хороший столичный лицей. Он работал по принципу интерната: ученики съезжались туда со всей страны и возвращались домой только на праздники и каникулы. Это была очень перспективная школа, но мама не хотела, чтобы я туда поступила: она говорила, что я «маленькая и беспомощная». Молилась, чтобы я провалила экзамены и вернулась домой — по крайней мере, она сама мне так говорила.
И всё-таки я поступила. У меня появились новые друзья, увлечения. Ещё с детства я испытывала романтические чувства только к девочкам, а в лицее впервые по-настоящему влюбилась — в свою одноклассницу. Мы были близкими подругами, и она знала о моих чувствах. Мы всегда были вместе, нам было комфортно друг с другом. После окончания лицея мы поступили в один университет, но на разные факультеты. Хоть мы и стали реже видеться, мы оставались очень близки.
В то же время один из университетских приятелей стал за мной ухаживать: дарил мне цветы и мягкие игрушки, встречал и провожал меня, мог часами дожидаться меня где-то на морозе, хоть я его об этом и не просила. Он добавился к моей маме в друзья в соцсетях и начал с ней общаться. Она души в нём не чаяла и мечтала, что он станет её зятем. Каждый день она уговаривала меня ответить ему взаимностью. Она говорила: «Он так любит тебя!» А потом добавляла, что парень из состоятельной семьи — хорошая партия для провинциальной девушки.
Я хорошо относилась к этому молодому человеку, считала его своим близким другом. Но не была в него влюблена. Однажды мне надоели мамины уговоры, и в телефонном разговоре я призналась ей: я давно уже без ума от своей подруги. Мама начала плакать в трубку, кричала, что у неё больше нет дочери. Она заявила, что отрекается от меня и не хочет меня видеть. Для меня это было страшным ударом: мне было всего восемнадцать и я считала маму близким человеком.
Так мы и перестали общаться — вовсе не по моей воле. На праздники я приезжала в гости к родителям и общалась только с папой: он поддерживал меня и говорил, что будет всегда любить. Но вот мама делала вид, что меня не существует. Не обращалась ко мне, смотрела сквозь меня так, будто я невидимка. Мне было так обидно, что я старалась как можно реже приезжать к ним. Несколько раз мама пыталась покончить с собой: выбегала посреди ночи в ночнушке на улицу и бросалась под машины. Папа ловил её и уводил в дом. Она говорила, что не хочет жить, потому что её дочь — большая грешница.
Через год моя возлюбленная переехала жить в Штаты. Перед её отъездом мы поговорили и решили, что наши сложные отношения пора заканчивать. Мы договорились, что пойдём каждая своей дорогой. После её отъезда я провалилась в депрессию. Каждую ночь я плакала, было ощущение страшного одиночества. Правда, общение с мамой стало постепенно возобновляться. Она начала делать вид, будто я никогда не говорила ей о своей сексуальности и моей подруги никогда не существовало. Когда у меня начались проблемы со здоровьем и пришлось сделать операцию, мне потребовалась длительная реабилитация. Мы с мамой снова сблизились: она выхаживала меня, готовила еду, следила за капельницами. Когда я уже встала на ноги, она продолжила заботиться обо мне так, словно я беспомощный ребёнок.
Вскоре у меня появился новый ухажёр: заботливый и внимательный. Он водил меня по ресторанам, покупал билеты на концерты, клялся в вечной любви. История университетских времён повторилась: он был надёжным и состоятельным, окружал меня вниманием, а я не была в него влюблена. Но на этот раз я решила послушаться маму, и когда он предложил мне переехать к нему, согласилась.
Он покупал мне продукты, повсюду возил на машине. Но с друзьями я могла общаться только в его присутствии. Я занималась музыкой и играла в группе, а он стал приходить на репетиции и следить, чтобы ко мне никто не приставал. Он мог приревновать, даже если на улице ко мне подходил бездомный и просил мелочь. Когда мы ездили на море, он пытался на пляже прикрыть моё тело, чтобы другие мужчины на меня не смотрели. Началось и домашнее насилие: он постоянно требовал физической близости и ему было не важно, хочу ли я этого. Мне было мерзко, больно, плохо. Он удовлетворял свои желания, а потом я запиралась в ванной, плакала и долго стояла под душем. В разговорах с мамой я намекала, что мне плохо с этим человеком. Но она убеждала: стерпится — слюбится.
И всё-таки я решила уйти. Был скандал с битьём посуды и криками. Я не могла переехать сразу: надо было найти жильё, собрать вещи. Пока я занималась этими делами, мама каждый день звонила мне и уговаривала остаться, помириться с молодым человеком. Она говорила, что я останусь ни с чем, стану нищей. Но я решила, что больше никогда не буду её слушать. Я уехала, занялась карьерой, а через некоторое время начала отношения с прекрасной девушкой. Маме я помогаю чем могу, но стараюсь оберегать свои границы и по возможности сокращать общение. А она при случае до сих пор мне припоминает, что я «золотого парня упустила».
В детстве в нашей семье всё было благополучно: полная семья, трудолюбивые родители без вредных привычек. Мы жили дружно, у нас с сестрой были все условия для учёбы и саморазвития. В двенадцать-пятнадцать лет я, как и все подростки, ссорилась с мамой. Иногда очень сильно — до драк. Но так бывало у многих. В целом мы сами считали про себя, что мы — идеальная семья. Мама часто это повторяла.
В двадцать три года я вышла замуж, а в двадцать пять переехала в Москву. Через некоторое время у нас начались по-настоящему серьёзные конфликты. Маме не нравился мой муж: то она говорила, что он невежливо поздравил её с праздником, то заявляла, что он плохо со мной обращается. Ей не нравилось, что он намного старше меня. На несколько лет она просто перестала с ним разговаривать. Ещё она постоянно заявляла, что, уехав в Москву, я бросила её, разрушила наши семейные отношения. Я думала, что действительно делаю что-то не так, пыталась всё исправить, быть внимательнее к маме. Но это не помогало — она продолжала считать, что её покинули.
В какой-то момент мама стала заниматься сталкингом: создавала фальшивые аккаунты в соцсетях, оставляла комментарии, добавлялась в друзья и читала мои закрытые посты. Писала сообщения моим друзьям, мужу, психотерапевту — пыталась узнать что-нибудь о моей жизни. Однажды в одном закрытом сообществе я поделилась с единомышленницами своими проблемами: рассказала, что мне трудно даётся общение с мамой. Оказалось, что она тоже сидела в этом сообществе под вымышленным именем и читала мои переписки. После этого началась настоящая война: она постоянно обсуждала меня со всеми, жаловалась на меня родственникам, папе, сестре. Это продолжалось несколько месяцев. Я начала испытывать чувство вины, мне действительно стало казаться, что я предала её, и в конце концов я попросила прощения. На словах мы помирились, но после этого случая я многое начала понимать и стала смотреть на неё другими глазами.
Я обратила внимание на свою сестру: ей тридцать лет и она слушает маму во всём. Позволяет выбирать для себя одежду, выполняет всё, что она хочет. Мама говорит про неё: «У нас друг от друга нет секретов, мы угадываем мысли друг друга и понимаем друг друга с полуслова». Я вспомнила, как в подростковом возрасте тоже была маминой «лучшей подружкой», рассказывала ей все секреты и советовалась по поводу каждого поступка, считала её мнение важнее своего. Мне вдруг стало ясно: наши отношения были не такими уж благополучными. Теперь, когда я выросла, она хотела, чтобы я, как в пятнадцать лет, полностью зависела от её мнения и обо всём ей рассказывала.
Я стала понимать: мне нужны личные границы, а маме пора понять, что мы с ней — не одно целое, я отдельный человек. При этом прекращать общаться я не хотела. После перемирия мы пытались поддерживать мирные отношения, но получалось плохо. Она постоянно говорила, что я «неправильно» к ней отношусь, потому что психологи и «московские либералы» внушили мне ненависть к ней. Я много раз приглашала её в гости — навестить маленького внука. Она никогда не приезжала, но при этом стыдила меня: мол, я проявляю недостаточно энтузиазма в своих приглашениях, другие родственники относятся к ней лучше, чем я. Как-то, когда я в очередной раз предложила ей приехать пообщаться с внуком, она заявила, что у неё «десять таких внуков ещё будет».
Я поняла, что устала: у меня маленький ребёнок, ему нужны мои забота и внимание. Я больше не могу тратить силы на этот сложный конфликт. Мы с мамой перестали общаться, и так продолжается уже несколько месяцев.
Я не считаю её плохим человеком. Она всегда была творческой, остроумной, заботливой. Желание контролировать, страх сепарации — вовсе не единственные её качества. Я буду рада снова начать с ней общаться. Надеюсь, мы возобновим отношения, когда она поймёт, что я уже взрослый человек со своими границами и что я ей не принадлежу.
В наших отношениях с мамой всё стало ясно ещё тогда, когда она за ручку отвела меня в детдом. Мне тогда было около четырёх лет. Я с самого начала знала, что она не хотела меня рожать — она с детства спокойно об этом говорила. Дело в том, что она не предохранялась, когда кормила старшего брата грудью — была уверена, что во время грудного вскармливания забеременеть невозможно. А когда поняла, что снова ждёт ребёнка и решилась сделать аборт, было уже поздно.
Я родилась, когда папа тяжело болел. Больницы, капельницы… На меня не было сил и времени. Потом папа умер, а мама решила, что не справится с двумя детьми. Старший брат был желанным и долгожданным ребёнком, к тому же он был похож на отца. Так что у неё не стояло вопроса, кого из детей оставить.
У мамы было трое братьев. Узнав, что она отдала меня в детдом, они приехали за мной и взяли к себе на воспитание. До пятнадцати лет я жила с ними — на три дома. Они меня обожали, занимались мной, я чувствовала, что они — моя настоящая семья. Правда, я почему-то всегда боялась, что меня снова отправят к маме. Когда я простужалась, я старалась кашлять в подушку — боялась, вдруг она заберёт меня, если я заболею?
Когда мне было пятнадцать лет, мои дяди эмигрировали в Штаты. Они хотели, чтобы я поехала с ними, но не могли забрать меня с собой без официального согласия матери. Она отказалась подписывать нужные документы — деталей этого разговора я не знаю. Возможно, она видела какую-то выгоду в том, чтобы я снова поселилась с ней.
Уезжая, дяди сказали: «Продержись до восемнадцати лет, а потом мы сразу же тебя заберём». Следующие три года стали пыткой. Я жила вместе с мамой и братом. Мама всегда была в разъездах, а брат издевался надо мной, как только мог. На три года старше меня, боксёр — я не могла дать ему отпор. Он мог запереть меня голой в шкафу или раздеть и заставить стоять посреди комнаты, чтобы он мог мастурбировать, глядя на меня. Он жестоко избивал меня, ломал кости, спускал с лестницы. Когда мама возвращалась, моя подушка и постель были в крови, но она не обращала внимания. Ей главное было, чтобы соседи не слышали криков. Он мог порезать меня ножом или побрить налысо. Как-то за завтраком он наклонился через стол и дал мне оплеуху. Мама спросила: «За что ты её?» Он сказал: «Пусть она сидит нормально». Мать повернулась ко мне и жёстко сказала: «Сядь нормально». Так проходило всё наше общение.
В восемнадцать лет я уехала из страны. Это было настоящее бегство. Мой паспорт хранился у матери в сейфе, и я научилась его вскрывать. Свои вещи я заранее перетащила к другу и упаковала. Дядин друг сделал мне справку, будто бы я работаю у него бухгалтером — чтобы оформить визу. В авиакассе мне сказали, что билетов на ближайшие месяцы не осталось. Я взмолилась, сказала: «Если я не улечу, я могу умереть». В итоге оказалось, что пассажир одного из ближайших рейсов отказался от своего билета, и я смогла его купить. В 2000 году я сбежала от матери и следующие шесть лет не виделась с ней и не общалась.
Дяди долгое время не знали, что мне пришлось пережить. Я рассказывала им, что со мной плохо обращались. Но они не знали о жестоких избиениях и о сексуальном насилии. Поэтому они часто уговаривали меня помириться с матерью — мол, она же не совсем чужой человек, нельзя делить людей на плохих и хороших. Через шесть лет, когда я вышла замуж, я вернулась в родной город — захотелось показать мужу, где я выросла. Мы встретились с матерью и братом. Они делали вид, будто ничего не произошло — просили у меня денег и спрашивали, когда я оформлю им приглашение в США.
В следующий раз мы с мамой встретились ещё через несколько лет: дяди позвали её в гости и она прилетела. Заодно и ко мне заглянула. Признаюсь, в глубине души я почему-то ждала, что она раскается в своём поведении. Увидит, что у меня семья, дети, свой дом. Поймёт, что поступала со мной несправедливо. Но она лишь сказала: «Отвези меня на почту, я хочу отправить сыну кроссовки». Я никуда не поехала — у меня была угроза выкидыша, и я плохо себя чувствовала.
Когда мама уехала, муж отправился в детскую играть с дочкой. Он вытащил её ящик с игрушками и нашёл там таблетки — антидепрессанты, обезболивающее. Среди них были препараты, которые продаются только в России. Кроме мамы у нас в гостях никого не было, и у меня не возникло никаких сомнений по поводу того, кто это сделал. Она вытащила все свои таблетки из упаковок и разложила среди игрушек. После этого я твёрдо решила: ноги её в моём доме больше не будет. Прошло уже несколько лет — я не виделась с ней и не слышала её голоса. Вряд ли мы ещё когда-нибудь будем общаться. Я считаю себя сиротой при живой матери.
Редакция благодарит за помощь в подготовке материала психолога Евгению Богданову, создательницу проекта «Токсичные родители» — группы поддержки для тех, кто испытывал физическое, психологическое и сексуальное насилие в семье.
источник